Прижизненное увековечение подвига космонавтов-гиперсветовиков было благодарной платой за великие свершения и великие потери первого трансгалактического полёта.
Для Ивана Лобова в истории экспедиции «Антареса» был один важный момент, который ему надо было обдумать и решить до поездки в Цимлянский мегаполис к Андрею Дзю. Визит спасательного отряда «Спики» на Уикту из-за болезни экипажа «Антареса» был предельно сокращён по времени. Поэтому все сведения о необыкновенной культуре моноцитов базировались, в основном и по преимуществу, на том, что написал о ней Андрей Дзю, пробывший на Уикте почти три года. Но в какой мере можно доверять человеку, который, как это было установлено позже, страдал тоннельной болезнью, а стало быть не был психически нормален в полном смысле этого слова? Только ли правду сообщил Дзю о моноцитах и одну лишь правду? Сомнения в этом плане были основательны уже потому, что очередная экспедиция на Уикту, направленная на двух шлюпах с борта остававшегося на космической орбите рейдера «Кассиопея», пропала без вести. Ситуацию загадочности обострила странная гравитограмма на ломаном русском языке, принятая станцией «Кассиопеи». Её пришлось расшифровывать на манер каблограммы, смысл её был примерно такой: «К нам не надо. Только с огнём».
После консультаций с Землёй высадку на Уикту для установления контактов с моноцитами и поиска пропавших товарищей решили отсрочить. Надо было разобраться в том, что могло произойти на этой планете за те шесть лет, что прошли с того момента, когда Уикту покинул Андрей Дзю.
Силовое воздействие на моноцитов было отвергнуто единодушно — слишком редким, необычайным был этот цветок разума, распустившийся под лучами Одинокой Звезды. Недопустимо было рисковать им! Очень надеялись, что обстоятельный разговор с Андреем Дзю прояснит вдруг обострившуюся до конфронтации обстановку на Уикте. Но Андрей Дзю к этому времени не просто постарел, одряхлел. Он был разговорчив, доброжелателен, добросовестно напрягал память, но не мог вспомнить ничего нового кроме того, что было уже ранее рассказано и написано им об Уикте. Не мог или не хотел? На этот счёт у психологов были сомнения. Но насколько они основательны? Чтобы хоть сколько-нибудь разобраться в этом, Иван прямо от памятника Андрею Дзю отправился к Яну Кирсипуу, признанному теперь авторитету в области космически ориентированной психологии. С давней, памятной обоим поры, они поддерживали доверительные, почти дружеские отношения. Лишь обстоятельно поговорив об Андрее Дзю и его нынешнем состоянии с Яном Кирсипуу, Иван решился, наконец, на встречу с Андреем Дзю.
Лобов нашёл Андрея в беседке, образованной виноградными лозами. Лозы были старыми, поэтому стены и, в особенности, крыша этой живой беседки были такими плотными, что не только оберегали от летнего солнца, но, пожалуй, могли защитить и от дождя. Лозы были хоть и старыми, но заботливо ухоженными и разными. С потолка беседки, словно люстры, свисали зеленые плети, увешанные, будто декоративными лампами, полновесными кистями винограда: розового, белого, сизо-чёрного, а больше зеленого, — не весь ещё виноград созрел. Нижние кисти опускались так, что Иван мог сорвать их, протянув руку и не приподнимаясь на цыпочки. Посреди беседки стоял врытый в землю дубовый стол, а вокруг него массивные, тоже, судя по всему, дубовые табуреты с серповидными прорезями в сиденьях, чтобы удобно было переносить их с места на место. Три табурета стояли по три стороны квадратного стола, а против четвёртого стояло кресло: копия боевого кресла гиперсветового рейдера с ложементом, заголовником и подлокотником. В кресле дремал, да что там дремал, похрапывая, сладко спал Андрей Дзю, опираясь о заголовник затылком несколько набок склонённой головы. Аккуратный старичок, как бы усохший по сравнению со своей скульптурой на Байконуре, но очень на самого себя похожий. И даже, на первый взгляд, не очень-то постаревший, хотя там, на Байконуре, сидел волевой гиперсветовик — командир, а здесь — ушедший на покой старик. Старик! Это было видно сразу, хотя у него и теперь были чёрные, слегка сбрызнутые инеем седины волосы и крепкие зубы, которые можно было рассмотреть через полуоткрытые, подрагивающие при лёгком, каком-то умиротворённом, будто мурлыкающем храпе губы. Зубы у старого хитрована были свои и целы все, до единого. Об этом Ивану сказал Кирсипуу. Да и морщин на гладко выбритом лице космонавта-патриарха было немного. И все-таки, старик — глубокий старик! Преклонный возраст был растворён в облике Андрея Дзю незаметно, но ясно, подобно тому, как в постепенно угасающей вечерней заре столь же незаметно растворено уже невидимое солнце. И ещё возраст космонавта выдавали руки — кисти рук, покоившиеся на подлокотниках кресла. Все в этой беседке, где Андрей Дзю любил отдыхать в послеобеденные часы, было так, как описал Ивану Кирсипуу. Позади кресла стояла микрофильмотека и небольшой бар, а прямо против кресла у самой зеленой стены — большой экран центровидения. Разглядывая этот немой сейчас экран, Лобов повернулся к старому космонавту спиной. И спиной почувствовал внезапную перемену обстановки. Впрочем, спиной — это метафора, вообще-то, Иван просто услышал лёгкий храп, придававший виноградной беседке дополнительный уют, вдруг прекратился.
Повернувшись, Иван увидел, что, не изменив своей позы, лишь подавшись несколько вперёд, словно с усилием подняв тяжёлые верхние веки и сощурив нижние, отчего глаза и приобрели характерную, как бы треугольную форму, Андрей Дзю разглядывает его с интересом, но без особого любопытства. Переход от сна к бодрствованию у старика был поистине мгновенным! Иван по ходу жизни своей не раз разглядывал скульптурные и голографические изображения Андрея Дзю. И странное дело, в разные времена его жизни облик знаменитого космонавта производил на него разные, порою вовсе не похожие друг на друга впечатления. Внутренняя сущность Дзю, вовсе не случайно прозванного хитрованом, была неуловимо многоликой, поэтому и художественный облик его, выписанный или вырубленный руками мастеров своего дела, ускользал от примитивных, однозначных оценок. Теперь вот сидящий в кресле под кистями-лампиньонами Андрей Дзю вдруг показался Ивану похожим на Вольтера. Того самого Вольтера, вырубленного из мрамора Гудоном, которого Лобов не раз рассматривал в своём родном музее-полисе — в ленинградском Эрмитаже.
— Здравствуйте, Андрей Андреевич, — поздоровался Иван так, как наставлял его Кирсипуу.
— Здравствуй, сынок, — выжидательно ответил Дзю и после паузы движением головы показал на табуретку справа от него. — Садись.
Он подождал, пока Лобов не устроился, не спуская с него острых чёрных глаз.
— Ты по делу или просто навестить пришёл?
— По делу.
Старик качнул головой:
— Скажи пожалуйста! Молодёжь и старики приходят меня навестить, а вот такие, как ты, все по делу. Почему бы так?
— Наверное, дел у нас побольше.
Старик улыбнулся, и лицо его пошло морщинами: лучиками во внешних уголках глаз, складками возле рта, — подобрело. Но самые глаза, чёрные, блестящие, по-прежнему смотрели испытующе, без улыбки.
— Космонавт?
— Космонавт.
— Небось, командир тяжёлого рейдера?
Теперь улыбнулся Иван.
— Нет.
— Скажи пожалуйста! А ведь всем — и статью, и годами — на командира тяжёлого рейдера тянешь. Из штаба значит? У Всеволода Снегина работаешь?
— Нет. Я патруль.
— Что так? Патрульная служба — дело молодое. Патруль должен по своей воле в самое пекло лезть. Тут задор нужен! Когда начал?
— В двадцать два года стал командиром.
— Вон как! Не рано?
— Не знаю.
— А теперь кто?
— И теперь командир.
Дзю долго разглядывая Ивана — лицо, фигуру, заглянул в самые глаза.
— Да ты не Иван ли Лобов? Командир «Торнадо»?
— Он.
Старик нахмурился, прикрыв угольки глаз тяжёлыми монгольскими веками.
— А я ломаюсь, откуда он мне знаком? — Открыв глаза, он сердито спросил: — Почему сразу не сказал?
— К слову не пришлось.
— Нехорошо. — Дзю был обижен и не скрывал этого. — Коли я старик, так ты меня и за коллегу по делу уже не считаешь?
— Не то, Андрей Андреевич, — возразил Иван. — Если бы я навестить вас пришёл, другой разговор. А я по делу! Неловко прятаться за имя.
— А чего просто навестить не пришёл? Ни разу не пришёл!
— Неловко. — Иван помолчал и улыбнулся старику. — А вы не приглашали!
— Верно, не приглашал. — В глазах Андрея отразилось некое беспокойство, и он прикрыл их, словно скрывая его. — Собирался я тебя пригласить. Много раз собирался! Ты — командир «Торнадо», я — командир «Антареса». Мы же свои люди! Есть о чем поговорить, а?
Он остро взглянул на Ивана, теперь в его глазах вместе с беспокойством читалась и некая беспомощность.
— Много раз собирался, а почему не пригласил — не знаю. В чёрных глазах Дзю обозначилась лукавинка. — Тебе неловко приходить без приглашения, а может, мне неловко приглашать? Может, я ждал, что ты сам ко мне придёшь? Как командир к командиру?
Лобов молчал. Он не умел говорить в таких ситуациях — любые слова казались ему мелкими, а что хуже всего, неловкими, глупыми.
— Молчун, — одобрил Дзю, — говорили мне про тебя — не верил! А ты и правда молчун. Я вот был не такой, поговорить я любил. Не в деле, конечно, когда там разговаривать? А до дела, чтобы получше с ним справиться. И после, когда все позади и можно вздохнуть, — тоже любил поговорить. Не переживай, Иван Лобов, командир «Торнадо»! Может, я и ждал, что ты сам придёшь ко мне, но не пригласил-то я тебя не по неловкости. Это бы ладно! А я забывал, понимаешь?
В глазах Андрея Дзю снова появилась беспомощность.
— Надумаю, твёрдо надумаю — приглашу Ивана Лобова. И забуду! А может, и не совсем забуду, но лень беспокоиться. Да и встречаться уже не больно охота с человеком, которого я дотоле никогда не видел. Кто его знает, каков он, этот человек, если даже командир «Торнадо»? В общем, забыл — не забыл, а дело стоит. Старость, сынок!
Дзю вздохнул, беспокойство в его глазах исчезло, уступив место лукавому любопытству.
— Ты думал о старости, Иван Лобов?
— Думал.
— И что ты о ней думал?
Иван улыбнулся:
— Думал, что вряд ли я до неё доживу.
Андрей Дзю засмеялся, показывая крепкие, хотя и пожелтевшие зубы. Смеялся Дзю приятно, мягко, не хехекал и не дребезжал, как это нередко бывает у стариков.
— Я тоже так думал, сынок. Осторожно, конечно, думал, ненароком подумаю — и стоп! Говорю себе, нельзя так думать, а то ведь и правда не доживёшь до старости. И вот, дожил! Улыбка сползла с лица старого космонавта, он передёрнул сухими плечиками. — Дожил, и сам не знаю — рад этому или нет.
В беседке повисло молчание, нарушаемое приглушёнными зелёными стенами стрекотом кузнечиков и пением птиц. В нем не было ничего тягостного, каждый из собеседников думал о своём — покой слов, течение мыслей. Пауза бытия, во время которой время текло само собой и ощутить его почти невозможно. Прежде говорили — тихий ангел пролетел.
Иван ещё и ещё раз взвешивал про себя, в какой мере можно будет доверять информации Андрея Дзю, если он захочет в конце концов ею поделиться. Лобов обсуждал эту животрепещущую для себя проблему не только с Яном Кирсипуу. Прежде чем посетить психолога, он советовался с Климом и Алексеем, побывал в Совете космонавтов и в штабе дальнего космофлота. Результаты этих усилий были неутешительны. Единодушия не было даже в экипаже «Торнадо». Клим Ждан потенциально доверял Андрею Дзю, потому что верил в силу своей интуиции, которая, правду сказать, подводила его не столь уж часто. Кронин, как и всегда, был осторожен. Он, в общем-то, разделял официальную точку зрения службы безопасности космофлота, которая считала, что полагаться на информацию старого космонавта без проверки её по другим каналам было бы не совсем разумно, а может быть, и рискованно. Помимо забывчивости и провалов памяти по прошлому, настораживали личностные перемены в облике Андрея Дзю, которые не могли не броситься в глаза и Лобову. Как, например, объяснить, что такой высокообразованный человек, каким был Дзю, вдруг заговорил на языке подчёркнутого просторечья — с характерными словечками и оборотами староуральского диалекта?
На этот счёт у психологов были разные, по-своему убедительно обоснованные мнения. Но наиболее распространённое, разделявшееся и штабом дальнего космофлота, сводилось, в принципе, к тому, что у Андрея Дзю произошла активизация древней, так называемой родовой, или генетической памяти, которая у психически нормального человека заторможена, создавая лишь слабый, эмоциональный фон при восприятии действительности. Лишь во сне иногда снимаются эти тормоза! И тогда человек видит странные, увлекательные и пугающие сны: он видит пейзажи, города, человеческие лица, никогда не виденные им наяву и в то же время до боли знакомые. У Андрея же Дзю родовая память отчасти растормаживалась и во время бодрствования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Для Ивана Лобова в истории экспедиции «Антареса» был один важный момент, который ему надо было обдумать и решить до поездки в Цимлянский мегаполис к Андрею Дзю. Визит спасательного отряда «Спики» на Уикту из-за болезни экипажа «Антареса» был предельно сокращён по времени. Поэтому все сведения о необыкновенной культуре моноцитов базировались, в основном и по преимуществу, на том, что написал о ней Андрей Дзю, пробывший на Уикте почти три года. Но в какой мере можно доверять человеку, который, как это было установлено позже, страдал тоннельной болезнью, а стало быть не был психически нормален в полном смысле этого слова? Только ли правду сообщил Дзю о моноцитах и одну лишь правду? Сомнения в этом плане были основательны уже потому, что очередная экспедиция на Уикту, направленная на двух шлюпах с борта остававшегося на космической орбите рейдера «Кассиопея», пропала без вести. Ситуацию загадочности обострила странная гравитограмма на ломаном русском языке, принятая станцией «Кассиопеи». Её пришлось расшифровывать на манер каблограммы, смысл её был примерно такой: «К нам не надо. Только с огнём».
После консультаций с Землёй высадку на Уикту для установления контактов с моноцитами и поиска пропавших товарищей решили отсрочить. Надо было разобраться в том, что могло произойти на этой планете за те шесть лет, что прошли с того момента, когда Уикту покинул Андрей Дзю.
Силовое воздействие на моноцитов было отвергнуто единодушно — слишком редким, необычайным был этот цветок разума, распустившийся под лучами Одинокой Звезды. Недопустимо было рисковать им! Очень надеялись, что обстоятельный разговор с Андреем Дзю прояснит вдруг обострившуюся до конфронтации обстановку на Уикте. Но Андрей Дзю к этому времени не просто постарел, одряхлел. Он был разговорчив, доброжелателен, добросовестно напрягал память, но не мог вспомнить ничего нового кроме того, что было уже ранее рассказано и написано им об Уикте. Не мог или не хотел? На этот счёт у психологов были сомнения. Но насколько они основательны? Чтобы хоть сколько-нибудь разобраться в этом, Иван прямо от памятника Андрею Дзю отправился к Яну Кирсипуу, признанному теперь авторитету в области космически ориентированной психологии. С давней, памятной обоим поры, они поддерживали доверительные, почти дружеские отношения. Лишь обстоятельно поговорив об Андрее Дзю и его нынешнем состоянии с Яном Кирсипуу, Иван решился, наконец, на встречу с Андреем Дзю.
Лобов нашёл Андрея в беседке, образованной виноградными лозами. Лозы были старыми, поэтому стены и, в особенности, крыша этой живой беседки были такими плотными, что не только оберегали от летнего солнца, но, пожалуй, могли защитить и от дождя. Лозы были хоть и старыми, но заботливо ухоженными и разными. С потолка беседки, словно люстры, свисали зеленые плети, увешанные, будто декоративными лампами, полновесными кистями винограда: розового, белого, сизо-чёрного, а больше зеленого, — не весь ещё виноград созрел. Нижние кисти опускались так, что Иван мог сорвать их, протянув руку и не приподнимаясь на цыпочки. Посреди беседки стоял врытый в землю дубовый стол, а вокруг него массивные, тоже, судя по всему, дубовые табуреты с серповидными прорезями в сиденьях, чтобы удобно было переносить их с места на место. Три табурета стояли по три стороны квадратного стола, а против четвёртого стояло кресло: копия боевого кресла гиперсветового рейдера с ложементом, заголовником и подлокотником. В кресле дремал, да что там дремал, похрапывая, сладко спал Андрей Дзю, опираясь о заголовник затылком несколько набок склонённой головы. Аккуратный старичок, как бы усохший по сравнению со своей скульптурой на Байконуре, но очень на самого себя похожий. И даже, на первый взгляд, не очень-то постаревший, хотя там, на Байконуре, сидел волевой гиперсветовик — командир, а здесь — ушедший на покой старик. Старик! Это было видно сразу, хотя у него и теперь были чёрные, слегка сбрызнутые инеем седины волосы и крепкие зубы, которые можно было рассмотреть через полуоткрытые, подрагивающие при лёгком, каком-то умиротворённом, будто мурлыкающем храпе губы. Зубы у старого хитрована были свои и целы все, до единого. Об этом Ивану сказал Кирсипуу. Да и морщин на гладко выбритом лице космонавта-патриарха было немного. И все-таки, старик — глубокий старик! Преклонный возраст был растворён в облике Андрея Дзю незаметно, но ясно, подобно тому, как в постепенно угасающей вечерней заре столь же незаметно растворено уже невидимое солнце. И ещё возраст космонавта выдавали руки — кисти рук, покоившиеся на подлокотниках кресла. Все в этой беседке, где Андрей Дзю любил отдыхать в послеобеденные часы, было так, как описал Ивану Кирсипуу. Позади кресла стояла микрофильмотека и небольшой бар, а прямо против кресла у самой зеленой стены — большой экран центровидения. Разглядывая этот немой сейчас экран, Лобов повернулся к старому космонавту спиной. И спиной почувствовал внезапную перемену обстановки. Впрочем, спиной — это метафора, вообще-то, Иван просто услышал лёгкий храп, придававший виноградной беседке дополнительный уют, вдруг прекратился.
Повернувшись, Иван увидел, что, не изменив своей позы, лишь подавшись несколько вперёд, словно с усилием подняв тяжёлые верхние веки и сощурив нижние, отчего глаза и приобрели характерную, как бы треугольную форму, Андрей Дзю разглядывает его с интересом, но без особого любопытства. Переход от сна к бодрствованию у старика был поистине мгновенным! Иван по ходу жизни своей не раз разглядывал скульптурные и голографические изображения Андрея Дзю. И странное дело, в разные времена его жизни облик знаменитого космонавта производил на него разные, порою вовсе не похожие друг на друга впечатления. Внутренняя сущность Дзю, вовсе не случайно прозванного хитрованом, была неуловимо многоликой, поэтому и художественный облик его, выписанный или вырубленный руками мастеров своего дела, ускользал от примитивных, однозначных оценок. Теперь вот сидящий в кресле под кистями-лампиньонами Андрей Дзю вдруг показался Ивану похожим на Вольтера. Того самого Вольтера, вырубленного из мрамора Гудоном, которого Лобов не раз рассматривал в своём родном музее-полисе — в ленинградском Эрмитаже.
— Здравствуйте, Андрей Андреевич, — поздоровался Иван так, как наставлял его Кирсипуу.
— Здравствуй, сынок, — выжидательно ответил Дзю и после паузы движением головы показал на табуретку справа от него. — Садись.
Он подождал, пока Лобов не устроился, не спуская с него острых чёрных глаз.
— Ты по делу или просто навестить пришёл?
— По делу.
Старик качнул головой:
— Скажи пожалуйста! Молодёжь и старики приходят меня навестить, а вот такие, как ты, все по делу. Почему бы так?
— Наверное, дел у нас побольше.
Старик улыбнулся, и лицо его пошло морщинами: лучиками во внешних уголках глаз, складками возле рта, — подобрело. Но самые глаза, чёрные, блестящие, по-прежнему смотрели испытующе, без улыбки.
— Космонавт?
— Космонавт.
— Небось, командир тяжёлого рейдера?
Теперь улыбнулся Иван.
— Нет.
— Скажи пожалуйста! А ведь всем — и статью, и годами — на командира тяжёлого рейдера тянешь. Из штаба значит? У Всеволода Снегина работаешь?
— Нет. Я патруль.
— Что так? Патрульная служба — дело молодое. Патруль должен по своей воле в самое пекло лезть. Тут задор нужен! Когда начал?
— В двадцать два года стал командиром.
— Вон как! Не рано?
— Не знаю.
— А теперь кто?
— И теперь командир.
Дзю долго разглядывая Ивана — лицо, фигуру, заглянул в самые глаза.
— Да ты не Иван ли Лобов? Командир «Торнадо»?
— Он.
Старик нахмурился, прикрыв угольки глаз тяжёлыми монгольскими веками.
— А я ломаюсь, откуда он мне знаком? — Открыв глаза, он сердито спросил: — Почему сразу не сказал?
— К слову не пришлось.
— Нехорошо. — Дзю был обижен и не скрывал этого. — Коли я старик, так ты меня и за коллегу по делу уже не считаешь?
— Не то, Андрей Андреевич, — возразил Иван. — Если бы я навестить вас пришёл, другой разговор. А я по делу! Неловко прятаться за имя.
— А чего просто навестить не пришёл? Ни разу не пришёл!
— Неловко. — Иван помолчал и улыбнулся старику. — А вы не приглашали!
— Верно, не приглашал. — В глазах Андрея отразилось некое беспокойство, и он прикрыл их, словно скрывая его. — Собирался я тебя пригласить. Много раз собирался! Ты — командир «Торнадо», я — командир «Антареса». Мы же свои люди! Есть о чем поговорить, а?
Он остро взглянул на Ивана, теперь в его глазах вместе с беспокойством читалась и некая беспомощность.
— Много раз собирался, а почему не пригласил — не знаю. В чёрных глазах Дзю обозначилась лукавинка. — Тебе неловко приходить без приглашения, а может, мне неловко приглашать? Может, я ждал, что ты сам ко мне придёшь? Как командир к командиру?
Лобов молчал. Он не умел говорить в таких ситуациях — любые слова казались ему мелкими, а что хуже всего, неловкими, глупыми.
— Молчун, — одобрил Дзю, — говорили мне про тебя — не верил! А ты и правда молчун. Я вот был не такой, поговорить я любил. Не в деле, конечно, когда там разговаривать? А до дела, чтобы получше с ним справиться. И после, когда все позади и можно вздохнуть, — тоже любил поговорить. Не переживай, Иван Лобов, командир «Торнадо»! Может, я и ждал, что ты сам придёшь ко мне, но не пригласил-то я тебя не по неловкости. Это бы ладно! А я забывал, понимаешь?
В глазах Андрея Дзю снова появилась беспомощность.
— Надумаю, твёрдо надумаю — приглашу Ивана Лобова. И забуду! А может, и не совсем забуду, но лень беспокоиться. Да и встречаться уже не больно охота с человеком, которого я дотоле никогда не видел. Кто его знает, каков он, этот человек, если даже командир «Торнадо»? В общем, забыл — не забыл, а дело стоит. Старость, сынок!
Дзю вздохнул, беспокойство в его глазах исчезло, уступив место лукавому любопытству.
— Ты думал о старости, Иван Лобов?
— Думал.
— И что ты о ней думал?
Иван улыбнулся:
— Думал, что вряд ли я до неё доживу.
Андрей Дзю засмеялся, показывая крепкие, хотя и пожелтевшие зубы. Смеялся Дзю приятно, мягко, не хехекал и не дребезжал, как это нередко бывает у стариков.
— Я тоже так думал, сынок. Осторожно, конечно, думал, ненароком подумаю — и стоп! Говорю себе, нельзя так думать, а то ведь и правда не доживёшь до старости. И вот, дожил! Улыбка сползла с лица старого космонавта, он передёрнул сухими плечиками. — Дожил, и сам не знаю — рад этому или нет.
В беседке повисло молчание, нарушаемое приглушёнными зелёными стенами стрекотом кузнечиков и пением птиц. В нем не было ничего тягостного, каждый из собеседников думал о своём — покой слов, течение мыслей. Пауза бытия, во время которой время текло само собой и ощутить его почти невозможно. Прежде говорили — тихий ангел пролетел.
Иван ещё и ещё раз взвешивал про себя, в какой мере можно будет доверять информации Андрея Дзю, если он захочет в конце концов ею поделиться. Лобов обсуждал эту животрепещущую для себя проблему не только с Яном Кирсипуу. Прежде чем посетить психолога, он советовался с Климом и Алексеем, побывал в Совете космонавтов и в штабе дальнего космофлота. Результаты этих усилий были неутешительны. Единодушия не было даже в экипаже «Торнадо». Клим Ждан потенциально доверял Андрею Дзю, потому что верил в силу своей интуиции, которая, правду сказать, подводила его не столь уж часто. Кронин, как и всегда, был осторожен. Он, в общем-то, разделял официальную точку зрения службы безопасности космофлота, которая считала, что полагаться на информацию старого космонавта без проверки её по другим каналам было бы не совсем разумно, а может быть, и рискованно. Помимо забывчивости и провалов памяти по прошлому, настораживали личностные перемены в облике Андрея Дзю, которые не могли не броситься в глаза и Лобову. Как, например, объяснить, что такой высокообразованный человек, каким был Дзю, вдруг заговорил на языке подчёркнутого просторечья — с характерными словечками и оборотами староуральского диалекта?
На этот счёт у психологов были разные, по-своему убедительно обоснованные мнения. Но наиболее распространённое, разделявшееся и штабом дальнего космофлота, сводилось, в принципе, к тому, что у Андрея Дзю произошла активизация древней, так называемой родовой, или генетической памяти, которая у психически нормального человека заторможена, создавая лишь слабый, эмоциональный фон при восприятии действительности. Лишь во сне иногда снимаются эти тормоза! И тогда человек видит странные, увлекательные и пугающие сны: он видит пейзажи, города, человеческие лица, никогда не виденные им наяву и в то же время до боли знакомые. У Андрея же Дзю родовая память отчасти растормаживалась и во время бодрствования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26