Разумеется, это делалось не ради того, чтобы не внести инфекцию при операции. Это должно было обеспечить им полную гарантию того, что они не привезут с собой на родину жуткую заразу, полученную от здешнего жуткого контингента.
* * *
Когда я поступил туда на работу, я отказался носить маску и перчатки. Как можно кого-нибудь чему-нибудь научить, вырядившись в такой костюм?
Ну вот я и подхватил туберкулез.
Кхе, кхе, кхе.
* * *
Я не успел заверить членов Совета, что ни в коем случае не сказал бы тех слов про Иены и минет, если бы была хоть малейшая опасность, что меня услышит кто-то из учеников, как фоновой шум на пленке изменился. Я понял, что сейчас услышу нечто, сказанное в другом месте. Слышался перестук шариков для пинг-понга, и какой-то картежник спросил: «Кто сдавал эту бодягу?» Какая-то девушка попросила кого-то еще принести ей крем-брюле, только, пожалуйста, без орехов. Она сказала, что сидит на диете. Иногда что-то громыхало, как далекая артподготовка, — это катали шары в кегельбане в подвали Павильона Пахлави.
Бог ты мой, как же я был пьян в тот вечер в Павильоне! Полностью потерял контроль над собой. Стыд и позор — появляться в таком виде перед студентами. Я буду раскаиваться в этом до смертного дня. Кхе.
* * *
Это было морозным вечером, в ноябре 1990, за 6 месяцев до того, как Попечители меня выгнали. Я знаю, что это было не в декабре, потому что Шлезингер все еще жил у нас, надоедая всем разговорами о самоубийстве. Он тогда еще не получил Стипендию Гения.
Когда я вернулся с работы в тот день, чтобы прибрать и приготовить ужин, в доме царил жуткий кавардак. Маргарет и Милдред, к тому времени одинаково безумные, разодрали все простыни на полоски. Я как раз перестирал утром все постельное белье и собирался сменить его вечером. Но им-то какое дело?
Они соорудили, по их собственным словам, паутину. Слава Богу, что не водородную бомбу.
Белые полотняные полоски, связанные узелками, пересекались густой сеткой повсюду, в передней и гостиной. Столбик на перилах лестницы они привязали к ручке входной двери, а ручку подсоединили к торшеру в гостиной, и так далее, до бесконечности.
* * *
Этот день с утра не сулил ничего хорошего. Я обнаружил, что все 4 колеса моего «Мерседеса» спущены. Опять кучка старшеклассников из городской школы, накачанная алкоголем и неизвестно чем еще, забралась сюда ночью, как партизаны во Вьетнаме, и «выпотрошили» мою машину, так они это называют. Они не просто спустили шины всех дорогих машин, припаркованных в нашем студенческом городке, но утащили с собой все ниппеля. У них по домам, как я слыхал, были полные банки и целые ожерелья этих ниппелей, в доказательство, как часто они выходили «потрошить». И каждый раз они добирались до моего «Мерседеса».
* * *
Так что, когда я запутался в паутине, сплетенной Маргарет и Милдред, нервы у меня были уже на пределе. Ведь это мне придется наводить тут порядок. Некому, кроме меня, перестелить постели, сменить простыни, а назавтра купить новые. Домашнюю работу я всегда любил — по крайней мере не придавал ей такого значения, как большинство людей. Но на этот раз это была уже не домашняя работа, а шут знает что!
А я оставил дом в таком порядке, когда уходил! И в довершение всего Маргарет и Милдред даже никакого удовольствия не получат, видя, как я путаюсь в их паучьих сетях. Они спрятались куда-то, их не было видно и слышно. Они думали, что я буду играть с ними в прятки.
У меня внутри что-то лопнуло. На этот раз я не собирался играть с ними в прятки. Я не стал путаться в паутине. Пусть они выползут из засады через час или когда им угодно. Пусть подумают, как и я, когда наткнулся на паучью сеть, что же стряслось с их Вселенной, до тех пор такой надежной, такой всепрощающей?
* * *
Я выскочил на холод, в темноту, ничего мне было не надо, кроме доброго старого забвения. Я пришел в себя возле дома моего лучшего друга, Дэмона Стерна, забавного преподавателя Истории. Еще мальчишкой, в Висконсине, он научился кататься на 1-колесном велосипеде. И научил этому жену и детей, когда время пришло.
В окнах горел свет, но никого не было дома. 4 1-колесных велосипеда стояли в холле, а машины не было. Их машину никогда не «потрошили». Они перехитрили потрошителей. Ездили на одном из самых допотопных драндулетов, мини-фольксвагене.
Где у них спиртное, я знал. Я налил себе, взамен отсутствующего хозяйского тепла, двойную порцию крепкого виски. Думаю, до того я с месяц не пил вообще.
И все внутри у меня загорелось. И я снова вышел в темноту ночи. Я почти бессознательно высматривал женщину постарше меня, которая все приведет в порядок, сделав вместе со мной животное о двух спинах.
Студентка для этого дела не годилась, да студентка и не станет связываться с таким стариком, вдобавок без гроша в кармане. Я не мог даже соблазнить девушку хорошей отметкой, на которую она не тянула. В Таркингтоне отметок не ставили.
Мне самому студентка была не нужна. Меня возбуждают только женщины постарше, попавшие в беду, которых одолевают горькие мысли не только о самих себе, но и о том, стоит ли жить вообще. Покойница Мэрилин Монро, хотя я ее никогда не встречал, подошла бы — года этак за 3 до того, как она покончила с собой.
Кхе, кхе, кхе.
* * *
Если существует Божий Промысел, то есть, должно быть, и грешный промысел, если только вы считаете грехом заниматься любовью с разочарованной в жизни женщиной, с которой не состоите в законном браке. Я-то считаю, что если это грех, то и хлеб насущный тоже есть грешно. Ведь после этого дела, как после еды, чувствуешь себя куда лучше.
* * *
Точь-в-точь как голодный знает, что поблизости готовится вкусный обед, так и я в тот вечер знал, что где-то неподалеку найду женщину постарше, попавшую в беду. Она где-то здесь!
На Зузу Джонсон рассчитывать не приходилось. Муж был дома, и она принимала у себя чьих-то благодарных родителей, которые преподнесли колледжу лингафонную лабораторию. Когда строительство закончат, студенты смогут, сидя в-звуконепроницаемых кабинках, слушать тексты на любом из более чем 100 языков и диалектов, записанные «носителями языка».
* * *
Свет горел в скульптурной студии Холла Нормана Роквелла, павильона искусств, единственного здания в городке, названного в честь исторического деятеля, а не именем благотворителя. Это был дар семьи Мелленкампов, которые, как видно, решили, что и без того много всего названо в их честь.
В скульптурной студии что-то с грохотом перекатывалось. Кто-то баловался с краном, заставляя его кататься взад и вперед по рельсам на потолке. Кто бы там ни был, это чистое баловство, потому что никогда никто не создавал скульптуру настолько монументальную, чтобы ее приходилось передвигать с помощью мощного крана.
После побега из тюрьмы заключенные поговаривали о том, что надо бы кого-нибудь повесить на этом кране и гонять кран взад-вперед, пока тот будет готов. У них пока никого не было на примете. А тут как раз Ниагарская Электрическая Компания, принадлежащая Объединенной Корейской Евангелической Ассоциации Церквей, вырубила энергоснабжение.
* * *
Я стоял перед Роквелл-Холлом в тот вечер, чувствуя себя, как много лет назад, патрульным во Вьетнаме. У меня обострились все чувства. И я мог, как тогда, вообразить себе целую картину по мелким приметам.
Я знал, что скульптурную студию запирают на замок после 6.30 вечера, потому что сам не раз пытался открыть дверь, чтобы спокойно заниматься там любовью со своей подругой. Я даже хотел раздобыть ключ в начале семестра, но узнал, что ключи были только у хозяйственников и у Приглашенной Художницы, Памелы Форд Холл. Остальным входить в мастерскую было строго запрещено после акта вандализма, который студенты или городские учинили в прошлом году.
Они поотшибали носы и пальцы у копий с греческих скульптур и нагадили в ведро с влажной глиной. И прочее, как водится.
* * *
Получалось, что, кроме Памелы Форд Холл, некому гонять кран взад— вперед. И бесцельные блуждания крана говорили о том, что она несчастна, а вовсе не создает очередной шедевр. Кран ей был совершенно ни к чему, ей и тележка на колесиках была не нужна, потому что она работала с легким, как перышко, полиуретаном. Она недавно развелась, детей у нее не было. И она избегала меня — уверен, из-за моей репутации.
Я взобрался по пандусу, ведущему в студию. Застучал кулаком в громадную дверь на роликах. Дверь открывалась механически. Памеле нужно было только нажать на кнопку, и дверь откатится.
Кран перестал грохотать. Это обнадеживало!
Она спросила через дверь, что мне нужно.
— Я хотел убедиться, что там у вас все в порядке, — сказал я.
— А кто вы такой, чтобы проверять, в порядке я или нет? — сказала она.
— Джин Хартке, — сказал я.
Она приоткрыла дверь чуть-чуть и посмотрела на меня в щелочку, молча. Потом открыла дверь пошире, и я увидел у нее в руках откупоренную бутылку, как потом выяснилось, с черносмородиновой настойкой.
— Привет, Солдат, — сказала она.
— Привет, — сказал я очень осторожно.
И она сказала:
— Где ты пропадал так долго?
15
* * *
Ну и пьян же я был в тот вечер! Сначала мы пили, потом занялись любовью. А потом я вывернулся наизнанку перед студентами в Павильоне Пахлави, все им выложил про войну во Вьетнаме. А Кимберли Уайлдер все записала на пленку.
* * *
До того мне пробовать черносмородиновую настойку не приходилось. Больше я ни капли в рот не возьму. Здорово она мне подгадила. Я распустил нюни. Я вел себя как нытик, а ведь клялся никогда не бить на жалость, говоря о войне.
* * *
Если бы я мог сейчас заказать себе любой напиток, я бы заказал «Сладкий Роб Рой» со льдом: это манхэттен, только со скотч-виски. Еще один вид спиртного, который мне предложила женщина, и от него я хохотал, а не плакался, и влюбился в женщину, которая посоветовала мне его попробовать.
Это было в Маниле, после того, как экскременты влетели в вентилятор в Сайгоне. Эта женщина была Гарриет Гаммер, военный корреспондент из Айовы. Она родила от меня сына, а мне не сообщила.
Как его звали? Роб Рой.
* * *
Когда мы кончили заниматься любовью, Памела задала мне тот же вопрос, что и Гарриет в Маниле, 15 лет назад. Им обеим было обязательно нужно это знать. Обе спросили, убивал ли я на войне. Памеле я сказал то же, что сказал Гарриет: «Будь я истребителем, я был бы весь в маленьких человечках».
Надо бы мне пойти прямо домой после того, как я это сказал. А я пошел в Павильон, Для столь великих слов мне нужна была толпа слушателей.
Поэтому я пошел и затесался в компанию студентов, которые сидели перед громадным камином в большой гостиной. После побега заключенных из тюрьмы в этом камине будут жарить мясо лошадей и собак. Я встал между студентами и огнем, так что не заметить меня они не могли. И я им сказал:
— Если бы я был самолетом-истребителем, а не живым человеком, я был бы весь в маленьких человечках. Но это было только начало.
* * *
Я упивался жалостью к себе! Вот что было совершенно невыносимо, когда я слушал собственные слова, записанные на пленку. Я так надрался, что строил из себя жертву!
* * *
Зрелища неслыханной жестокости, идиотизма и опустошения, которые я им описывал в тот вечер, были нисколько не ужаснее тех постановочно— показушных фильмов о Вьетнаме, которые заполонили экраны телевизоров. Когда я поведал студентам про оторванную человеческую голову, уложенную на кучу кишок домашнего буйвола, для них, я уверен, голова вполне могла быть сделана из воска, а кишки могли принадлежать любому крупному животному, было оно или не было настоящим домашним буйволом.
Какая разница, из воска голова или нет, и чьи там кишки — буйвола или другой скотины?
Без разницы.
* * *
— Профессор Хартке, — сказал Джейсон Уайлдер негромко и прочувствованно, проиграв мне эту пленку, — скажите-ка нам, что заставило вас рассказывать такие небылицы молодым людям, которые должны любить свою родину?
Я так хотел, чтобы меня оставили на работе, и чтобы у меня остался дом, в котором я жил, что отвечал, как осел.
— Я рассказывал исторические события, — сказал я. — Просто хватил лишнего. Обычно я так много не пью.
— Верю, — сказал он. — Мне говорили, что у вас много проблем, но систематический алкоголизм среди них не значился. Давайте будем считать, что ваша выходка в Павильоне была просто лекцией по истории, которую вы начали с самыми благими намерениями, но случайно потеряли контроль над собой.
— Вы правы, так оно и было, сэр, — сказал я.
Его руки, как у балерины, трепетали в ритме его мыслей, пока он не заговорил. Он казался мне собратом-пианистом. Потом он сказал:
— Вас нанимали не для того, чтобы вы учили истории. Это первое. Второе: студентам, поступающим в Таркингтон, не стоит объяснять, что значит потерпеть поражение. Они бы здесь не были, если бы их прежняя жизнь не состояла из сплошных поражений. Чудо озера Мохига, длящееся уже больше века, на мой взгляд, заключается в том, что дети, не знавшие ничего, кроме поражений, начинают верить в победу, их не преследует сознание полной безнадежности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
* * *
Когда я поступил туда на работу, я отказался носить маску и перчатки. Как можно кого-нибудь чему-нибудь научить, вырядившись в такой костюм?
Ну вот я и подхватил туберкулез.
Кхе, кхе, кхе.
* * *
Я не успел заверить членов Совета, что ни в коем случае не сказал бы тех слов про Иены и минет, если бы была хоть малейшая опасность, что меня услышит кто-то из учеников, как фоновой шум на пленке изменился. Я понял, что сейчас услышу нечто, сказанное в другом месте. Слышался перестук шариков для пинг-понга, и какой-то картежник спросил: «Кто сдавал эту бодягу?» Какая-то девушка попросила кого-то еще принести ей крем-брюле, только, пожалуйста, без орехов. Она сказала, что сидит на диете. Иногда что-то громыхало, как далекая артподготовка, — это катали шары в кегельбане в подвали Павильона Пахлави.
Бог ты мой, как же я был пьян в тот вечер в Павильоне! Полностью потерял контроль над собой. Стыд и позор — появляться в таком виде перед студентами. Я буду раскаиваться в этом до смертного дня. Кхе.
* * *
Это было морозным вечером, в ноябре 1990, за 6 месяцев до того, как Попечители меня выгнали. Я знаю, что это было не в декабре, потому что Шлезингер все еще жил у нас, надоедая всем разговорами о самоубийстве. Он тогда еще не получил Стипендию Гения.
Когда я вернулся с работы в тот день, чтобы прибрать и приготовить ужин, в доме царил жуткий кавардак. Маргарет и Милдред, к тому времени одинаково безумные, разодрали все простыни на полоски. Я как раз перестирал утром все постельное белье и собирался сменить его вечером. Но им-то какое дело?
Они соорудили, по их собственным словам, паутину. Слава Богу, что не водородную бомбу.
Белые полотняные полоски, связанные узелками, пересекались густой сеткой повсюду, в передней и гостиной. Столбик на перилах лестницы они привязали к ручке входной двери, а ручку подсоединили к торшеру в гостиной, и так далее, до бесконечности.
* * *
Этот день с утра не сулил ничего хорошего. Я обнаружил, что все 4 колеса моего «Мерседеса» спущены. Опять кучка старшеклассников из городской школы, накачанная алкоголем и неизвестно чем еще, забралась сюда ночью, как партизаны во Вьетнаме, и «выпотрошили» мою машину, так они это называют. Они не просто спустили шины всех дорогих машин, припаркованных в нашем студенческом городке, но утащили с собой все ниппеля. У них по домам, как я слыхал, были полные банки и целые ожерелья этих ниппелей, в доказательство, как часто они выходили «потрошить». И каждый раз они добирались до моего «Мерседеса».
* * *
Так что, когда я запутался в паутине, сплетенной Маргарет и Милдред, нервы у меня были уже на пределе. Ведь это мне придется наводить тут порядок. Некому, кроме меня, перестелить постели, сменить простыни, а назавтра купить новые. Домашнюю работу я всегда любил — по крайней мере не придавал ей такого значения, как большинство людей. Но на этот раз это была уже не домашняя работа, а шут знает что!
А я оставил дом в таком порядке, когда уходил! И в довершение всего Маргарет и Милдред даже никакого удовольствия не получат, видя, как я путаюсь в их паучьих сетях. Они спрятались куда-то, их не было видно и слышно. Они думали, что я буду играть с ними в прятки.
У меня внутри что-то лопнуло. На этот раз я не собирался играть с ними в прятки. Я не стал путаться в паутине. Пусть они выползут из засады через час или когда им угодно. Пусть подумают, как и я, когда наткнулся на паучью сеть, что же стряслось с их Вселенной, до тех пор такой надежной, такой всепрощающей?
* * *
Я выскочил на холод, в темноту, ничего мне было не надо, кроме доброго старого забвения. Я пришел в себя возле дома моего лучшего друга, Дэмона Стерна, забавного преподавателя Истории. Еще мальчишкой, в Висконсине, он научился кататься на 1-колесном велосипеде. И научил этому жену и детей, когда время пришло.
В окнах горел свет, но никого не было дома. 4 1-колесных велосипеда стояли в холле, а машины не было. Их машину никогда не «потрошили». Они перехитрили потрошителей. Ездили на одном из самых допотопных драндулетов, мини-фольксвагене.
Где у них спиртное, я знал. Я налил себе, взамен отсутствующего хозяйского тепла, двойную порцию крепкого виски. Думаю, до того я с месяц не пил вообще.
И все внутри у меня загорелось. И я снова вышел в темноту ночи. Я почти бессознательно высматривал женщину постарше меня, которая все приведет в порядок, сделав вместе со мной животное о двух спинах.
Студентка для этого дела не годилась, да студентка и не станет связываться с таким стариком, вдобавок без гроша в кармане. Я не мог даже соблазнить девушку хорошей отметкой, на которую она не тянула. В Таркингтоне отметок не ставили.
Мне самому студентка была не нужна. Меня возбуждают только женщины постарше, попавшие в беду, которых одолевают горькие мысли не только о самих себе, но и о том, стоит ли жить вообще. Покойница Мэрилин Монро, хотя я ее никогда не встречал, подошла бы — года этак за 3 до того, как она покончила с собой.
Кхе, кхе, кхе.
* * *
Если существует Божий Промысел, то есть, должно быть, и грешный промысел, если только вы считаете грехом заниматься любовью с разочарованной в жизни женщиной, с которой не состоите в законном браке. Я-то считаю, что если это грех, то и хлеб насущный тоже есть грешно. Ведь после этого дела, как после еды, чувствуешь себя куда лучше.
* * *
Точь-в-точь как голодный знает, что поблизости готовится вкусный обед, так и я в тот вечер знал, что где-то неподалеку найду женщину постарше, попавшую в беду. Она где-то здесь!
На Зузу Джонсон рассчитывать не приходилось. Муж был дома, и она принимала у себя чьих-то благодарных родителей, которые преподнесли колледжу лингафонную лабораторию. Когда строительство закончат, студенты смогут, сидя в-звуконепроницаемых кабинках, слушать тексты на любом из более чем 100 языков и диалектов, записанные «носителями языка».
* * *
Свет горел в скульптурной студии Холла Нормана Роквелла, павильона искусств, единственного здания в городке, названного в честь исторического деятеля, а не именем благотворителя. Это был дар семьи Мелленкампов, которые, как видно, решили, что и без того много всего названо в их честь.
В скульптурной студии что-то с грохотом перекатывалось. Кто-то баловался с краном, заставляя его кататься взад и вперед по рельсам на потолке. Кто бы там ни был, это чистое баловство, потому что никогда никто не создавал скульптуру настолько монументальную, чтобы ее приходилось передвигать с помощью мощного крана.
После побега из тюрьмы заключенные поговаривали о том, что надо бы кого-нибудь повесить на этом кране и гонять кран взад-вперед, пока тот будет готов. У них пока никого не было на примете. А тут как раз Ниагарская Электрическая Компания, принадлежащая Объединенной Корейской Евангелической Ассоциации Церквей, вырубила энергоснабжение.
* * *
Я стоял перед Роквелл-Холлом в тот вечер, чувствуя себя, как много лет назад, патрульным во Вьетнаме. У меня обострились все чувства. И я мог, как тогда, вообразить себе целую картину по мелким приметам.
Я знал, что скульптурную студию запирают на замок после 6.30 вечера, потому что сам не раз пытался открыть дверь, чтобы спокойно заниматься там любовью со своей подругой. Я даже хотел раздобыть ключ в начале семестра, но узнал, что ключи были только у хозяйственников и у Приглашенной Художницы, Памелы Форд Холл. Остальным входить в мастерскую было строго запрещено после акта вандализма, который студенты или городские учинили в прошлом году.
Они поотшибали носы и пальцы у копий с греческих скульптур и нагадили в ведро с влажной глиной. И прочее, как водится.
* * *
Получалось, что, кроме Памелы Форд Холл, некому гонять кран взад— вперед. И бесцельные блуждания крана говорили о том, что она несчастна, а вовсе не создает очередной шедевр. Кран ей был совершенно ни к чему, ей и тележка на колесиках была не нужна, потому что она работала с легким, как перышко, полиуретаном. Она недавно развелась, детей у нее не было. И она избегала меня — уверен, из-за моей репутации.
Я взобрался по пандусу, ведущему в студию. Застучал кулаком в громадную дверь на роликах. Дверь открывалась механически. Памеле нужно было только нажать на кнопку, и дверь откатится.
Кран перестал грохотать. Это обнадеживало!
Она спросила через дверь, что мне нужно.
— Я хотел убедиться, что там у вас все в порядке, — сказал я.
— А кто вы такой, чтобы проверять, в порядке я или нет? — сказала она.
— Джин Хартке, — сказал я.
Она приоткрыла дверь чуть-чуть и посмотрела на меня в щелочку, молча. Потом открыла дверь пошире, и я увидел у нее в руках откупоренную бутылку, как потом выяснилось, с черносмородиновой настойкой.
— Привет, Солдат, — сказала она.
— Привет, — сказал я очень осторожно.
И она сказала:
— Где ты пропадал так долго?
15
* * *
Ну и пьян же я был в тот вечер! Сначала мы пили, потом занялись любовью. А потом я вывернулся наизнанку перед студентами в Павильоне Пахлави, все им выложил про войну во Вьетнаме. А Кимберли Уайлдер все записала на пленку.
* * *
До того мне пробовать черносмородиновую настойку не приходилось. Больше я ни капли в рот не возьму. Здорово она мне подгадила. Я распустил нюни. Я вел себя как нытик, а ведь клялся никогда не бить на жалость, говоря о войне.
* * *
Если бы я мог сейчас заказать себе любой напиток, я бы заказал «Сладкий Роб Рой» со льдом: это манхэттен, только со скотч-виски. Еще один вид спиртного, который мне предложила женщина, и от него я хохотал, а не плакался, и влюбился в женщину, которая посоветовала мне его попробовать.
Это было в Маниле, после того, как экскременты влетели в вентилятор в Сайгоне. Эта женщина была Гарриет Гаммер, военный корреспондент из Айовы. Она родила от меня сына, а мне не сообщила.
Как его звали? Роб Рой.
* * *
Когда мы кончили заниматься любовью, Памела задала мне тот же вопрос, что и Гарриет в Маниле, 15 лет назад. Им обеим было обязательно нужно это знать. Обе спросили, убивал ли я на войне. Памеле я сказал то же, что сказал Гарриет: «Будь я истребителем, я был бы весь в маленьких человечках».
Надо бы мне пойти прямо домой после того, как я это сказал. А я пошел в Павильон, Для столь великих слов мне нужна была толпа слушателей.
Поэтому я пошел и затесался в компанию студентов, которые сидели перед громадным камином в большой гостиной. После побега заключенных из тюрьмы в этом камине будут жарить мясо лошадей и собак. Я встал между студентами и огнем, так что не заметить меня они не могли. И я им сказал:
— Если бы я был самолетом-истребителем, а не живым человеком, я был бы весь в маленьких человечках. Но это было только начало.
* * *
Я упивался жалостью к себе! Вот что было совершенно невыносимо, когда я слушал собственные слова, записанные на пленку. Я так надрался, что строил из себя жертву!
* * *
Зрелища неслыханной жестокости, идиотизма и опустошения, которые я им описывал в тот вечер, были нисколько не ужаснее тех постановочно— показушных фильмов о Вьетнаме, которые заполонили экраны телевизоров. Когда я поведал студентам про оторванную человеческую голову, уложенную на кучу кишок домашнего буйвола, для них, я уверен, голова вполне могла быть сделана из воска, а кишки могли принадлежать любому крупному животному, было оно или не было настоящим домашним буйволом.
Какая разница, из воска голова или нет, и чьи там кишки — буйвола или другой скотины?
Без разницы.
* * *
— Профессор Хартке, — сказал Джейсон Уайлдер негромко и прочувствованно, проиграв мне эту пленку, — скажите-ка нам, что заставило вас рассказывать такие небылицы молодым людям, которые должны любить свою родину?
Я так хотел, чтобы меня оставили на работе, и чтобы у меня остался дом, в котором я жил, что отвечал, как осел.
— Я рассказывал исторические события, — сказал я. — Просто хватил лишнего. Обычно я так много не пью.
— Верю, — сказал он. — Мне говорили, что у вас много проблем, но систематический алкоголизм среди них не значился. Давайте будем считать, что ваша выходка в Павильоне была просто лекцией по истории, которую вы начали с самыми благими намерениями, но случайно потеряли контроль над собой.
— Вы правы, так оно и было, сэр, — сказал я.
Его руки, как у балерины, трепетали в ритме его мыслей, пока он не заговорил. Он казался мне собратом-пианистом. Потом он сказал:
— Вас нанимали не для того, чтобы вы учили истории. Это первое. Второе: студентам, поступающим в Таркингтон, не стоит объяснять, что значит потерпеть поражение. Они бы здесь не были, если бы их прежняя жизнь не состояла из сплошных поражений. Чудо озера Мохига, длящееся уже больше века, на мой взгляд, заключается в том, что дети, не знавшие ничего, кроме поражений, начинают верить в победу, их не преследует сознание полной безнадежности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37