– Но разве такая потеря крови не опасна?
– Вы не догадываетесь, сколько крови может потерять наше тело, прежде чем это станет действительно опасно. Она крепкая женщина. Ей не страшно потерять… литра, пожалуй, два, и все кончится хорошо.
– Два литра?
– Да. При потере крови мы больше всего боимся, что с пациентом случится шок. В данном случае этого не произошло. Мисс Йорк разнервничалась, и у нее был нехороший цвет лица, когда ее привезли, но мы успели вовремя. Теперь посмотрим, что скажет гинеколог.
Доктор вытащил пачку сигарет без фильтра, прикурил и глубоко, с наслаждением затянулся. Я улыбнулся, и он улыбнулся в ответ.
– Не надо ничего говорить. Мне приходится жить с женой, которая бегает по утрам. Я нашел компромисс: каждый день прохожу пешком пять миль. – Он помолчал.
– Если хорошая погода.
В ту ночь мне не дали увидеться с Марис, хотя заверили, что ей лучше и ничего не случится, если я уеду домой. Я же заверил их, что в ужасном кресле в холле мне вполне удобно. Но через два часа пребывания в больничных стенах и в тишине я действительно провалился в глубокий сон.
Поезд шел через Европу несколько дней, но я не спешил. В костях накопилось столько усталости, что я почти всю поездку проспал, просыпаясь на несколько минут и засыпая снова. Один раз я заснул прямо во время потасовки, которая случилась в двух футах от меня между моим другом Гюнтером и немецким солдатом из Констанцы, попытавшимся стащить у него пачку американских сигарет.
Единственное, что было интересного, – это когда мы въехали в Швейцарию. Остальные европейские дороги были все на одно послевоенное лицо, но не Швейцария. Пересечение границы напоминало въезд в волшебную страну или, по крайней мере, в край, куда ты мечтал вернуться после трех лет окопов и грязных подштанников. Здесь было так чисто! Никаких развалин, ничто не разрушено и не повреждено. На зеленых лужайках паслись буренки с золотистыми колокольчиками. Совершенной белизны снег на горах, белые паруса лодок на озерах. Как могло что-то остаться белым, пока шла война? На вокзале в Цюрихе, где мы пропускали вперед другие, «более важные» поезда, торговцы продавали шоколадки в серебристой обертке, сигареты в желтых и красных коробках, яблоки и помидоры, еле умещавшиеся на ладони.
Швейцарцы – ужасный народ, но в уме им не откажешь. Они не принимают ничью сторону и не имеют друзей, но им на это наплевать. Войны в Европе их не касаются, швейцарцы переносят их с набитым толстым брюхом, с ломящимися от денег банками. Во Франции мы слышали, что они отсылали евреев со своих границобратно, прекрасно зная, что тех ожидает дома. Иногда я вспоминал про французских евреев, которых мы сажали в грузовики. Иногда – нет, долгое время – я думал о тех французских детях, которые… улетели из школы.
В Цюрихе нам не позволили выйти из вагона, но это не имело значения. От швейцарцев нам была нужна лишь еда, и, честно говоря, у нас только на нее и хватало денег. Когда я впервые откусил там шоколадку, у меня чуть не заболел живот от чистой, прекрасной сладости. Здесь был кофе с настоящим молоком и бутерброды с черным хлебом, таким свежим, теплым, что он просто ласкал язык и нёбо. Здесь я вижу забавное противоречие: ты мечтаешь о такой еде, когда она недоступна, особенно если она недоступна многие годы, но в то же время ты совершенно забываешь ее вкус, пока через тысячу дней не положишь ее в рот и не разжуешь. Когда я сказал об этом Гюнтеру, он ответил:
– Да, это как отодрать бабу.
Увидев блеск в глазах у этого доброго парня, я пожалел ту первую женщину, с которой он переспит, вернувшись домой в Брегенц.
Естественно, мои мысли переключились на Элизабет. Встретит ли она меня на вокзале? Я написал ей из Франции, но кто знает, что во время войны случается с письмами из другой страны? Меня не покидала мысль, что на почте письма пленных сразу же выбрасывают. Но то и дело я получал известия от нее и от отца. Его письма были всегда одни и те же, скучные: как прекрасно пойдут у нас дела, когда я вернусь, о последней сделке, что он провернул, и какую получил прибыль… Но ее письма просто убивали. В них никогда не говорилось о погоде или о том, как тяжело в Вене из-за войны. В них говорилось только про секс. Она писала про свои сны, о чем она думает, когда мастурбирует, что бы она хотела проделать, когда мы снова сможем спать вместе. После такого письма у меня стоял неделю. Я так и не понял, радовался я ее письмам или нет. Как ни глупо это звучит, я от них нервничал, и мне было не по себе. Я столько раз возбуждал себя в одиночестве, что кружилась голова. Когда я написал ей это, она в письме назначила заочную встречу: в условленное время я должен был онанировать, думая, как она занимается тем же самым, и наоборот. Она была хороша в постели, но эти письма открыли мне в ней кое-что, чего я не знал, когда мы спали вместе до войны. Я задумывался, были ли они всего лишь снами на бумаге. Когда мы наконец соединимся снова, станет ли она снова уютной, ласковой Элизабет, которая иногда мурлыкала, как кошка, когда ей было действительно жарко, и в большинстве случаев засыпала, положив ногу на мою?
В Брегенце Гюнтер сошел. Обнявшись напоследок, мы оба расплакались, как дурни. Мы были дома, к добру ли, к худу ли, и радовались этому. В последний раз я видел его, когда он стоял на платформе и испуганно озирался. Вокруг роился народ, но к нему никто не подошел. Прекрасно понимая его чувства, я открыл окно и крикнул:
– Если здесь будет плохо, приезжай в Вену. Ты знаешь, где я живу. Кохгассе!
Он махнул мне рукой:
– Ладно, но у меня будет все хорошо. Позаботься о себе, друг.
Прошло еще два дня, пока я добрался до дому. Всю страну заполняли чужие войска. Англичане, русские, американцы, на джипах и танках, идущие пешком по обочине… Одна группа даже помахала нам рукой, когда наш поезд проезжал мимо. А год назад мы бы начали стрелять друг в друга.
Насколько я слышал, победители разделили Австрию. Каждая земля управлялась разными властями. В поезде мы узнали, что так же поделена и сама Вена, и гадали, кто хозяйничает в разных районах и какие мы увидим перемены. Еще одни неприятности, о которых приходилось думать.
Последней остановкой перед прибытием был Линц, страшно разрушенный. Впрочем, больше всего мне запомнились два товарных вагона на обочине с криво намалеванными шестиконечными звездами. Под звездами виднелась надпись: «Маутхаузен». Во Франции я не верил слухам до того дня, когда увидел улетающих еврейских детей, того самого дня, когда наш лейтенант велел нам собрать их и погрузить в грузовики. После этого я верил всем слухам о лагерях смерти. Но что я мог поделать? Что вообще в человеческих силах, когда одно слово возражения означает расстрел, а то и хуже? Лейтенант в тот день был прав: наша задача состояла в том, чтобы уберечь собственную задницу, каковы бы ни были приказы.
И это было одной из немногих тем, которые мне хотелось обсудить с отцом. Он выжил. С таким ростом нужно уметь выживать в этом мире. Мне хотелось услышать его рассказы о том, что делали нацисты и почему. Много раз в моей жизни ему удавалось придавать смысл вещам, которые лишь сбивали меня с толку. Может быть, действительно существовало разумное основание убивать этих евреев, а я просто его не знал.
Когда поезд въехал в Вену, всего через несколько минут я увидел их обоих, стоящих рядышком на перроне. Заметив меня, Элизабет бросилась было ко мне, но отец схватил ее за локоть и удержал. Потом он один двинулся ко мне своей смешной раскачивающейся походкой, как бывало, когда он спешил.
Мы встретились; он пригнул меня и расцеловал в обе щеки.
– Мой мальчик! Мориц! Ты дома. Ты здесь.
Он говорил на отцовском языке, используя секретные слова, которым научил меня, когда я был мальчиком, но которые я всегда не любил.
– Здравствуй, папа. Говори со мной по-немецки. Сейчас мне хочется слышать мой собственный язык.
Я снова плакал. Я поднял его и обнял, но через его плечо смотрел на приближающуюся Элизабет. Папа был папой, а Элизабет была домом.
– Дейв? Это Уокер Истерлинг.
– Привет! Который час? Господи боже мой, что может быть в восемь часов утра такого важного, что нельзя подождать?
– Дейв, мне нужно, чтобы ты для меня еще кое-что поискал.
– Прямо сейчас? Можно, я сначала почищу зубы? Что случилось? Ты нашел еще один скелет в семейном шкафу?
– Нет, на сей раз нечто более в твоем духе. Я хочу, чтобы ты разузнал все об истории сказки «Румпельштильцхен». Я знаю, она пришла от братьев Гримм, но хочу, чтобы ты покопался в этом и разузнал все, что можно.
Узнав в справочной, что Марис еще спит, я поехал домой – побриться и переодеться. Орландо негодовал, что я оставил его одного на всю ночь, так что мне пришлось сначала поиграть с ним несколько минут, прежде чем он ушел, задрав хвост, на некоторое время удовлетворенный.
Я устал, задеревенел и беспокоился за Марис, но когда опять оказался дома, на память мне пришел другой недавний звонок и ошеломил меня. Все, что случилось с тех пор, изгладило из памяти некоторые слова, но оставшегося хватило на полную дозу мурашек. Даже не считая того, что приснилось мне в больничном холле и что вместе с другими снами последних недель начало приобретать определенный смысл.
Приняв душ, переодевшись и поставив вариться кофе, я сел за письменный стол и стал искать бумагу и карандаш, но случайно мой взгляд упал на компьютер в углу, и я решил, что сойдет и он. Включив машину, я стал вставлять и вынимать дискеты, вводить всякие команды и выполнять прочую ерунду, необходимую, чтобы начать диалог с экраном. С мышью в руке я задумался над именами Каспар, Бальтазар и Мельхиор. Когда запустился текст-процессор, я создал новый файл и ввел эти три имени. Где-то среди привезенных Марис книг были сказки братьев Гримм, и я решил их найти. Невероятно, но эта книга оказалась второй из тех, что я вытащил из большой коробки. «Румпельштильцхен», страница 209.
Это знаменитая сказка, и я не ожидал, что она окажется такой короткой. Прежде чем прочесть ее, я быстро пересчитал строчки и увидел, что в ней не более полутора тысяч слов. Книжка Марис была на английском; потом нужно будет глянуть немецкий оригинал, но пока хватит и перевода.
То ли в детстве память настолько лучше, то ли просто мы больше умеем удивляться, но меня поразило, как хорошо я запомнил эту сказку, хотя с тех пор, как последний раз читал ее, прошло больше двадцати лет: дочь бедного мельника, якобы умевшая (по словам ее отца) прясть из соломы золотую пряжу, интерес короля, ее отчаяние, когда дошло до того, чтобы выполнять обещанное.
И стало ей так страшно, что она наконец заплакала. Вдруг открывается дверь, и входит к ней в комнату маленький человечек.

Не карлик, не гном, а «маленький человечек».
Я совсем забыл, что он взял у девушки ожерелье и колечко, прежде чем начать прясть за нее. Это не имело смысла даже в стране сказок. Если она была такая бедная, откуда же у нее драгоценности? Но я решил придержать свой цинизм, пока не дочитаю до конца.
И сразу – новая загадка. Когда девушка отдала человечку все, что у нее было, а королевское золото оставалось недопрядено, человечек требует отдать ее первенца, когда она станет королевой. Она соглашается! До этого момента предполагалось, очевидно, что мы не только на стороне девушки, но и жалеем ее за ее бедность и беспомощность. Но если она столь добродетельна, почему же так быстро согласилась на это ужасное, нечеловеческое условие? В оправдание ее решения говорится:
«Кто знает, как оно там еще будет!» – подумала Мельникова дочка. Да и как тут было горю помочь? Пришлось посулить человечку то, что он попросил.
Направляясь на кухню, соблазненный запахом свежего кофе, я чувствовал себя студентом-выпускником, пишущим дипломную работу «Критическое исследование раннегерманского сексизма в сказке "Румпельштильцхен": Уокер Дж. Истерлинг». Вероятно, некоторые венские студенты действительно пишут что-то подобное.
Обхватив чашку, чтобы согреть руки, я посмотрел во двор, но прислоненного к стене велосипеда Румпельштильцхена не обнаружил. Мне вспомнилась сцена из «Похитителей велосипедов», где маленький мальчик смотрит, как его отец украл велосипед и за ним гонится толпа. Мой отец? Единственным отцом, какого я знал, был Джек Истерлинг из Атланты, штат Джорджия. Высокий спокойный человек, продававший место под рекламу в газете «Атланта конститьюшн» и больше всего любивший играть в бейсбол на заднем дворе со своим сыном Уокером, который так и не стал хорошим кэтчером.
Уокер, Мориц, Александер (Реднаскела), Вальтер.
Истерлинг, Бенедикт, Кролл.
Какая была фамилия мальчика в моем сне про Румпельштильцхена? Перерыв на кофе закончился. Прежде чем снова сесть за книгу, я занес в компьютер и эти имена.
На следующее утро приходит король и, увидев новую партию золота, решает жениться на девушке. Об их отношениях ничего не известно, пока через год королева не рожает своего первенца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38