Спустя вечность кот-инферн потянулся и продолжил спуск по лестнице. У меня мелькнула мысль вернуться на кухню для слуг и сбежать. Однако кот прямиком подошел к Моргане, и сердце у меня подскочило. Он вспрыгнул ей на колени, и она принялась поглаживать его.
«Нет!» — безмолвно возопил я.
На лице Морганы возникло выражение беспокойства. Она замолчала, подняла руку, понюхала ее. И совершенно очевидно, узнала запах. Перевела взгляд на лестницу и увидела меня за перилами.
— Кэл? Это ты?
Мы, носители, никогда не забываем запахов. Я выпрямился, чувствуя головокружение от внезапного прилива крови к голове.
— Кэл из Техаса?
Моргана со стаканом в руке подошла к основанию лестницы.
— Там кто-то есть? — спросил один из мужчин и встал.
Я попятился вверх по ступеням, и тут рядом с Морганой возникла Анжела. В моем инжекторе всего одна доза, и эти женщины не буйные инфер-ны; они не только так же сильны и быстры, как я, они еще и не менее умны.
— Подожди-ка, Кэл, — сказала Моргана и поставила ногу на нижнюю ступеньку.
Я развернулся и рванул вверх по лестнице. Промчался через кухню и спальню, слыша за спиной быстрые шаги. Половицы негодующе скрипели, старый дом взорвался шумом погони.
Выскочив на балкон, я подпрыгнул, уцепился за край соседней крыши, подтянулся и схватил сапоги. Все еще в носках, пробежал по крыше и, перескочив проулок, оказался на четырехэтажном здании, откуда начался мой поход. Пошатнулся, упал, перекатился на спину и рывком натянул сапоги. На мгновение остановился и оглянулся на дом Райдеров.
Моргана стояла на балконе, разочарованно качая головой.
— Кэл! — окликнула она меня, не слишком громко, ровно так, как требовалось для моего обостренного слуха. — Ты не понимаешь, что происходит.
— Чертовски верно! — ответил я.
— Подожди там. — Она скинула туфли на высоких каблуках.
Где- то подо мной хлопнула дверь, и я отступил к другому краю особняка, оглядываясь через плечо. В уличной тени неслышно скользила Анжела Дрейфус в сопровождении команды маленьких черных фигурок.
Они окружали меня.
— Дерьмо…
Я побежал. Перепрыгнул на крышу следующего здания, промчался по ней, но там оказался тупик: проулок шириной пятнадцать футов. Если я не сумею перепрыгнуть его, то врежусь в кирпичную стену без окон и грохнусь на асфальт с высоты четырех этажей.
По задней стене здания тянулась пожарная лестница, которая вела в окруженный высокой оградой маленький двор. Я понесся по ней, перескакивая пролеты двумя быстрыми прыжками; лестница звенела под моими ногами. Оказавшись на земле, я промчался по траве и перебросил себя через ограду в следующий двор.
Я мчался, перепрыгивал через ограды, натыкался на велосипеды и укрытые брезентом решетки для барбекю. На противоположном от дома Райдеров углу узкий, заставленный мешками с мусором проулок выводил на улицу — всего лишь десятифутовая железная ограда и витки колючей проволоки между мной и свободой.
Я бросил куртку на проволоку и полез на влажные пластиковые мешки, распугивая бросившихся во все стороны крыс. Гора мусора зашаталась подо мной, я прыгнул и перекатился через ограду, чувствуя, как колючая проволока сжимается под моим весом, словно гигантская пружина.
А потом улица устремилась мне навстречу, точно асфальтовый кулак.
Я с силой врезался в нее, дыхание перехватило. Перекатился, вслушиваясь в звуки погони. Их не было — только топоток бегающих вокруг крыс. Я огляделся, но Анжелы нигде не заметил. Один кот, однако, наблюдал за мной из-под припаркованного неподалеку автомобиля. Глаза у него отсвечивали красным.
С трудом встав на ноги, я попытался содрать куртку с колючей проволоки, но не преуспел в этом, бросил ее и торопливо захромал в противоположном от дома Райдеров направлении. Ветер продувал футболку, правый локоть кровоточил от удара об асфальт. Отойдя на квартал, я остановил такси и сел в машину, дрожа, словно мокрый пес.
Эпидемия в Бруклине вырвалась на свободу.
В квартире было темно. Я щелкнул выключателем, но ничего не произошло.
Я замер в темноте, дрожа и давая глазам время приспособиться.
— Эй, есть тут кто? — позвал я.
И потом в мерцании часов DVD-плеера разглядел сидящую на кухонном столе человеческую фигуру. В воздухе ощущался запах жасмина.
— Ласи? Почему свет?…
Что- то полетело в моем направлении, Я вскинул руку и поймал предмет, пластиковый и легкий. Я недоуменно разглядывал его — лопаточка для переворачивания оладий.
— М-м-м… Ласи? Что случилось?
— Ты можешь видеть в темноте.
— Я… Ох!
— Придурок! — буквально прошипела она. — Думаешь, я забыла, как ты перекинул меня на балкон Фредди?
— Ну…
— Или не заметила, как ты обнюхивал надпись у меня на стене? Или что ты не ешь ничего, кроме мяса?
— Сегодня вечером я ел хлеб.
— Или не потрудилась пройти за тобой полквартала и посмотреть, как ты взбираешься на какой-то чертов дом?
Ее голос сломался на последнем слове, и я почувствовал затопивший комнату запах ее злости. Этот голос даже Корнелиуса заставил сидеть тихо.
— Мы с тобой договорились, Кэл, — ты не будешь лгать мне.
— Я и не лгал, — твердо заявил я.
— Дерьмо, все это дерьмо! — закричала она. — Ты носитель и до сегодняшнего вечера даже ни словом не упомянул об этом!
— Но…
— И что еще ты плел мне? «Мой друг спал с Морганой». Я своими ушами слышала! Друг, жопа! Ты заразился от нее, верно?
Я вздохнул.
— Да. Но я никогда не лгал тебе, просто кое о чем умалчивал.
— Послушай, Кэл, есть вещи, о которых, предполагается, люди должны сообщать, даже если их не спрашивают. Одна из них — тот факт, что ты заражен вампиризмом.
— Нет, Ласи. Это как раз тот факт, который я должен скрывать всю оставшуюся жизнь. От всех.
Она помолчала. Мы сидели в темноте, уставившись друг на друга.
— И когда же ты собирался рассказать мне? — в конце концов спросила она.
— Никогда. Ты что, не въезжаешь? Быть зараженным этой болезнью означает никогда не рассказывать об этом никому.
— Но что, если… — Она оборвала себя, покачала головой и продолжила шепотом: — Что, если ты захочешь переспать с кем-то, Кэл? Тогда ты должен рассказать ей.
— Я ни с кем не могу спать.
— Господи, Кэл, даже люди с ВИЧ имеют секс, просто используют презерватив.
Чувствуя, как колотится сердце, я повторил суровую догму, которую втолковывали нам на занятиях.
— Споры паразита жизнеспособны даже в слюне и достаточно малы, чтобы проникать сквозь латекс. Любой вид секса для нас опасен, Ласи.
— Но ты… — Ее голос сошел на нет.
— Другими словами, Ласи, это абсолютно исключено. Я не могу даже поцеловать никого!
Я выкрикнул последнюю фразу, придя в ярость от необходимости говорить такие вещи вслух, это делало их еще более реальными и неотвратимыми. Я вспомнил свои жалкие фантазии в ресторане, свою надежду на то, что меня могут принять за нормального человека, а нас вместе за парочку.
Она снова покачала головой.
— И тебе не приходило в голову, что это может оказаться важно для меня?
Какое- то время этот вопрос звенел у меня голове, напомнив, как прошлой ночью звук ее дыхания заполнял комнату.
— Важно для тебя?
— Да.
Она встала, подтащила к потолочному светильнику кресло, забралась на него и ввернула на место лампочку. Вспыхнул свет, заставив меня прищуриться.
— Что еще важно для тебя? Хочешь почитать мой дневник? Порыться в моем шкафу? Я и так рассказал тебе практически все!
Ласи слезла с кресла и направилась к двери. Ее рюкзак уже лежал там, полностью упакованный. Она собиралась уйти.
— «Практически все» явно оказалось недостаточно, Кэл. Нужно было рассказать мне. Нужно было понять, что я захочу это узнать. — Она положила на стол сложенный листок бумаги, подошла ко мне и поцеловала в лоб. — Мне по-настоящему жаль, что ты болен, Кэл. Я буду у сестры.
Мысли метались, угодив в ловушку тех ночных кошмаров, когда понимаешь, как важны будут следующие произнесенные тобой слова, но даже не можешь открыть рот.
В конце концов вспышка воли прорвалась сквозь этот хаос.
— Почему? Почему тебе жаль, что я болен?
— Господи, Кэл! Потому что я думала, что у нас с тобой что-то есть. То, как ты смотрел на меня. С самого первого раза, когда мы встретились в лифте.
— Это потому, что… ты мне нравишься. — Горло перехватило, глаза жгло, но нет, я не заплачу. — С этим я ничего не могу поделать.
— Мог хотя бы сказать мне, а то складывается впечатление, будто ты морочил мне голову.
Я открыл рот, собираясь возразить, но понял, что она права. За исключением одного аспекта — больше всего я морочил голову самому себе. Не признавал, как сильно она мне нравится, пытался забыться, не желая осознавать; не может быть другого исхода, что, уличив меня в притворстве, она почувствует себя разочарованной и преданной, а я буду беспомощно оправдываться. Однако я не мог сообразить, как выразить все это, поэтому не сказал ничего. Ласи открыла дверь и ушла.
Какое- то время я сидел, стараясь не заплакать, цепляясь за мысль, которая каким-то образом доставляла мне удовольствие: я тоже нравлюсь Ласи. Bay!
Позже я покормил Корнелиуса и подготовил себя к долгой бессонной ночи в муках оптимальной вирулентности. Достал напичканную спорами зубную щетку и все книги Ночного Дозора, которые прежде убрал; в общем, вернул квартиру к тому виду, который она имела до появления Ласи. Даже опрыскал кушетку средством для чистки окон, пытаясь забить ее запах.
Но прежде чем лечь спать, я взглянул на сложенный листок, который она оставила. Номер сотового телефона. Значит, когда ее дом очистят, я могу позвонить ей и сказать, чтобы она возвращалась? Или когда куплю ей новый дуршлаг? Или это приглашение к дружбе, которая все равно обернется разочарованием?
Я улегся на футон, чувствуя успокаивающую тяжесть четырнадцати фунтов Корнелиуса на груди и смакуя в уме эти и другие вопросы, которые, я знал, будут плясать за закрытыми веками на протяжении следующих восьми часов. Постойте, я сказал «восьми часов»? Я имел в виду — четырехсот лет.
18
ПЛАЗМОДИЙ
А вы знаете, что можно умереть от укуса комара?
Каждый год около двух миллионов человек уходят из жизни по этой причине — виной тому паразит под названием плазмодий. Вот как это происходит.
После укуса инфицированного комара плазмодий проникает в кровеносную систему и перемещается по телу, пока не оказывается в печени, где задерживается примерно на неделю. За это время он претерпевает изменения — как гусеница превратившаяся в бабочку.
Я сказал «в бабочку»? В данном случае это больше похоже на микроскопический танк. Плазмодий отращивает «гусеницы», чтобы ползать по стенкам кровеносных сосудов, а в голове что-то вроде ракетной пусковой установки, которая помогает ему буквально прорываться в красные кровяные клетки.
Внутри ее плазмодий оказывается недоступен для иммунной системы и, следовательно, в безопасности. Однако на этом он не успокаивается. Пожирая внутренность клетки, он создает из них шестнадцать копий себя самого. Они прогрызают себе путь дальше, нападают на все новые и новые кровяные клетки и в каждой из них создают еще по шестнадцати копий…
Нетрудно догадаться, что это создает проблему. Проблему под названием «малярия».
Вспомним, как протекает малярия. По мере того как плазмодий пожирает клетки, вы ощущаете то озноб, то высокую температуру, которая подскакивает раз в несколько дней. Печень и селезенка увеличены, моча темная от погибших кровяных клеток.
Дальше — больше. Задача кровяных клеток разносить по телу кислород, но, как только они превращаются в фабрики по размножению плазмодия, кислород перестает поступать. Кожа желтеет, начинается бред. Если малярию не лечить, человек в конце концов впадает в кому и умирает.
Но почему плазмодий такой зловредный? Зачем паразиту убивать вас, ведь это означает, что он и сам умрет? Это как-то не согласуется с законом оптимальной вирулентности.
Штука вот в чем; малярия не передается от человека к человеку, потому что в массе своей люди не кусаются. Поэтому, чтобы инфицировать других людей, плазмодию необходимо вернуться в комара.
Это сложнее, чем кажется на первый взгляд, потому что, кусая вас, комар высасывает крошечную, размером с него самого, капельку крови. Однако плазмодий не знает, какую именно капельку комар высосет, поэтому ему приходится оккупировать всю кровеносную систему, даже если в итоге это убьет вас.
В данном конкретном случае оптимальная вирулентность означает тотальное господство.
Однако некоторая утонченность все же плазмодию присуща. Иногда он делает перерыв в своем смертоносном наступлении.
Почему? Потому что если в одном месте в одно и то же время малярией заболеет слишком много людей, она может убить их всех. Для плазмодия это неприемлемо — чтобы продолжать размножаться, ему необходимы люди. Поэтому время от времени он делает передышку. Фактически штамм может слоняться внутри человека в течение тридцати лет и только потом сделает решающий ход.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35