Примерно что, я знал… Климыч говорил, что думал. И говорил, черт бы его побрал, всегда правильно. Я ждал, что же на этот счет скажет Климыч. И он сказал:
— Дурак ты, Максим, круглый, как ни верти… Ни за что ни про что ребят обидел. Наговорил ерунды, теперь и поварешкой не расхлебаешь.
— Мотоцикл-то мой?
— Твой… Ну и что из этого?
— А то, что мой. А они распоряжаются… Будто их.
— Мой, твой… вот заладил! — сказал Климыч. — Радовался бы, голова садовая.
— Летом житья не дадут — одному дай прокатиться, другому… Мой мотоцикл, и ша!
Я опять почувствовал, что говорю не то, но не мог ничего с собой поделать. Я, как испорченная пластинка, крутился на одном месте. Кто-то другой вместо меня назойливо бубнил «мой… мой… мой!» Никто ведь не отбирает мотоцикл, чего же я скулю?
— Что стал в дверях? — сказал Климыч. — Закрывать надо.
До самой практики больше никто к моему мотоциклу не притронулся. Стальные изношенные пальцы сиротливо лежали в крышке цилиндра, а Игорь, видно, и не собирался новые вытачивать. Ну, бес с ними, как будто я без них не обойдусь! Похожу по гаражам, договорюсь со слесарями — сделают. Даже лучше, что получилось так: теперь никто не будет распоряжаться мотоциклом. А соберу я его сам. Потихоньку, к весне. Вернусь с практики и соберу. Попрошу у Климыча ключ, он даст. И буду до ночи копаться. В каникулы поеду на мотоцикле в Смоленск, и в Куженкино загляну, к бабушке… Вот ребята рты разинут, когда увидят меня на мотоцикле! Хорошо бы Аллу с собой взять. Это было бы здорово! Не поедет. Мама и папа не отпустят. Она ведь у них одна. Любимая дочка. А с Аллой бы хорошо…
Я решил сходить к Алле и потолковать с ней. Наши отношения оставались прежними. Не ухудшались и не улучшались. Раза два мы ездили в Верхи на лыжах; катались с берега и целовались почем зря. Несколько раз я хотел ей сказать, что люблю ее, но как-то все язык не поворачивался. В городе много видел я девушек, но ни одна в моих глазах не могла сравниться с Аллой. Красивая все-таки она. Меня смущало и еще одно обстоятельство: я не знал, любит ли меня Алла? У других девчонок — любит она парня или нет — прямо на лбу написано. Вот взять, к примеру, Зину Михееву. За километр можно понять, что она без памяти втрескалась в Игоря. Она, кроме него, никого не видит. И глаза у нее так и сияют, когда она смотрит на Игоря. И в глазах такая нежность, что даже завидно. Или Анжелика. Все знают, что она бегает за Генькой Аршиновым. Увидит его — и сразу ясно, что она любит. Тут ошибиться нельзя. Глаза выдают. И голос сразу другой, и смеется совсем иначе. Но Генька не смотрит на Анжелику и ничего не хочет замечать. Генька — секретарь комсомольской организации. Любовь ему противопоказана. Отвлекает от дела и вообще… Это он сам как-то высказался. Я так и не понял, в шутку или всерьез. И это «вообще…» Что он под этим подразумевает? Не любит он Анжелику, вот и вся петрушка. А глубокомысленное «вообще» тут ни при чем. Генька собрание ведет, а Анжелика сидит в первом ряду, глаз с него не спускает. И ничего она не слышит, и не понимает. Кончится собрание, спроси у Анжелики, о чем говорили, она не ответит, потому что на Геньку глаза пялила и вздыхала так, что в другом конце аудитории слышно было. А он хоть бы раз заикнулся. Или вздохнул. Ему, видите ли, некогда издыхать! Он секретарь комсомольокой организации и «вообще»…
Аллу я встретил у подъезда. Она только что вышла из дому и на ходу застегивала пуговицы своего черного пальто с серебристым воротником. На голове у Алки был красный пушистый платок. Я заметил, что ей к лицу красный цвет. И она это знает. Она куда-то спешила. Я оглянулся: никого близко не было. Никто Аллу не ждал, кроме меня.
— Ты ко мне, Максим? — спросила Алла.
Я искал на ее красивом лице хотя бы намек на то, что она обрадовалась, встретив меня. И ничего не нашел. Лицо было спокойное, как всегда, приветливое.
— Шел мимо, — небрежно сказал я.
— Я хочу в кино.
Я снова посмотрел на Аллу, и мне захотелось ее поцеловать. В кино целоваться неудобно. Только нагнешься, как сзади зашипят: «Ничего не видно. Уберите голову». Куда, спрашивается? В карман? Или положить на колени, рядом с шапкой?
— Давай лучше на лыжах покатаемся, — предложил я. — Воздух… и все такое.
— Максим, я хочу в кино, — сказала Алла. — На «Девушку моей мечты».
Я слышал об этом цветном фильме. Все ахали и охали. Говорили, что есть на что посмотреть. Такая, мол, женщина играет! И все время почти голая. И еще говорили, причмокивая, что «картина ое-ей, закачаешься!» И в один голос сожалели, что самые интересные места ножницами вырезали. А, спрашивается, откуда знают, что это интересные места, раз они вырезаны? И вообще — вырезаны ли они? Я спрашивал ребят, видел ли кто-нибудь «невырезанный» фильм. Все качали головами и говорили: «Вот посмотреть бы…» Меня почему-то не тянуло на этот фильм, а некоторые ребята из техникума по два-три раза успели посмотреть.
— За городом сейчас красота, — сказал я.
— Ты не достанешь билеты?..
— Там ребята трамплин отгрохали… Два метра. Хочешь, прыгну?
— Прыгай, — сказала Алла. — А я в кино.
Я достал два билета. Без очереди. Мигнул знакомому парню и показал два пальца. Он взял нам билеты. Я сразу вырос в глазах Аллы. Она дотронулась рукой до моего плеча, улыбнулась.
— Ты сильный, — сказала она.
Мне было приятно это слышать. Только с чего она взяла, что я сильный? Вот если бы двухпудовую гирю одной рукой поднял или ядро на пятьдесят метров толкнул, тогда понятно. Но ведь я только двумя пальцами пошевелил, и все. И то так, чтобы другие не видели.
Мы сидели рядом в большом холодном зале кинотеатра «Победа» и смотрели «Девушку моей мечты». Тогда еще только стали появляться на экранах цветные фильмы. Краски были контрастные, без полутонов, и не всегда впопад. У героев вдруг в самый неподходящий момент, когда, например, нужно побледнеть, лицо становилось красным, как томатный сок. На глазах менялся цвет волос: из желтых волосы становились белыми или красными. А в общем комедию смотреть можно было. Но не два раза подряд. Один. Довольно примитивный сюжет из обеспеченной жизни буржуев. Куча нарядов, масса переодеваний. Голые ноги, — выше некуда. Голая грудь. Героиня была показана со всех сторон. Все стороны были ничего, — иначе бы не показывали. Я слышал, как вместе с другими весело смеялась Алла. Я не скажу, что просидел два часа рта не раскрыв. И мне иногда становилось смешно. Но как-то уж так получалось — когда смеялся я, в зале стояла гробовая тишина. Алка дергала меня за руку и шептала: «Неприлично, Максим!» Хорошенькое дело! Им всем можно хохотать до слез, а я рта не смей открыть. А если я не хочу организованно смеяться?
Когда мы вышли из душного зала, на улице было темно. В сквере, напротив кинотеатра, поскрипывали деревья. Пришел февраль, и морозы стали злее. Небо было звездное, стеклянное от холода. В кругах света уличных фонарей колыхалась туманная морозная мгла. С проводов длинными нитями свисал иней. Снег под ногами визжал, как канифоль. Люди вывалились из кинотеатра, и в воздухе тяжело заколыхался пар. Алла была в восторге. Хотя фильм и кончился, губы ее еще смеялись. Фильм ей понравился. Она попробовала было и меня убедить, что комедия — шедевр. Но меня убедить было трудно. В этом вопросе я имел свою твердую точку зрения.
— Все заграничные фильмы делаются на один манер, — сказал я. — Наперед все знаешь… Она его любит, а он ее нет. Она переодевается в мужчину, едет за ним, и он в нее где-то в глуши влюбляется. Они женятся. Всё. Сюжет не меняется. Меняются только герои местами, как сказка про мочалу: он ее любит, она его…
— Перестань, — сказала Алла. — Я рассержусь.
Этому бы я не поверил! Алла рассердится! Я еще ни разу не видел ее сердитой.
— Рассердись, — попросил я.
— Не надо, — сказала Алла.
— Ты не умеешь.
— Умею.
Мы не сговариваясь пошли через площадь к мосту. Кругом было тихо, но стоило нам выйти на площадь, как откуда ни возьмись налетел ледяной ветер. Налетел, ударил в лицо и пропал. Через Ловать кто-то переходил, и здесь были слышны скрипучие шаги. Алла спрятала в платок лицо. Я видел кончик носа, губы и один большой светлый глаз. Платок около губ побелел. На шерстинках вспыхивали блестящие огоньки и гасли, — это ее дыхание замерзало на лету. Я рассказал Алле про сегодняшнюю ссору с ребятами. Рассказал все так, как было. И замолчал. Мне хотелось услышать, что скажет она. Но она тоже молчала. Ее рука лежала в моем кармане, а сверху лежала моя рука. Мы поднялись на мост. Пока переходили, деревянный мост скрипел, натужно стонал, словно ему было не под силу нас держать. На бугре была могила Александра Матросова, закрывшего своей грудью амбразуру вражеского дзота. Матросов погиб в деревне Чернушки. Останки его выкопали, положили в цинковый гроб и привезли сюда, на высокий берег Ловати. Серый заиндевелый камень стоял на могиле. Скоро здесь будет настоящий памятник. В газете писали, что знаменитый скульптор Вучетич закончил работу над памятником. Отольют из бронзы Сашу Матросова и поставят на этом бугре. И будет он веками стоять с автоматом в руке. И люди круглый год будут класть цветы к подножию памятника.
— Вот кто был сильный, — сказал я, кивнув на могилу. — Я бы, наверное, не смог так…
— Поэтому тебе никогда не поставят памятник, — сказала Алла.
— Не надо войны и памятников.
— Ты умрешь, и никто через год про тебя не вспомнит.
— А ты? — спросил я.
Алла смотрела на камень и молчала. Я повернул ее к себе и опять спросил:
— Ты вспомнишь? Ну, говори!
Алла посмотрела мне в глаза, засмеялась:
— Какие мы оба… Зачем этот разговор? Смерть, памятник… Пошли домой, Максим?
Я прижался лицом к ее теплому платку. Обнял, хотел поцеловать.
— Не надо, Максим, — Алла отвернулась.
Я стал искать ее губы, но она оттолкнула меня.
— Пусти… — сказала она. — На ветру нельзя целоваться.
Мы пошли обратно. Я думал, что Алла забыла про мотоцикл, но она вдруг сказала:
— У папы была в полку своя трофейная машина… На ней ездили все кому не лень. Всю разбили. Когда мы уезжали из Польши, пришлось ее бросить там.
— Мне не жалко — пусть катаются, — сказал я. — Не умеют ведь. В два счета покалечат.
— Если не жалко — пусть калечат.
— Я тебя одну буду катать.
— У меня брюк нет, — сказала Алла. — А потом я боюсь на мотоцикле.
— Хорошо по шоссе с ветерком!
— А вдруг разобьемся?
— Ни черта не будет, — стал бахвалиться я. — Сто километров в час!..
Я подготовился к экзаменам и ждал очередной пятницы, чтобы сдать правила уличного движения и материальную часть. Практическую езду я договорился с инспектором отложить до весны. К тому времени я надеялся полностью отремонтировать мотоцикл.
— Весной, когда дороги подсохнут, поедем далеко-далеко, — сказал я.
— На край света?
— Ага… Вдвоем.
— У меня брюк нет, — сказала Алла. — И зачем так далеко?
— Замерзла? — спросил я.
— Ноги,ответила Алла.
Мы дошли до ее дома. Алла остановилась у подъезда. Она смотрела через мое плечо на дорогу. На дороге никого не было. Из окон дома на тротуар падали желтые квадраты света. В квадратах двигались тени. Я решил спросить Аллу о том, что давно мучило меня: она или не она была в тот вечер в подъезде с каким-то парнем. Я спросил. Алла удивленно подняла на меня глаза, усмехнулась.
— Я не знаю, — сказала она. — Так много было вечеров. Какой ты имеешь в виду?
Глупо было с моей стороны спрашивать ее об этом.
— А если это я была, тогда что? — спросила Алла. В глазах ее любопытство.
— Ничего, — ответил я. Мне вдруг захотелось в общежитие. Забраться под одеяло и почитать книжку: я начал читать «Петра Первого» Алексея Толстого.
— Тебе безразлично? — Алла дотронулась до моего плеча.
— Нет, — ответил я. И стал вспоминать страницу, на которой остановился.
— Ревнуешь?
— Спокойной ночи, — сказал я, так и не вспомнив страницу.
Алла усмехнулась, пожала плечами и скрылась в подъезде.
Не надо было ее спрашивать об этом.
13
Паровоз смирно стоял на кругу и пускал в морозное небо хлопки белого дыма. Круг скрипел, но крутился. Сначала я видел один уплывающий маслянистый бок паровоза, потом тендер с горой угля и, наконец, второй бок. Круг остановился. Паровоз тонко свистнул и сошел с поворотного круга. Из будки выглянула голова в железнодорожной фуражке со шнурами. Когда-то шнуры были белые, а теперь стали черными. Машинист посмотрел на нас и подмигнул.
— Чего это он? — спросил Генька Аршинов.
— Обрадовался, — сказал я. — Тебя увидел.
Машинист остановил паровоз и еще больше высунулся из окошка. Это был парень лет двадцати трех. Лицо широкое, круглый подбородок. Из-под фуражки, сдвинутой на затылок, выбивались русые волосы. Небольшие серые глаза весело смотрели на нас.
— Зеленый еще, — негромко сказал Генька. — У такого, пожалуй, научишься…
— Зачем тебе учиться? — трепался я. — Ты и так все знаешь… Вон у тебя какой берет… Ты и на учащегося не похож. Командир производства!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34