— Мать приезжает, — сказал я. — А так бы можно.
Мишка не мигая смотрел в потолок:
— Избы по окна в снегу… Там снег не то что тут. На лыжах побегали бы.
— Не могу, — сказал я. — Бате обещал на вокзал прийти.
Мишка перевернулся на бок, достал из тумбочки потрепанную книжку. Полистал и с выражением прочитал:
Потонула даревня в ухабинах,
Заслонили избенки леса,
Только видно на кочках и впадинах, Как синеют кругом небеса…
— Это про нашу деревню, — сказал он. — Леса, волки. Всего у нас хватает… Ты любишь собак?
— Овчарок. Они умные.
— У нас была лайка. Зимой нас, ребятишек, на санках катала. В сельмаг бегала с корзинкой в зубах. За три километра. Что батя напишет, то и принесет. И ничего не тронет, хоть колбасу клади.
Мишка умолк. Он лежал и смотрел на потолок. Думал о своей собаке. Надо бы ему съездить в Осенино. Побегает на лыжах, подышит родным воздухом — сразу встряхнется. Словно угадывая мои мысли, Мишка сказал:
— Один поеду. Завтра. — Полежал немного и вскочил. — Почему завтра? Сегодня!
В пять минут Мишка собрался. Оделся, сунул в карман зубную щетку, мыло, флакон одеколона «Гвоздика».
— Сестренке, — сказал он.
Я проводил Мишку до вокзала. На перроне никого не было, один ветер разгуливал. Он забирался в медный колокол и басовито гудел. Как только в сторону Новосокольников отправился первый товарняк, Мишка вскочил на подножку и помахал рукой.
— Девятого при… — Ветер подхватил конец слова и унес.
Товарняк с полчаса набирал скорость. Вагоны подпрыгивали на стрелках, поскрипывали, покашливали, будто простудились. Мишка все еще стоял на подножке. Наконец перестук колес оборвался. Последний токарный вагон с красным фонарем и кондуктором, закутанным в тяжелый тулуп, покачиваясь стал быстро удаляться.
Я зашагал к автобусной остановке. Она была рядом с багажным отделением. В городе полмесяца назад началось автобусное движение. Длинный остроносый автобус, затесавшийся сюда из Гамбурга, изредка заглядывал на вокзал. На остановке никого не было: у пассажиров не хватало терпения дожидаться автобуса. В городе и всего-то их было раз-два — и обчелся. Не успел я дойти до железнодорожного моста, как навстречу вылетела трехтонка. Проскочив совсем рядом со мной, затормозила. Из кабины вылез Корней. Тяжело переваливаясь, подошел ко мне. Лицо его было угрюмым. Серая зимняя шапка сидела на рыжих бровях. Из-под расстегнутого ватника выглядывал теплый свитер. На ногах — крепкие белые валенки.
— Уехал? Мать твою… — зарычал Корней.
— В деревню, — ответил я. — К матери.
Корней снова выругался, потер рукой подбородок. Я услышал сухой скрип, будто наждачной бумагой провели по стеклу.
— Морда… Я же говорил ему! — Шофер потряс кулаком и пошел к машине.
Хлопнула дверца, завизжал стартер. Я видел сквозь стекло злое лицо Корнея. До города оставалось километра три, но мне даже в голову не пришло попросить шофера подвезти. Я поспешно зашагал вперед. За спиной фырчала машина, разворачиваясь на узкой дороге. Вот она догнала меня. Я старался не смотреть на машину. Я ждал, что она проскочит мимо, но трехтонка остановилась.
— В общежитие? — спросил Корней. — Подброшу.
Отказываться не было смысла. Я сел рядом с ним. Он рывком тронул машину. Мы нырнули под мост и помчались по Лазавицкой улице. На том месте, где когда-то стоял наш дом, высилась груда кирпича. Весной будут фундамент закладывать. И построят новый дом, еще лучше. Ветер с силой ударялся в стекло и отскакивал. Я смотрел на глянцевую черную рукоятку переключения скоростей и молчал.
— Слышал, в техникум зачислили вас, — сказал Корней. — Начальниками будете.
— Кочегарами, — сказал я.
— Фуражечку дадут, молоточек в зубы, и ходи по путям, поплевывай…
— Мы на паровозном.
— А как насчет деньжат? На водку и табак хватит?
— Хватит, — сказал я.
— А на девчонок?
Мне хотелось послать этого типа подальше с его глупыми вопросами. Я видел, что он кривит губы в усмешке. Дурачком прикидывается.
— Швейк приедет — морду набью, — посерьезнев, сказал Корней. — Говорил ему, поганке: будь на месте. А он, здрасте, укатил!
— Вернется.
Корней искоса взглянул на меня. Одна бровь его зло поднялась.
— Дорога ложка к обеду. Иной раз, парнишечка, день года стоит.
В общежитие надо было сворачивать на улицу Ленина, но Корней не свернул. Он прямо поехал через площадь на другую сторону города.
— Я люблю кататься, — сказал я, — по сегодня нет настроения… Куда мы едем?
— На край света, — ответил шофер.
— А где, если не секрет, этот край?
— В раю.
Где находится «рай», я не стал уточнять. Пускай везет куда хочет. Меня не испугаешь. Не на таковского напал. Мой взгляд упал на руки шофера, и я вспомнил кулак, который однажды показал мне в этой кабине Корней.
Машина остановилась на пригорке. «Раем» оказалась столовая. Та самая, в которой мы с Мишкой не совсем удачно «поужинали». У столовой на обочине стояла машина. Поменьше нашей. Полуторка. Порог этой столовой мне не хотелось переступать: чего доброго, буфетчица узнает. Но Корней не дал долго раздумывать: подтолкнул к дверям, сказав при этом:
— Чихать на лампу не надо… Поужинаем и так.
В столовой, как и в тот раз, народу было много. Корней подвел меня к столу. Там сидели двое. Одного я сразу узнал: хозяин домика с голубым забором. У него рука без пальцев. Второго — видел в первый раз. Это был бледный, худощавый парень в коричневой брезентовой куртке. Глаза у парня все время мигали. Сначала один мигал, потом другой. Как только я увидел парня, то подумал, что он мне подмигивает. Мол, будь начеку. Оказывается, у него такая привычка, — всем подмигивать. И кому нужно и кому не нужно. Из разговора я понял, что Корней и хозяин дома (его шофер по-свойски называл Петруха) не слишком хорошо знакомы с парнем. Просто соседи по столу. От Петрухи за версту несло водкой. Парень, видно, тоже изрядно хлебнул. Оттого и замигал.
Петруха нагнулся к Корнею и что-то тихо спросил. Шофер посмотрел на меня, усмехнулся.
— Не узнал? Грузчиком у меня работал… — сказал он. — А Швейку я все равно хрюкальник набок сворочу. Приедет, и сворочу.
Петруха протянул мне через стол здоровенную лапу. С пальцами.
— Петр Титыч, — сказал он и так сжал руку, что я ногами под столом засучил.
Новый знакомый с минуту молча смотрел на меня. Изучал вывеску. Глаза у него были выпуклые, но неглупые. А какого цвета — я так и не разобрал. На левой руке не было ни одного пальца. Одна покореженная ладонь.
— Водку пьешь? — спросил Петр Титыч.
Я покачал головой.
— Ну и дурак, — отрубил Петруха.
— А я пью, — петушиным голосом сказал парень в брезентовой куртке. — Какой шоферюга не пьет? — И три раза подряд подмигнул. Всем по очереди.
Корней встал и подошел к буфету. Я с опаской посмотрел на женщину в белой косынке и, убедившись, что она меня не узнала, вздохнул свободно. Официантка принесла на алюминиевом подносе восемь порций котлет с картофельным пюре, вилки и четыре стакана.
— Люблю, братва, повеселиться, особенно пожрать, — изрек Корней и поставил на стол две бутылки водки. Это проделал он мастерски, как фокусник в цирке.
Парень в брезентовой куртке обрадованно замигал. Петруха без лишних слов разлил водку по стаканам.
— Дай бог, — сказал он и с привычной лихостью швырнул в пасть полный стакан. За ним — Корней.
Парень в брезентовой куртке поднял — стакан и стал смотреть в него. Стакан дрожал в руке, водка противно колыхалась.
— Какой шоферюга не пьет? А? — сказал парень и снова всем подмигнул.
— Глуши, паря, чего там, — подбодрил Корней.
Паря облизал мокрые губы и выпил. Помахал рукой возле разинутого рта, закусил котлетой. И вдруг перестал мигать. Как отрезал. Глаза его округлялись, стали удивленными. На лоб спустилась жидкая, лоснящаяся кисточка темных волос.
— Не задерживайся на перекрестке, — сказал Корней и пододвинул мне стакан.
— Не хочу, — сказал я.
— От водки отказываются лишь дураки, — подал голос Петр Титыч. — Знаешь, что умные люди говорят на этот счет? Если водка мешает работе — брось работу… — И заржал. Голосисто, на всю столовую.
— Не просите — не буду.
— А я… я выпью, — выручил меня парень. — Какой шоферюга… — Схватил мой стакан и единым духом опорожнил. Глаза его еще больше округлились, кисточка опустилась на самый нос. Больше парень не пил. Голова его стала валиться с боку на бок. Он поддерживал ее руками и что-то бормотал. Разобрать было трудно. Парень вздохнул, прикрыл глаза и сунулся подбородком в картофельное пюре.
— Нажрался, — усмехнулся Петруха. — Эй ты, сморчок, очнись! — Он потряс парня за плечо. Парень спал. Петруха и Корней переглянулись. Быстро съели котлеты, недопитую водку Корней слил в бутылку и сунул в карман. Мы встали и, поддерживая полуживого парня, пошли к выходу. На улице темно. Дядя Корней обшарил карманы парня. Нашел ключ на медной цепочке. Втолкнул парня в кабину своей машины и куда-то уехал. Мы с Петрухой остались у полуторки.
— Куда он его повез? — спросил я.
— Холодно, — сказал Петруха и застегнул пальто на все пуговицы.
— Это его машина? — кивнул я на полуторку.
Петр Титыч посмотрел на небо и сказал:
— Завтра мороз вдарит.
— Пока, — сказал я, собираясь уходить.
— Погоди, — остановил меня Петр Титыч.
— Чего мерзнуть-то?
— Ты, Максим, не ершись, — сказал Петруха. — Стой тут и помалкивай в тряпочку.
Я повернулся и зашагал по тропке. Петр Титыч догнал меня, схватил за плечо, заглянул в глаза.
— Не дури, малец, — просипел он, оглядываясь на двух мужчин, вышедших из столовой. — Душу выну.
Петр Титыч был здоровый мужик, головы на две выше меня, И старше в два раза. Ничего, что у него на одной руке нет пальцев. Хватит культей — не обрадуешься. Где пальцы потерял? На фронте? Похоже, не фронтовик. Потом от Мишки я узнал, что пальцы Петр Титыч потерял не на фронте. На войне он не был и пороху не нюхал. Но носил военный китель и галифе — пыль в глаза людям пускал. Наверное, не раз, потрясая культей, на базаре орал: «Гады, сволочи! Я за вас кровь мешками проливал!» Пришел Корней. Один, без пария в брезентовой куртке. Куда он его дел? Мы постояли у столовой минут десять. Приятели закурили. Курили молча. Я стоял чуть поодаль. На душе становилось все тревожнее. Что задумали эти типы? Корней затоптал окурок, оглянулся и полез в кабину чужой полуторки. Когда мотор заработал, кивнул нам: садитесь.
— Я в кузов, — сказал я.
— Влезем, — Петр Титыч подтолкнул меня к машине. — Садись в середку.
Полуторка развернулась и покатила вниз, к мосту. При въезде на площадь машину сильно тряхнуло. Корней включил фары и остановился. Мы наехали на водопроводную трубу, — она лежала на обочине. Шофер попятил машину, и мы покатили дальше. В городе зажглись огни. У дверей промтоварного магазина толпился народ: что-нибудь выдавали по лимитным талонам. Мне было тесно между двумя здоровенными мужиками. От обоих несло водкой. Хорошо бы повстречать инспектора: он бы живо заставил их дуть в стеклянную трубочку. Как я и ожидал, машина остановилась возле дома с голубым забором. У резиденции Петра Титыча.
— По-быстрому, — сказал Корней.
Мы с Петрухой вылезли. Он негромко постучал в окно. Открыли сразу. Корней заглушил мотор и вышел на дорогу.
— Чего рот разинул? — окликнул меня Петруха. — Помогай!
Он стоял на пороге, с длинным ящиком в руках. Я подхватил ящик с другого конца, и мы перевалили его через борт. Ящик был тяжелый. В нем брякал металл. Когда ящик грохнулся в кузов, к нам подскочил Корней:
— Обалдели?
Открыл задний борт и снова вышел на дорогу. Мы с Петрухой погрузили еще четыре ящика. Точно такие мы возили со станции на склад. В одних ящиках были гвозди, в других — столярный инструмент: долота, рубанки, фуганки, полотна для ножевых пил. Один ящик был легче других, и на нем было написано: «Осторожно! Не кантовать!» Что было в этом ящике — я не знал.
Корней закрыл борт, подошел ко мне.
— Хочешь заработать? — спросил он. — Полкуска за рейс. Чистенькими.
Не нужны мне такие деньги. С месяц носил я в кармане пятьсот рублей, которые всучил мне у этого дома Корней. Все хотел отдать назад, да так и не отдал. Истратил все до копейки. Не мог же я идти к Алле на день рождения без подарка. Я купил на базаре хрустальную вазу. За пятьсот рублей. Женщина просила шестьсот, но у меня больше не было, и она отдала за пятьсот. Я завернул вазу в старую газету и поставил на столик в прихожей. Там уже лежали какие-то свертки. Все они были перевязаны лентами, а моя ваза — обыкновенной бечевкой. В прихожей никого не было, и никто не заметил, как я поставил вазу. Когда вошла Алла, я уже раздевался. Я хотел сказать, что подарил ей хрустальную вазу, но стало стыдно. Так и не сказал. Чего доброго, Алла подумала, что я вообще пришел без подарка…
Я с тоской поглядел на соседний дом, который светился окнами в холодных сумерках. В комнатах светло и тепло. Сидят люди за столом и чай пьют. Слушают музыку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34