Он принимал на свой счет любой косой взгляд, любую усмешку. В управлении было немало недотрог, но до Хэвилэнда им всем было далеко. Но, как ни странно, в этот прекрасный весенний день Карелле вспомнилась единственная запоминающаяся мысль, когда-либо высказанная Хэвилэндом.
«Мне нравится этот город, когда настает пора снимать пальто».
Сегодня женщины сняли свои пальто. Даже женщины, которым едва исполнилось шестнадцать, горделиво расхаживали по улицам, празднуя приход весны. Нынче юбки стали даже короче, чем в те времена, когда Хэвилэнд изрек свое бессмертное высказывание. Девушки, женщины, в общем особы противоположного пола, теперь носили плотные черные чулки — некоторые при этом предпочитали, чтобы из-под подолов их мини-юбок выглядывали подвязки. Сейчас было самое лучшее время года для прогулок на свежем воздухе, особенно здесь, в Квотере.
Карелле этот район всегда казался неким замкнутым анклавом, эксцентричным, эклектичным, полным жизненных сил городом внутри города, живущим в соответствии со своими собственными нравами и обычаями. Здесь были свои понятия о том, что приемлемо, а что недопустимо. Проходившая мимо них девушка была одета...
Ну, ее-то в любом случае можно назвать девушкой, ей же не больше двенадцати.
...в нечто, больше всего напоминающее белый восточный халат с черной отделкой по подолу и по краю длинных ниспадающих рукавов. Поверх халата болталось множество лязгающих цепей и цепочек, а на длинных белокурых волосах красовалась черная феска. Девушка была босиком, и ее ноги перепачкались в городской грязи. Проходя мимо, она улыбнулась Карелле. Карелла подумал, не случится ли так, что когда-нибудь и его собственная дочь оденется словно погонщик верблюдов и будет блаженно улыбаться каждому незнакомому прохожему.
Солнце изрядно припекало голову и плечи.
Карелле не хотелось уходить с улицы. Ему вообще не хотелось переводить такой чудесный день на работу.
Но его ждал Фредерик Питер Корбин-третий.
* * *
«Фигура от Роды» располагалась на Свифт-авеню, на втором этаже красного кирпичного дома, неподалеку от старого здания Федерального банка. Клинг пришел туда полчаса назад. Одетая в трико женщина с бьющимися черными волосами сообщила ему, что Кэрол сейчас как раз ведет занятия и что перерыв у них будет не ранее одиннадцати. Теперь до названного времени оставалось десять минут. Клинг терпеливо сидел на скамейке в холле и смотрел сквозь зеркальное стекло на великое множество усердно скачущих женщин. Сквозь стекло ему не слышна была музыка, но Клинг предполагал, что там должны были что-то играть, иначе зрелище становилось уж чересчур причудливым.
В пять минут двенадцатого женщины хлынули из зала. Все они были взмокшими, раскрасневшимися и выглядели очень энергичными. Клинг спросил у крепко сбитой блондинки, кто здесь Кэрол, и она указала ему на подтянутую брюнетку, одетую в ядовито-розовое трико и черные колготки. Та стояла в другом конце зала и перематывала ленту в магнитофоне. В помещении витал смутный запах женского пота. Проходя через зал. Клинг успел заметить свое отражение в десятке зеркал.
— Мисс Горман? — спросил он.
Брюнетка обернулась. Слегка удивленное выражение веснушчатого лица. Большие зеленые глаза. Чуть приоткрытый рот. Никаких следов макияжа.
Клинг решил, что хозяйке этого свежего юного лица примерно двадцать один — двадцать два года.
— Да? — отозвалась она.
— Детектив Юхинг, восемьдесят седьмой участок, — представился он и предъявил свой жетон. Похоже, это произвело на нее впечатление. Девушка кивнула и выжидательно посмотрела на Клинга.
— Не могли бы вы ответить на несколько вопросов, касающихся вечера вторника...
— Да?
— ...седьмого апреля?
— Слушаю вас.
— Тем вечером вы были здесь?
— Наверное. Во вторник? Да, я точно была здесь. А в чем дело? Что случилось?
— Вы вели занятие, проходящее с половины седьмого до без пятнадцати восемь?
— Да. Точнее говоря, с половины седьмого до половины восьмого. Слушайте, а почему вы так строго говорите? Должно быть, произошло что-то ужасное.
— Извините, — сказал Клинг, — я не хотел...
— Я имела в виду, что вы не выглядите строгим, но говорите строго. Даже очень.
— Извините, — повторил он.
— Так что случилось?
— Ничего, — ответил Клинг. — Это обычное расследование.
— Расследование чего?
— Вы знаете женщину по имени Андреа Пакер?
— Ну?
— Была ли она на занятиях вечером во вторник?
— А, это по поводу той убитой актрисы, правильно? Мишель как там ее. Кто-то мне говорил, что Энди играет в одной пьесе с ней.
— Совершенно верно. Так была ли мисс Пакер на занятиях?
— Да, была. Она вам так сказала?
— Именно так она и сказала.
— Ну что ж, она говорит правду.
— Так я и думал, — со вздохом произнес Клинг.
Он и в самом деле еще до того, как вошел сюда, был уверен, что Андреа говорила правду. Ни разу за все время его службы в полиции ни один человек не представлял ему алиби, которое позже оказалось бы фальшивым. Ни единого раза. Ну, может, разок кто-то это и сделал, но Клинг ничего такого не помнил. Хотя нет, на самом деле он припоминал, как один парень сказал, что был в кино, тогда как на самом деле он в это время шинковал на кусочки свою тещу. Но никто и никогда не говорил: «С такого-то по такое-то время такого-то числа я был...» Хотя, стоп. А как насчет этого болвана, Джонни Мильтона, который заявил им, что был у О'Лири в семь часов, а сам пришел туда только в пятнадцать минут восьмого? Вот уж точно болван. Надо же, человеку хватило дури сказать, что он был в таком-то месте, при том что там было полно людей, которые могут опровергнуть его слова. Однако каждое чертово алиби должно быть проверено на тот случай, если человек солгал. Хотя нужно быть круглым идиотом, чтобы лгать, когда твои слова легко можно проверить.
— А почему вы просто не позвонили? — спросила Кэрол.
Хороший вопрос.
Он не мог просто позвонить, поскольку в таком случае нельзя быть уверенным, что никто не вынуждает человека, с которым ты разговариваешь, ответить: «Да, Андреа Пакер действительно скакала здесь вечером во вторник». Откуда тебе знать — а вдруг кто-нибудь приставил к голове твоего собеседника пистолет. Так что ничего не поделаешь, пришлось идти на Свифт-авеню, ждать, пока куча незнакомых женщин не напрыгается вдоволь под аккомпанемент неслышной музыки, потом задать вопрос и получить ответ, который ты знал и без того. Иногда Клингу казалось, что он зря не пошел в пожарные.
— Вы уже обедали? — спросила Кэрол.
— Нет, — ответил Клинг.
— Не хотите составить мне компанию? — спросила она. — Здесь за углом есть очень неплохое кафе.
Клинг подумал о Шарин.
— Спасибо, — сказал он, — но я должен вернуться в участок.
— А где это? — спросила Кэрол.
— Восемьдесят седьмой? В нижнем городе. Сразу за парком.
— Я могла бы когда-нибудь заглянуть туда.
— Гм, — протянул Клинг.
— Посмотреть, как выглядит полицейский участок.
— Гм. Спасибо за помощь, мисс Горман.
— Спасибо за то, что заглянули, — сказала она, удивленно приподняв бровь.
* * *
Фредди Корбин объяснял Карелле, что невымышленное художественное произведение на самом деле не является художественным произведением. Никто не может написать невымышленное произведение. Все невымышленные произведения — это не более чем бесконечные сочинения на тему «Как я провел лето». Карелла не думал, что он может написать невымышленное литературное произведение. Для него даже обычный рапорт, и тот был проблемой.
Они сидели в небольшой, залитой солнцем комнате, которую Корбин называл своей студией.
— Не потому, что я пытаюсь произвести впечатление, — пояснил Корбин, — а потому, что ее так называл художник, который снимал эту квартиру до меня. Он рисовал в этой комнате, потому и назвал ее студией. У художников это принято, — добавил он и улыбнулся.
Два расположенных рядом окна были распахнуты, и с легким апрельским ветерком в комнату проникал запах небольшого сада, лежащего двумя этажами ниже. Пожарная лестница за окнами была заставлена горшками с красной геранью. Корбин сидел за своим столом, в кожаном черном вращающемся кресле. Карелла расположился напротив. Он прервал драматурга, когда тот переписывал отдельные сцены из своей пьесы, но Корбин, казалось, не спешил вернуться к работе. Карелла желал узнать, что Корбину известно о Мишель Кассиди. А Корбин вместо этого желал рассказать детективу все, что ему самому было известно о писательском мастерстве.
— Потому давайте отбросим невымышленные произведения, поскольку их может писать любой десятилетний ребенок, — сказал Корбин, — и давайте отбросим большую часть вымышленных литературных жанров, поскольку они не требуют никакой дисциплины. В частности, роман является жанром, пренебрегающим четкостью. Более того, большинство современных романистов пишут так же убого, как и те, кто пишет документальную литературу. В результате подобной деградации, человек, способный связать вместе десяток слов и организовать их в незамысловатое предложение, тут же нарекается автором, ему позволяют выступать с лекциями, произносить речи на официальных завтраках и вообще считать себя писателем.
Карелла не понял, в чем кроется разница.
— Автор, — продолжал Корбин, словно прочитав мысли детектива, — это тот, кто написал книгу. Это может быть книга о диете, о кулинарии или о сексуальной жизни мухи це-це в Руанде; это может также быть дрянной детектив о даме, попавшей в беду, фантастический роман о пропавшем русском дипломате или любая из тысяч скверно написанных статей или переделок. Автор не нуждается в том, чтобы изучать литературу или писательское мастерство. Все, что ему нужно, — набраться честолюбия, заставить себя сесть за компьютер и писать как Бог на душу положит. В этой огромной стране почти нет литературно образованных людей, и, если автор пишет достаточно плохо, он может произвести на эту страну огромное впечатление. Следовательно, его тут же нарекают настоящим писателем, и он получает право читать лекции и выступать по телевизору. А драматург — это совсем другое дело!
Карелла ждал.
— Драматург — это действительно писатель: — изрек Корбин.
— Ясно, — сказал Карелла.
— Театр — это последний оплот английского языка, — сказал Корбин. — Последняя арена, позволяющая глубоко, с пониманием раскрывать человеческие характеры. Это последняя слабая надежда красоты и смысла, последняя и единственная опора слова как такового. Вот почему я пишу пьесы, мистер Карелла. Вот почему я написал «Любовную историю».
Карелла что-то не помнил, чтобы он спрашивал у Корбина, зачем тот пишет.
— Вы можете спросить...
«Хотел бы я получить возможность спросить о Мишель», — подумал Карелла.
— ...почему я предпочел самовыразиться посредством детектива. Но разве моя пьеса — детектив? О да, в ней присутствует нападение, попытка убийства, если хотите, но средоточие этой пьесы не преступник, а жертва. В отличие от детективных историй, с которыми вы каждый день встречаетесь на работе...
Карелла подумал, что в работе полицейских нет никаких детективных историй. Там есть только преступления и люди, эти преступления совершившие. И сегодня он пришел сюда потому, что кто-то совершил тягчайшее из преступлений против Мишель Кассиди...
— ...в хорошей пьесе главное должно происходить в конце, — продолжал Корбин. — И эта перемена, это прозрение может принимать различные формы. Это может быть внутреннее прозрение, или просто узнавание, или даже понимание характера, который никогда не изменится, который сам по себе является переменой. В детективе же все перемены должны произойти в начале сюжета. Произошло убийство — отклонение от нормального, упорядоченного хода вещей... перемена, если хотите. Герой или героиня вступают в сюжет, чтобы провести расследование, найти убийцу и восстановить порядок, исправить изменение, произошедшее в начале. Как вы можете видеть, между пьесой обычной и пьесой детективной существует огромная разница. «Любовная история» — не детектив. Не думаю, чтобы хоть один критик обвинил ее в этом.
— А вам не кажется, что именно это ей сейчас и грозит? — спросил Карелла.
Надо попытаться вернуть Корбина к сути дела. А суть заключалась не в содержании Великой Американской Драмы, а в отклонении от нормального, упорядоченного хода вещей, каковое отклонение воплощалось в теле Мишель Кассиди с двадцатью двумя резаными и колотыми ранами.
— Вы имеете в виду — из-за того, что убийство Мишель используют для рекламы?
— Да. И связывают его с тем, что в самой пьесе есть сцена нападения. Кто-нибудь из критиков...
— В жопу критиков, — сказал Корбин.
Карелла поморщился.
— Я пишу не для критиков. Я пишу для себя и для моих зрителей. Мои зрители поймут, что я не пишу дешевых детективов, никогда не писал и никогда не буду писать ничего подобного. Мои зрители...
— Я понимаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38