И Руди, насколько он знал, никогда не путешествовал дальше улицы Ста Трактиров в Альтдорфе. Даже во времена давно прошедшей юности Баумана старый пьянчуга не сыскал бы лошадь, согласную ходить под ним, не мог поднять оружие более опасное, чем пивная бутылка – да и ту лишь к губам, – и не в состоянии был держаться, не качаясь, перед каким бы то ни было врагом, вставшим у него на дороге. Но Руди Король Разбойников был героем детства Баумана, и поэтому он обычно наливал стаканчик-другой старому дурню, когда у того в кармане было пусто. Вряд ли это было таким уж добрым делом по отношению к старику, поскольку Бауман не сомневался, что Руди сам вгоняет себя в гроб всем этим вином, и пивом, и крепчайшим эсталианским джином, который один он из всех клиентов «Черной летучей мыши» мог выдержать.
Было еще не слишком поздно. Из говорливых завсегдатаев присутствовал один Руди. Матушка Милхайла опять занемогла, а Корин сидел в крепости Мундсен после недолгой и неудачной попытки вернуться к прежнему занятию. Все остальные лишь пестовали свои невзгоды да накачивались до полного остолбенения. «Черная летучая мышь» была таверной для неудачников. Бауман знал, что есть места и с худшей репутацией – драчуны любили «Печального рыцаря», неупокоившиеся мертвецы непостижимым образом стекались в «Полумесяц», а самых крутых профессиональных воров и убийц Альтдорфа можно было отыскать в «Священном молоте Сигмара», – но немного сыскалось бы столь унылых. После пяти лет пребывания на самом дне в уличной иерархии Бауман перестал бороться. В другом месте можно потерять и это. Единственными песнями, которые он слышал, были жалобы. Во всех шутках, которые звучали, сквозила горечь.
Дверь отворилась, и вошел кто-то новый. Кто-то, никогда не бывавший в «Черной летучей мыши» прежде. Бауман запомнил бы его, если бы увидел. Это был красивый мужчина, одетый с той простотой, которая может стоить очень недешево. Он не был неудачником, это Бауман определил сразу по выпяченной челюсти и огню в глазах. Держался он непринужденно, но был явно не из тех, кто часто ходит по тавернам. Наверно, снаружи его дожидаются карета с лошадьми и охрана.
– Могу ли я быть вам полезен, сэр? – спросил Бауман.
– Да. – Голос у незнакомца был глубокий и низкий. – Мне сказали, что я, скорее всего, смогу отыскать здесь кое-кого. Старого друга. Рудольфа Вегенера.
Руди глянул поверх кружки и повернулся на табурете. Деревянные ножки заскрипели, и Бауман подумал было, что сейчас, наконец, и произойдет то падение, которого он всегда ожидал. Но нет, Руди, пошатываясь, выпрямился, вытирая грязные ладони о еще более грязную рубаху. Пришелец смотрел на старика и улыбался.
– Руди! Ульрик, но сколько воды утекло…
Он протянул руку. Блеснул перстень с печаткой.
Руди смотрел на мужчину, и в глазах его теперь стояли настоящие слезы. Бауману показалось, что он готов пасть ниц перед своим старым другом. Раздался глухой мучительный стук – Руди опустился на одно колено. Пуговицы на рубахе поотлетали, и волосатые складки толстого брюха хлынули из-под ткани. Руди склонил голову и принял протянутую руку. Он поцеловал кольцо.
– Встань, Руди. Ты не должен этого делать. Это я должен был бы кланяться тебе.
Руди с трудом поднялся, пытаясь запихать свое пузо обратно в рубашку и затянуть ее ремнем.
– Принц… – вымолвил он, с усилием выговаривая слова, – ваше высочество, я…
Приходя в себя, он повернулся к стойке и стукнул по ней огромным кулаком. Стаканы и пивные кружки подпрыгнули.
– Бауман, вина моему другу, кронпринцу Освальду. Джина Руди, Королю Разбойников. А себе налей пинту своего лучшего эля за мой счет.
IV
Обосновавшись во дворце фон Кёнигсвальдов, Детлеф принялся за работу. Как обычно, окончательно пьеса оформится в процессе репетиций, но он должен был наметить ее структуру, распределить роли и вчерне обрисовать характеры.
Он получил право доступа в библиотеку фон Кёнигсвальдов ко всем документам, связанным со смертью Дракенфелса. Там был труд Селинкорта «Династия Кёнигсвальдов», с приукрашенным портретом кронпринца Освальда в юности. И неожиданно маленькая «Жизнь» Женевьевы Дьедонне. «Приключения охотника за вознаграждениями в Рейсквальде, Бретонии и Серых горах» Антона Вейдта в записи Иоахима Мюнчбергера; «Вечный Дракенфелс: исследование зла» Гельмгольца; «Отравленный пир и другие легенды» Клаудии Вельце. И еще там были все памфлеты и записанные баллады. Такое множество истории. Такое множество версий одной и той же истории. Были даже две пьесы – «Падение Дракенфелса» того самого трусливого Матрака и «Принц Освальд» Дориана Дизеля, обе, к радости Детлефа, невероятная чепуха. Сочиняя «Историю Сигмара», он вынужден был соперничать со слишком многими шедеврами, посвященными этой же теме. В данном же случае перед ним была непаханая драматургическая почва, которую он мог застолбить за собой. Особенно радовала возможность примерно наказать своего старого критика и соперника Дизеля, и он в своих набросках прибегнул к злой сатире на некоторые наиболее убогие места ужасной пьесы старого олуха. Интересно, заражает ли все еще Дориан студентов, обучающихся драматургии в университете Нулна, своими старомодными идеями, и приедет ли в Альтдорф, чтобы увидеть, что его превзошел его же ученик, которого он выгнал с лекции по Таррадашу после того, как Детлеф указал, что женские характеры у великого драматурга все одинаковы.
Некоторое время Детлефа беспокоило название. В нем следовало упомянуть «Дракенфелс». Сначала ему понравилось «Освальд и Дракенфелс», но кронпринц не желал, чтобы прозвучало его имя. «История Дракенфелса» – невозможно: Детлеф не хотел напоминать публике про Сигмара и вообще рассматривал только самый конец истории, разворачивавшейся тысячи лет. Потом он перебрал «Смерть Дракенфелса», «Крепость Дракенфелс», «Великий Чародей», «Победитель Тьмы» и «Замок теней». Потом решил назвать пьесу «Сердце Тьмы». Потом поэкспериментировал с «Человеком в железной маске». И наконец, остановился на простом, исполненном драматизма, состоящем из одного слова названии: «Дракенфелс».
Освальд пообещал выделять по часу каждый день для бесед с Детлефом, чтобы, задавая вопросы, тот мог узнавать правду о его подвиге. И еще он попытался разыскать своих еще оставшихся в живых товарищей по походу, уговорить их откликнуться и обсудить их роли в великой драме с писателем, чье имя станет гарантией того, что они войдут в бессмертие. Детлеф располагал фактами и представлял себе образ будущей пьесы. У него даже были написаны некоторые монологи. Но он все еще чувствовал, что лишь подступает к той истине, которая ляжет в основу его фантазии.
Ему начал сниться Дракенфелс, его железное лицо, его бесконечное зло. И после каждого такого сна он сочинял целые страницы мрачных стихов. Великий Чародей воскресал на бумаге.
Освальд не лишен был традиционного для аристократов тщеславия, но оказался странно неразговорчив на некоторые темы. Он заказал Детлефу пьесу как часть торжеств по поводу годовщины гибели врага и прекрасно понимал, что это событие послужит росту его популярности. Детлеф пришел к выводу, что для Освальда важно было оказаться в центре внимания публики после многих лет пребывания на заднем плане. Он был уже выборщиком по всему, кроме названия, а отец его, как ожидалось, не протянет дальше лета. В конечном счете он должен быть утвержден на этом посту и стать одним из двенадцати наиболее влиятельных, после Императора, людей в Империи. «Дракенфелс» Детлефа заставит умолкнуть любые голоса, которые могли звучать против кронпринца. И все же, несмотря на всю политическую практичность затеи Освальда с постановкой пьесы, которая должна будет напомнить миру о его великом геройстве именно в тот момент, когда он готовился принять участие в имперских выборах, Детлеф подчас считал, что кронпринц чересчур скромничает насчет своих заслуг. Упоминая о деяниях, которые, когда речь шла о других людях, провозглашались великими подвигами, он лишь пожимал плечами и просто замечал, что «ничего другого не оставалось» или «я оказался там первым, любой сделал бы то же самое».
Лишь после того, как начал говорить Руди Вегенер, Детлеф стал понимать, что произошло в Рейсквальдском лесу по пути в крепость Дракенфелс и как Освальд сумел удержать своих спутников вместе, по сути, одной силой воли. И лишь когда жрецы Сигмара позволили ему, наконец, ознакомиться с «Запрещенными рукописями Кхаина», Детлеф постиг, каким чудовищно могущественным было вековечное зло Дракенфелса. Он начал увязывать это с изысканиями, проведенными во время работы над «Историей Сигмара», и – с тошнотворным спазмом в желудке – пытался постичь сознанием представление о человеке, о смертном от природы человеке, который мог бы жить во времена Сигмара, две с половиной тысячи лет тому назад, и который все еще ходил по земле, когда на свет появился Детлеф Зирк. Ему было четыре года, когда Дракенфелс умер, и он демонстрировал свой удивительный гений в Нулне, сочиняя симфонии для инструментов, изобрести которые у него так и не нашлось времени.
Детлеф сочинял монологи, делал эскизы декораций и насвистывал музыкальные темы Феликсу Хуберманну. И «Дракенфелс» начинал обретать свою чудовищную форму.
V
Высокий костлявый мужчина, который слишком сильно заикался, выскользнул прочь: отпущенное ему время истекло.
– Следующий! – прокричал Варгр Бреугель.
Еще один высокий костлявый мужчина прошагал на временную сцену, устроенную в бальном зале замка Кёнигсвальдов. Толпа высоких костлявых мужчин шаркала ногами и бубнила.
– Имя?
– Лёвенштейн, – ответил мужчина низким замогильным голосом, – Ласло Лёвенштейн.
Голос был отличный, жуткий. Этот Детлефу понравился. Он толкнул Бреугеля локтем.
– Чем вы занимались? – спросил Бреугель.
– Я семь лет был актером Театра Темпль в Талабхейме. Перебравшись в Альтдорф, я играл барона Тристера в постановке Театра на Гехаймницштрассе «Одинокий Узник». Критик альтдорфского «Болтуна» отзывался обо мне как о «лучшем трагическом актере, играющем в пьесах Таррадаша, своего и, несомненно, всех прочих поколений».
Детлеф смерил мужчину взглядом. У него был рост, и у него был голос.
– Как думаете, Бреугель? – поинтересовался он тихо, чтобы не услышал Лёвенштейн.
Варгр Бреугель был лучшим помощником директора во всем городе. Если бы не предубеждения насчет гномов в театре, думал Детлеф, он был бы вторым из лучших директоров города.
– Его Тристер был хорош, – подтвердил Бреугель. – Но его Оттокар – нечто выдающееся. Я бы рекомендовал его.
– Вы приготовили что-нибудь? – поинтересовался Детлеф, впервые за это утро обращаясь к высокому костлявому мужчине.
Лёвенштейн поклонился и принялся декламировать предсмертное признание Оттокара в любви богине Мирмидии. Говорили, что в тот день, когда Таррадаш писал его, им двигало вдохновение свыше, а читал актер лучше, чем Детлефу когда-либо доводилось слышать. Сам он никогда не играл в «Любви Оттокара и Мирмидии», и если бы ему пришлось состязаться с Ласло Лёвенштей-ном, он, возможно, предпочел бы на некоторое время отсрочить это дело.
Детлеф позабыл про высокого костлявого актера, он видел лишь смиренного Оттокара, надменного тирана, сведенного в могилу страстной любовью, творившего кровавые дела из самых лучших побуждений и лишь теперь осознавшего, что боги будут преследовать его и после смерти и что он обречен на вечные муки.
Когда он закончил, толпа высоких костлявых мужчин, упорных конкурентов, от которых можно было бы ожидать лишь ненавидящих и завистливых взглядов в адрес талантливого исполнителя, невольно зааплодировала.
Детлеф не был уверен, но, похоже, он отыскал своего Дракенфелса.
– Оставьте свой адрес управляющему кронпринца, – сказал Детлеф мужчине. – Мы с вами свяжемся.
Лёвенштейн снова поклонился и покинул сцену.
– Хотите посмотреть еще кого-нибудь? – спросил Бреугель.
Детлеф минуту подумал.
– Нет, отправляйте соискателей по домам. Теперь давайте займемся претендентами на роли Руди Вегенера, Менеша, Вейдта и Эржбет.
VI
Безумная женщина вела себя тихо. В начале своего пребывания в хосписе она вопила и размазывала по стенам собственные испражнения. Она рассказывала всем, кто соглашался слушать, что за ней охотятся враги. Человек с металлическим лицом. Старая-юная мертвая женщина. Ради ее же блага пришлось ограничить ее свободу. Она повадилась пытаться покончить с собой, заталкивая одежду в рот в надежде задохнуться, и поэтому жрицы Шаллии на ночь связывали ей руки. Со временем она успокоилась и перестала безобразничать. Теперь ей можно было доверять. Она больше не создавала проблем.
Сестра Клементина принимала особое участие в безумице. Дочь богатых и недостойных родителей, Клементина Клаузевиц принесла обет Шаллии, пытаясь расплатиться с миром за, как она считала, долги своей семьи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31