И тем не менее даже здесь, далеко от родного дома, князь не отпускал ее, являясь в видениях, вот как и сейчас.
– Хельги… – шептала девушка. – Любимый… Мой…
По лицу ее текли слезы…
Дров все ж таки не хватило до утра – избушка выстыла, и у проснувшихся зуб на зуб не попадал от холода. Можно, конечно, было разжечь очаг вновь – но к чему терять время?
День наступал солнечный, яркий. Солнце, отражаясь в снегу, сверкало так, что больно было глазам, над заснеженным лесом ярко синело небо, и высокие сосны отбрасывали на лыжню длинные голубоватые тени.
Шли быстро, к полудню уже показалось Шуг-озеро, а за ним – холм и усадьба.
Дивьян прибавил ходу и уже почти бежал, Ладислава едва за ним поспевала, даже крикнула, чтоб подождал, не гнал так. А он не слышал, наоборот, бежал все быстрее…
Вот и знакомая повертка, ольховые заросли, елки… Усадьба. Ворота закрыты, а ведь, кажется, он их не закрывал… Или захлопнул все-таки? О, боги! Дивьян вдруг застыл словно вкопанный. Слева от усадьбы был насыпан невысокий холм, рядом с которым чернело кострище. Неужели?
Скинув лыжи, отрок влетел в усадьбу… Мертвецов не было! Погребли? Ну конечно, недаром – курган и кострище. Погребли! Но – кто же?
– Надо накидать земли больше, – осмотрев насыпь, тихо произнесла Ладислава. – Иначе зверье разроет, вон уже, смотри…
Она показала рукой на цепочку следов, тянувшихся от разрытого бока кургана к лесу, и Дивьяну на миг показалось, что это не простой след, а кровавый…
– Пойдем в усадьбу, – обернувшись, позвал он. – Теперь мы тут хозяева.
Усыпанная снегом река блестела на солнце, и всадники в разноцветных плащах казались нарисованными. За ними тащились возы, и возницы щурились от ярких лучей, с нетерпением поглядывая на крутой, поросший соснами берег. Там, на холме, виднелся погост. Серый частокол, серебристые, крытые дранкой крыши. Над крышами кружили птицы.
– Красивое место, – улыбнулся ярл, поворачивая коня. От реки к погосту вела широкая, сверкающая в ярком свете дня дорога, наезженная санями и лыжами, по обеим сторонам которой возвышались сугробы.
– А дорожку-то не так давно чистили, – довольно сказал себе в бороду Трофим Онуча. Оглянулся на Жердяя – не отстал ли? Нет, лошаденка парня упрямо тащилась рядом.
– Эй, Жердяй! – замахал шапкой Онуча. – Приехали вроде!
– Да и сам вижу, дядько! – широко улыбаясь, откликнулся тот. – Вот они, Куневичи.
Следом за дружиной обоз повернул направо, и высокий берег на миг закрыл солнце. Длинная тень его голубела на девственно чистом снегу, четко отделяясь от золотистых лучей солнца.
– Хороший день, – улыбался Трофим Онуча. – И не задержались нигде, вовремя прибыли.
Радостно улыбались и обозные мужики, и даже воины. Всем уже порядком поднадоело полюдье, хотелось домой, к родичам, к любимым женам, девушкам, а кому-то – и к любимой корчме, где варят такую забористую бражку, что уже после двух кружек ноги становятся ватными, а голову срывает напрочь. Немного уж и осталось. Сначала – по Паше-реке, потом свернуть к югу – до Кайваксана-погоста – а дальше уж по Сяси – комариной реке – напрямик, до самого Нево – озера-моря. А там уж, считай, и родная Ладога. Недолго осталось, недолго…
Снорри с двумя молодыми воинами, как обычно, выехал вперед, на разведку. Поднявшись на холм, проскакали лесами – нет ли засады? Нет, похоже, не было, была б – увидали давно б, опыт в подобных делах был, и немалый. Не было засады… Но и людей вокруг тоже видно не было. Это настораживало, не могло не настораживать – ведь день в разгаре, врагов вокруг нет – почему ж тогда не открыты ворота, почему не видать никого – ни пешего, ни конного – что, дел никаких нет?
Снорри переглянулся с воинами:
– Вот что, скачем вокруг погоста. Да понезаметней, по-волчьи.
Так и сделали. Резко сорвались с места, понеслись, пригнувшись к гривам, таясь за деревьями и обходя частокол слева. С погоста не доносилось ни звука – словно вымерло все, от частокола к лесу тянулась заснеженная тропка, достаточно широкая и свежая – пахло конским навозом, – и, похоже, по ней волокли что-то… Или – кого-то.
– Жихарь – к ярлу, – распорядился Снорри. – Пусть обождет, на погост пока не торопится. Мы же – проверим.
Жихарь – молодой воин с детским простодушным лицом – кивнув, умчался прочь. Проводив его глазами, Снорри и оставшийся дружинник осторожно поскакали по следу. Копыта коней не проваливались – видно, снег запорошил тропу лишь слегка, сверху. Тропинка – наверное, ее можно было бы назвать и дорожкой – исчезала в лесу, в густых ореховых зарослях, лес по краям становился все гуще, царапали по шлемам разлапистые ветви сумрачных елей, где-то рядом каркали вороны. Впереди вдруг посветлело, и воины оказались на просторной поляне с росшей почти точно по центру мощной корявой сосной и вкопанными рядом изображениями идолов.
– Капище, – прошептал дружинник и запнулся: на сучьях вниз головою висели обезглавленные тела.
– Не знал, что весяне так любят человечьи жертвы, – подъехав ближе, покачал головой Снорри. Не слезая с коня, он внимательно осмотрел трупы… и вздрогнул. Спина одного из них – крепкого молодого мужчины – представляла собой сплошное месиво из разрубленных ребер и вытянутых наружу легких.
– Кровавый орел, – Снорри обернулся. – Скачем к ярлу! – Он еще раз обозрел поляну. – Однако где их головы?
– Думаю, их унесли с собой, – услыхав об увиденном, Хельги не взял с собой никого, только Снорри, и теперь внимательно осматривал жертвы. – Но зачем? Умилостивить богов? Так это можно было сделать и здесь, в капище.
– А если головы предназначались чужим богам? – откликнулся Снорри, и глубокая морщина пересекла чистый лоб ярла. Хельги хорошо знал, каких богов имеет в виду его давний друг.
– Пока не стоит об этом думать. – Ярл покачал головой. – Поедем на погост, может быть, все объяснится гораздо проще. Мало ли какие обряды у местных?
Снорри кивнул и поскакал вслед за князем.
Ворота погоста были заперты наглухо. Они не распахнулись, даже когда обоз и всадники подъехали ближе. А ведь их уже давно должны были заметить. Что ж они там, на погосте, вымерли все, что ли?
Снорри с дружинниками подъехал к частоколу, ударил в ворота тупым концом копья. Тяжелая створка медленно распахнулась. Молодой викинг вытащил меч и осторожно заглянул за частокол. Остальные дружинники прикрывали его, в любой момент готовые забросать затаившихся врагов тяжелыми стрелами.
Снорри распахнул вторую створку и призывно махнул рукой. Хлестнув коня, ярл влетел в ворота и резко остановился.
Обширное дворище погоста представляло собой ужасное зрелище! Повсюду – за амбарами, возле изб, у колодца – валялись убитые: мужчины, женщины, старики, дети. Кто был убит стрелой, кто копьем, кто зарублен мечом иль секирой. Похоже, нападавшие не пощадили никого… Но никаких следов обороны погоста видно не было, даже камни, которые можно было бы метнуть в нападавших со специальных площадок, устроенных внутри частокола, лежали нетронутыми. Создавалось впечатление, что врагам просто открыли ворота. Но почему? Почему обычно подозрительные и не любящие чужаков весяне вдруг проявили такую доверчивость, так дорого им обошедшуюся? Ведь вполне выдержали бы осаду, тем более знали, что вскоре явится Хельги-князь с обозом и воинами. Ждали ведь… Вон, валяются на снегу вытащенные из амбаров шкуры, явно приготовленные для дани. Нападавшие, видно, не смогли забрать с собой все.
Хельги тронул коня… И внезапно замер.
– Стойте! – Он обернулся к дружине. Что-то – он пока еще и сам не знал что – насторожило его, что-то такое, бросающееся в глаза и вместе с тем незаметное.
Предостерегающе подняв руку, ярл внимательно осмотрел погост. Избы, амбары – их опять почему-то не подожгли. Почему? Везде валяются трупы… трупы… А прямо на пути – нет ни одного, словно нарочно убрали. Словно нарочно…
Хельги оглянулся, поискал глазами верного Снорри, шепнул что-то. Тот понимающе кивнул – объяснять долго не надо было – послал пару воинов. Спешившись, те осторожно потыкали копьями путь… Одно из копий вдруг полностью провалилось в снег. Ловушка! Ярл усмехнулся – не зря он верил в предчувствия, и, выходит, не зря кое-кто из дружины прозывал его Вещим. Накрытая звериной сетью, прямо перед воротами зияла утыканная острыми кольями яма, слегка припорошенная снегом. Да… Неплохо задумано. Для тех, кто не знает весь. Это племя частенько устраивало подобное, и яму здесь нападавшие не копали – она уже была, только накрытая толстыми досками. Осталось только их выбросить. Кстати, куда? Доски вскоре отыскались за одним из амбаров.
На погосте и в самом деле в живых не осталось никого. В разграбленных избах и даже в амбарах повсюду валялись трупы. И у многих на спине – кровавый орел! След от волокуши тянулся от ворот к капищу, и теперь уже видно было, что не простой это след, а окрашенный свернувшейся кровью. Кровавый. Кровавый след… Но – чей?
Глава 3
ОГНИЩАНИН
Март-апрель 865 г. Ладога.
Еще же паки похотеваем и на блудное смешение,
И на конечное душевное и телесное погубление.
Како убо не убоимся лютаго онаго гееннскаго пламени?
Антоний Подольский. Послание к некоему
Мрачный, сидел в корчме Конхобар Ирландец. Да с чего веселиться-то? Правда, и грустить пока не с чего. Пахло весной – талой водой, тяжелым снегом, навозом – свисали уже с крыш сосульки, длинные, почти до самых сугробов, съежившихся от страха перед ярким весенним солнышком, ноздреватых, угрюмых, почерневших. Все чаще приносил ветер сырую хмарь, все реже становились ночные заморозки, и скоро – да, вот уже и скоро – должен был возвратиться с полюдья Хельги с дружиной. Скучно было Ирландцу, живой язвительный ум его, словно заржавевший механизм, стоял без дела, да и какие тут были зимой дела? Жизнь катила себе неспешно, без особых волнений, утро – день – вечер, утро – день – вечер – короткими были дни, солнце всходило поздно, опять же, темнело рано, так что казалось, не успеешь проснуться – а уже и опять пора почивать. Скучно. Никаких происшествий в городе не случалось, так, мелочь всякая – кто-то кого-то обозвал, кто-то с кем-то подрался, чаще всего именно в этой корчме… Обрыдло! Ни купцов, ни кого захожего – зима, не сезон – скорей бы уж возвратился ярл. Весна придет, понаедут купцы, смерды-людишки выберутся из своих лесов на торжище – дрязги пойдут всякие, непонятки-разборки: этому не доплатили, тому худой товар продали, третьего вообще, в зернь обыграв, раздели донага. И все за правдой – к Хельги. А тот на кого все спихнет, кроме особых случаев? Уж ясно, что не на Снорри или Никифора. Никифор за эту зиму словно бы совсем чужим стал, в гости заходил редко, все молился своему распятому богу, интересно, о чем только? Поклонники распятого называли себя христианами, полно их было в Ирландии, были и тут; правда, здешние почему-то больше почитали патриарха из Миклагарда-Константинополя, нежели Римского Папу, как Никифор и все ирландские монахи.
– Эй, хозяин! – заглянув в опустевшую кружку, крикнул Ирландец. – Что, ромейское вино уже кончилось? Кончилось? Не может быть! А что есть? Брага? Дюже хмельная? Ладно, давай тащи свою брагу, попробую.
Корчмарь Ермил Кобыла – мосластый, с вытянутым унылым лицом, и в самом деле чем-то напоминавшим кобылью морду, – самолично принес важному гостю изрядный кувшинец браги. Поставил на стол с поклоном:
– Пей на здоровьице, господине!
– Постой, – Конхобар придержал его за локоть, – сядь. Выпей со мной.
Ермил послушно присел рядом на лавку, выпил, почмокал губами, окидывая темное помещение внимательным, все примечающим взглядом. Корчма была пуста, как и всегда в это время, в марте-протальнике, и зимой-то редкий гость заглядывал сюда по пути санному, а уж раннею-то весною – и вовсе никого, оно и понятно: зимники таяли, а лед на Волхове-реке еще стоял, да был уж тонок, ни на ладье проплыть, ни по льду. Не было пришлого народу, не лето. Только в дальнем углу, у слюдяного оконца, сидели трое парней в грязных онучах. Парни пили бражку да жарко о чем-то спорили. Ирландец по привычке прислушался…
– А третьего дня Ноздрю убитым нашли. Без калиты, без пояса, в груди – нож агроменный!
– Шалят робяты…
– Да уж, пошаливают. Ране-то был у них за главного Ильман Карась, да сгинул, говорят, где-тось.
– Некому теперь и пожалиться, не варягу ж?
– Да уж… Был бы кто свой, а варягу все одно, как тут у нас… Бона как уехавши за данью, так и носа не кажеть.
Ишь как заговорили. Недобрая усмешка искривила тонкие губы Конхобара Ирландца. Стоило только Хельги уехать, как Ильмана Карася вспомнили, кровавого душегуба, на совести которого немало людских жизней. Года три уж, как лежит Ильман в лесах у далекой Десны-реки, пронзенный стрелою. Сгнили уж, поди, его косточки или растаскало зверье. Такого и не погребли – не заслужил лиходейством своим погребения, а эти ишь вспомнили Карася добрым словом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Хельги… – шептала девушка. – Любимый… Мой…
По лицу ее текли слезы…
Дров все ж таки не хватило до утра – избушка выстыла, и у проснувшихся зуб на зуб не попадал от холода. Можно, конечно, было разжечь очаг вновь – но к чему терять время?
День наступал солнечный, яркий. Солнце, отражаясь в снегу, сверкало так, что больно было глазам, над заснеженным лесом ярко синело небо, и высокие сосны отбрасывали на лыжню длинные голубоватые тени.
Шли быстро, к полудню уже показалось Шуг-озеро, а за ним – холм и усадьба.
Дивьян прибавил ходу и уже почти бежал, Ладислава едва за ним поспевала, даже крикнула, чтоб подождал, не гнал так. А он не слышал, наоборот, бежал все быстрее…
Вот и знакомая повертка, ольховые заросли, елки… Усадьба. Ворота закрыты, а ведь, кажется, он их не закрывал… Или захлопнул все-таки? О, боги! Дивьян вдруг застыл словно вкопанный. Слева от усадьбы был насыпан невысокий холм, рядом с которым чернело кострище. Неужели?
Скинув лыжи, отрок влетел в усадьбу… Мертвецов не было! Погребли? Ну конечно, недаром – курган и кострище. Погребли! Но – кто же?
– Надо накидать земли больше, – осмотрев насыпь, тихо произнесла Ладислава. – Иначе зверье разроет, вон уже, смотри…
Она показала рукой на цепочку следов, тянувшихся от разрытого бока кургана к лесу, и Дивьяну на миг показалось, что это не простой след, а кровавый…
– Пойдем в усадьбу, – обернувшись, позвал он. – Теперь мы тут хозяева.
Усыпанная снегом река блестела на солнце, и всадники в разноцветных плащах казались нарисованными. За ними тащились возы, и возницы щурились от ярких лучей, с нетерпением поглядывая на крутой, поросший соснами берег. Там, на холме, виднелся погост. Серый частокол, серебристые, крытые дранкой крыши. Над крышами кружили птицы.
– Красивое место, – улыбнулся ярл, поворачивая коня. От реки к погосту вела широкая, сверкающая в ярком свете дня дорога, наезженная санями и лыжами, по обеим сторонам которой возвышались сугробы.
– А дорожку-то не так давно чистили, – довольно сказал себе в бороду Трофим Онуча. Оглянулся на Жердяя – не отстал ли? Нет, лошаденка парня упрямо тащилась рядом.
– Эй, Жердяй! – замахал шапкой Онуча. – Приехали вроде!
– Да и сам вижу, дядько! – широко улыбаясь, откликнулся тот. – Вот они, Куневичи.
Следом за дружиной обоз повернул направо, и высокий берег на миг закрыл солнце. Длинная тень его голубела на девственно чистом снегу, четко отделяясь от золотистых лучей солнца.
– Хороший день, – улыбался Трофим Онуча. – И не задержались нигде, вовремя прибыли.
Радостно улыбались и обозные мужики, и даже воины. Всем уже порядком поднадоело полюдье, хотелось домой, к родичам, к любимым женам, девушкам, а кому-то – и к любимой корчме, где варят такую забористую бражку, что уже после двух кружек ноги становятся ватными, а голову срывает напрочь. Немного уж и осталось. Сначала – по Паше-реке, потом свернуть к югу – до Кайваксана-погоста – а дальше уж по Сяси – комариной реке – напрямик, до самого Нево – озера-моря. А там уж, считай, и родная Ладога. Недолго осталось, недолго…
Снорри с двумя молодыми воинами, как обычно, выехал вперед, на разведку. Поднявшись на холм, проскакали лесами – нет ли засады? Нет, похоже, не было, была б – увидали давно б, опыт в подобных делах был, и немалый. Не было засады… Но и людей вокруг тоже видно не было. Это настораживало, не могло не настораживать – ведь день в разгаре, врагов вокруг нет – почему ж тогда не открыты ворота, почему не видать никого – ни пешего, ни конного – что, дел никаких нет?
Снорри переглянулся с воинами:
– Вот что, скачем вокруг погоста. Да понезаметней, по-волчьи.
Так и сделали. Резко сорвались с места, понеслись, пригнувшись к гривам, таясь за деревьями и обходя частокол слева. С погоста не доносилось ни звука – словно вымерло все, от частокола к лесу тянулась заснеженная тропка, достаточно широкая и свежая – пахло конским навозом, – и, похоже, по ней волокли что-то… Или – кого-то.
– Жихарь – к ярлу, – распорядился Снорри. – Пусть обождет, на погост пока не торопится. Мы же – проверим.
Жихарь – молодой воин с детским простодушным лицом – кивнув, умчался прочь. Проводив его глазами, Снорри и оставшийся дружинник осторожно поскакали по следу. Копыта коней не проваливались – видно, снег запорошил тропу лишь слегка, сверху. Тропинка – наверное, ее можно было бы назвать и дорожкой – исчезала в лесу, в густых ореховых зарослях, лес по краям становился все гуще, царапали по шлемам разлапистые ветви сумрачных елей, где-то рядом каркали вороны. Впереди вдруг посветлело, и воины оказались на просторной поляне с росшей почти точно по центру мощной корявой сосной и вкопанными рядом изображениями идолов.
– Капище, – прошептал дружинник и запнулся: на сучьях вниз головою висели обезглавленные тела.
– Не знал, что весяне так любят человечьи жертвы, – подъехав ближе, покачал головой Снорри. Не слезая с коня, он внимательно осмотрел трупы… и вздрогнул. Спина одного из них – крепкого молодого мужчины – представляла собой сплошное месиво из разрубленных ребер и вытянутых наружу легких.
– Кровавый орел, – Снорри обернулся. – Скачем к ярлу! – Он еще раз обозрел поляну. – Однако где их головы?
– Думаю, их унесли с собой, – услыхав об увиденном, Хельги не взял с собой никого, только Снорри, и теперь внимательно осматривал жертвы. – Но зачем? Умилостивить богов? Так это можно было сделать и здесь, в капище.
– А если головы предназначались чужим богам? – откликнулся Снорри, и глубокая морщина пересекла чистый лоб ярла. Хельги хорошо знал, каких богов имеет в виду его давний друг.
– Пока не стоит об этом думать. – Ярл покачал головой. – Поедем на погост, может быть, все объяснится гораздо проще. Мало ли какие обряды у местных?
Снорри кивнул и поскакал вслед за князем.
Ворота погоста были заперты наглухо. Они не распахнулись, даже когда обоз и всадники подъехали ближе. А ведь их уже давно должны были заметить. Что ж они там, на погосте, вымерли все, что ли?
Снорри с дружинниками подъехал к частоколу, ударил в ворота тупым концом копья. Тяжелая створка медленно распахнулась. Молодой викинг вытащил меч и осторожно заглянул за частокол. Остальные дружинники прикрывали его, в любой момент готовые забросать затаившихся врагов тяжелыми стрелами.
Снорри распахнул вторую створку и призывно махнул рукой. Хлестнув коня, ярл влетел в ворота и резко остановился.
Обширное дворище погоста представляло собой ужасное зрелище! Повсюду – за амбарами, возле изб, у колодца – валялись убитые: мужчины, женщины, старики, дети. Кто был убит стрелой, кто копьем, кто зарублен мечом иль секирой. Похоже, нападавшие не пощадили никого… Но никаких следов обороны погоста видно не было, даже камни, которые можно было бы метнуть в нападавших со специальных площадок, устроенных внутри частокола, лежали нетронутыми. Создавалось впечатление, что врагам просто открыли ворота. Но почему? Почему обычно подозрительные и не любящие чужаков весяне вдруг проявили такую доверчивость, так дорого им обошедшуюся? Ведь вполне выдержали бы осаду, тем более знали, что вскоре явится Хельги-князь с обозом и воинами. Ждали ведь… Вон, валяются на снегу вытащенные из амбаров шкуры, явно приготовленные для дани. Нападавшие, видно, не смогли забрать с собой все.
Хельги тронул коня… И внезапно замер.
– Стойте! – Он обернулся к дружине. Что-то – он пока еще и сам не знал что – насторожило его, что-то такое, бросающееся в глаза и вместе с тем незаметное.
Предостерегающе подняв руку, ярл внимательно осмотрел погост. Избы, амбары – их опять почему-то не подожгли. Почему? Везде валяются трупы… трупы… А прямо на пути – нет ни одного, словно нарочно убрали. Словно нарочно…
Хельги оглянулся, поискал глазами верного Снорри, шепнул что-то. Тот понимающе кивнул – объяснять долго не надо было – послал пару воинов. Спешившись, те осторожно потыкали копьями путь… Одно из копий вдруг полностью провалилось в снег. Ловушка! Ярл усмехнулся – не зря он верил в предчувствия, и, выходит, не зря кое-кто из дружины прозывал его Вещим. Накрытая звериной сетью, прямо перед воротами зияла утыканная острыми кольями яма, слегка припорошенная снегом. Да… Неплохо задумано. Для тех, кто не знает весь. Это племя частенько устраивало подобное, и яму здесь нападавшие не копали – она уже была, только накрытая толстыми досками. Осталось только их выбросить. Кстати, куда? Доски вскоре отыскались за одним из амбаров.
На погосте и в самом деле в живых не осталось никого. В разграбленных избах и даже в амбарах повсюду валялись трупы. И у многих на спине – кровавый орел! След от волокуши тянулся от ворот к капищу, и теперь уже видно было, что не простой это след, а окрашенный свернувшейся кровью. Кровавый. Кровавый след… Но – чей?
Глава 3
ОГНИЩАНИН
Март-апрель 865 г. Ладога.
Еще же паки похотеваем и на блудное смешение,
И на конечное душевное и телесное погубление.
Како убо не убоимся лютаго онаго гееннскаго пламени?
Антоний Подольский. Послание к некоему
Мрачный, сидел в корчме Конхобар Ирландец. Да с чего веселиться-то? Правда, и грустить пока не с чего. Пахло весной – талой водой, тяжелым снегом, навозом – свисали уже с крыш сосульки, длинные, почти до самых сугробов, съежившихся от страха перед ярким весенним солнышком, ноздреватых, угрюмых, почерневших. Все чаще приносил ветер сырую хмарь, все реже становились ночные заморозки, и скоро – да, вот уже и скоро – должен был возвратиться с полюдья Хельги с дружиной. Скучно было Ирландцу, живой язвительный ум его, словно заржавевший механизм, стоял без дела, да и какие тут были зимой дела? Жизнь катила себе неспешно, без особых волнений, утро – день – вечер, утро – день – вечер – короткими были дни, солнце всходило поздно, опять же, темнело рано, так что казалось, не успеешь проснуться – а уже и опять пора почивать. Скучно. Никаких происшествий в городе не случалось, так, мелочь всякая – кто-то кого-то обозвал, кто-то с кем-то подрался, чаще всего именно в этой корчме… Обрыдло! Ни купцов, ни кого захожего – зима, не сезон – скорей бы уж возвратился ярл. Весна придет, понаедут купцы, смерды-людишки выберутся из своих лесов на торжище – дрязги пойдут всякие, непонятки-разборки: этому не доплатили, тому худой товар продали, третьего вообще, в зернь обыграв, раздели донага. И все за правдой – к Хельги. А тот на кого все спихнет, кроме особых случаев? Уж ясно, что не на Снорри или Никифора. Никифор за эту зиму словно бы совсем чужим стал, в гости заходил редко, все молился своему распятому богу, интересно, о чем только? Поклонники распятого называли себя христианами, полно их было в Ирландии, были и тут; правда, здешние почему-то больше почитали патриарха из Миклагарда-Константинополя, нежели Римского Папу, как Никифор и все ирландские монахи.
– Эй, хозяин! – заглянув в опустевшую кружку, крикнул Ирландец. – Что, ромейское вино уже кончилось? Кончилось? Не может быть! А что есть? Брага? Дюже хмельная? Ладно, давай тащи свою брагу, попробую.
Корчмарь Ермил Кобыла – мосластый, с вытянутым унылым лицом, и в самом деле чем-то напоминавшим кобылью морду, – самолично принес важному гостю изрядный кувшинец браги. Поставил на стол с поклоном:
– Пей на здоровьице, господине!
– Постой, – Конхобар придержал его за локоть, – сядь. Выпей со мной.
Ермил послушно присел рядом на лавку, выпил, почмокал губами, окидывая темное помещение внимательным, все примечающим взглядом. Корчма была пуста, как и всегда в это время, в марте-протальнике, и зимой-то редкий гость заглядывал сюда по пути санному, а уж раннею-то весною – и вовсе никого, оно и понятно: зимники таяли, а лед на Волхове-реке еще стоял, да был уж тонок, ни на ладье проплыть, ни по льду. Не было пришлого народу, не лето. Только в дальнем углу, у слюдяного оконца, сидели трое парней в грязных онучах. Парни пили бражку да жарко о чем-то спорили. Ирландец по привычке прислушался…
– А третьего дня Ноздрю убитым нашли. Без калиты, без пояса, в груди – нож агроменный!
– Шалят робяты…
– Да уж, пошаливают. Ране-то был у них за главного Ильман Карась, да сгинул, говорят, где-тось.
– Некому теперь и пожалиться, не варягу ж?
– Да уж… Был бы кто свой, а варягу все одно, как тут у нас… Бона как уехавши за данью, так и носа не кажеть.
Ишь как заговорили. Недобрая усмешка искривила тонкие губы Конхобара Ирландца. Стоило только Хельги уехать, как Ильмана Карася вспомнили, кровавого душегуба, на совести которого немало людских жизней. Года три уж, как лежит Ильман в лесах у далекой Десны-реки, пронзенный стрелою. Сгнили уж, поди, его косточки или растаскало зверье. Такого и не погребли – не заслужил лиходейством своим погребения, а эти ишь вспомнили Карася добрым словом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42