И там и здесь тело, инструмент и дух, казалось, приведены в согласие благодаря восторгу от того, что тело не создает музыку, а само есть музыка и нельзя сказать, где начинается одно и кончается другое — все сливалось воедино.
Стелла поставила миску на пол, и тут же наступила тишина, как в церкви, когда все пропели «Аминь!» и сели слушать проповедь. Коты ткнулись мордочками в молоко и принялись поглощать его в молчаливом восторге. Стелла, поглаживая стоявшего рядом Ходжа по спине, стояла и глядела на них. Котов звали Седрах, Мисах и Авденаго. Израненные в многочисленных сражениях, они являли печальное зрелище. Стелла дала им имена, как и всей остальной животине в Викаборо, черпая вдохновение из своего любимого Ветхого Завета.
Седрах был черный кот, с отгрызенным кончиком хвоста. Мисах — рыжий, с оторванным ухом, а Авденаго — тоже черный, но с пятном под подбородком, которому полагалось быть белым, но как ни старался бедолага дотянуться до этого места язычком и вылизать его, все попытки не удавались, и пятно оставалось какого-то непонятного оттенка. Кот всегда так старался до него дотянуться, что навсегда скривил шею. «Были бы они все домашними котами, — участливо думала Стелла. — За что же выпала им такая доля — жить на улице, драться с крысами и ходить грязными и израненными? Кошки не для того предназначены, чтобы жить на улице и охотиться на крыс, они предназначены жить в доме и ловить мышей. Это несправедливо. Она всегда будет делать для них все, что в ее силах, но все равно это несправедливо».
2
Левая ладонь Стеллы вдруг почувствовала что-то странное и непонятное, какое-то покалывание, наполнившее ее ужасом. Шерсть на спине у Ходжа встала дыбом. Он громко, утробно зарычал. Стелла покосилась на пса. Он поднял голову и уставился на оконце высоко в стене, над яслями. То было одно из окошек, выходивших наружу, сквозь которые проникал лунный свет. И вот лунный свет закрыла мужская голова, появившаяся в квадрате оконца, как картина в раме. Стелла с ужасающей отчетливостью увидела худое лицо, изможденное, грязное. От парализующего страха все помутилось у нее перед глазами, и секунду она ничего не различала, хотя по-прежнему слышала грозное рычание Ходжа и чувствовала под рукой его вздыбленную шерсть. Но Стелла не закричала — ведь она была храбрая девочка. Она стояла, вся сжавшись, не шевелясь, и пытаясь справиться с охватившим ее ужасом. Наконец туман рассеялся, и темное лицо снова возникло у нее перед глазами. И вдруг она догадалась, что это за приведение.
— Бони! — прошептала Стелла.
Значит, пришел-таки. Французы наконец высадились. Она росла под постоянным страхом вторжения, неизменно омрачавшего ее счастливую жизнь на ферме. Пролив — единственный барьер, отделявший Англию от врагов, был всего в нескольких милях от них. Сколько Стелла себя помнила, каждый раз, идя в церковь, она видела пики и копья, которые хранились там в боевой готовности на случай вторжения. Она наблюдала, как упражняются в обращении с ним мужчины, в их числе и отец Спригг, и не раз слышала истории о наводивших ужас отрядах вербовщиков во флот или в армию. Из окон фермерской усадьбы был виден холм, на котором стоял маяк, и там наготове всегда был сложен гигантский костер, который зажгут, когда появятся французы, — и высокое пламя оповестит о несчастии весь край. Там всегда сидел человек, который наблюдал за морем.
В ту зиму, когда вражеские корабли стояли в портах, готовые перебросить через пролив тысячи солдат, Стелла была еще маленькая. Но она помнила страшный спасительный шторм, который их уберег, и благодарственный молебен в церкви. Но больше всего боялись вторжения в прошлом году. Говорили, что сто пятьдесят тысяч французов собрались в Булони, и что Бони избрал для высадки Торби. Отец Спригг уехал тогда из дома вместе со всеми, так как ополчение Южного Девона охраняло артиллерийские батареи вдоль побережья, а детей и стариков собирались отправить в Дартмур. Стелла смотрела, как готовят в путь их самый большой фургон. Матушка Спригг ходила вся белая, плотно поджав губы, а Мэдж все время плакала… Но тогда пронесло. А теперь нет, произошло-таки, в тихую сентябрьскую ночь, когда никто ни о чем не думал, и всем было так хорошо. Это темное лицо было лицом француза, и скоро их полчища станут дубасить в запертые ворота конного двора, могучий ствол дерева, которым они были перегорожены, не выдержит страшного натиска, и всех в доме перебьют.
Но страх прошел так же внезапно, как и появился. Ужас передался ей от Ходжа, и от него же она вновь обрела мужество. Шерсть на спине пса снова улеглась, рычание стихло. Он по-прежнему внимательно смотрел вверх, на окно, но легонько завилял хвостом.
— Черт возьми! — обрушился сверху негодующий голос. — Скормила все молоко этим паршивым кошкам, чтоб они сдохли! А у меня с голодухи живот к хребту прилип! — Тут человек умолк, поняв, что ляпнул что-то не то — ведь девочка, в конце концов, совсем еще маленькая. — Ты почему не спишь? — рявкнул он грозно, но напоследок, сорвавшись, дал петуха.
Это-то его и выдало. Никакой это не мужик, и уж тем более не француз, а всего-навсего обычный мальчишка, у которого ломается голос, местная шпана, грязный, загорелый как головешка. Он дико уставился на Стеллу блестящими черными глазами; черные, прямые волосы неряшливыми патлами свисали на лоб.
— А ты почему? — спросила в ответ Стелла, разозлившись.
Он засмеялся, и на темном лице сверкнули белые зубы.
— Видишь ли, я сплю в стоге сена, поэтому хочу залезу спать, а хочу — нет.
— А как ты в окно влез? — снова спросила Стелла, представив себе высокую наружную стену, отвесно поднимавшуюся от самого края дорожки.
— По стене, — ответил мальчишка просто. — В ней полно щелей. Дай, думаю, залезу, поищу чего-нибудь поесть. Только окошко вот маловато оказалось.
Стелла заметила, что руки, которыми он вцепился в подоконник, совсем побелели — ни кровинки. Мальчишка цеплялся за стену пальцами рук и ног, как обезьянка, и она почувствовала уважение к существу, чьи акробатические способности не уступали ее собственным, а, может, и превосходили их. Сама она вряд ли смогла бы взобраться по стене. Ходж, стоящий рядом с ней, вилял хвостом все быстрее и быстрее, а уж Стелла знала, что в людях он не ошибается.
— Если не спрыгнешь, пальцы у тебя онемеют, и ты упадешь, — сказала она. — Сигай на дорожку, а я вынесу тебе чего-нибудь поесть.
— А ты не врешь? Хозяина на меня не напустишь? Один раз он уже шуганул меня отсюда в три шеи, а в следующий раз — хвать за шкирку и к вербовщикам.
Мальчишка испытующе смерил Стеллу своими черными глазами. Она ничего не ответила, только на минуту встретилась с ним взглядом. Взгляд у нее был ясный, твердый и немного презрительный. Последний вопрос ее оскорбил. Затем девочка взглянула вниз на Седраха, Мисаха и Авденаго, которые розовыми язычками старательно вылизывали последние капли молока с пустой миски, наклонилась и с нежностью погладила их по головам, что делала каждый вечер, а потом взяла на руки Авденаго, грязнулю и неряху, и прижала его к груди.
Лицо мальчишки в окне на мгновение скривилось, будто он собирался заплакать, и вдруг исчезло. Стелла ласкала котов, как ласкала их всегда, каждый вечер, а вовсе не воображала перед ним, но никакие слова на свете не могли сказать ему яснее, как страстно она заботится обо всех бездомных тварях, лишенных домашнего тепла и любви. Она не выдаст его. Нет. Да она скорее умрет. И с этого момента он полюбил ее.
3
Второй раз за вечер Стелла с Ходжем совершили набег на кладовую. На этот раз Стелла боялась, как бы их воровство не заметили. Матушка Спригг была щедрой хозяйкой, и эти набеги, совершаемые ради Даниила и котов, видимого урона изобилию кладовой вроде бы не наносили. Но уж на этот раз убыток вряд ли можно будет скрыть. Стелла взяла большой кусок пирога с голубятиной, ломоть хлеба, кусок сыра и пару яблок. Ладно, последствия она как-нибудь перенесет. Надо же накормить бездомного мальчишку, именно бездомного, уличного, еще более уличного, чем Даниил и коты.
Она снова вышла во двор, держа в руках тарелку и кружку молока, и направилась к запертым на засов воротам. Там она поставила припасы на булыжники и задумалась, что делать дальше. Как же ей приподняться и оттащить ствол дерева, которым были подперты ворота? А ведь как-то это надо сделать — ведь попасть к передней двери, не взобравшись снова по крыше в свою комнату (что совершенно невозможно, раз обе руки заняты), или не пройдя через кухню, где сидят отец и матушка, никак нельзя. Ее приемные родители отличались добрым сердцем, но за все эти смутные годы у селян было столько малоприятных стычек со смутьянами, шпионами, дезертирами и беглыми каторжниками, что они давно уже предпочитали не привечать чужаков и всяких пришлых бродяг. Оставалась только дверь во дворе или ничего, и Стелла решительно подошла к ней, наклонилась и подставила спину и голову под древесный ствол. То же самое сделал и Ходж. Вдвоем они приподнимали дерево и толкали его, пока совсем не выбились из сил. Но дело все-таки сделали, и Стелла без лишнего шума опустила его на землю. Но ее уже шатало от усталости, кровь стучала в висках, и дышала она натужно и хрипло. Теперь оставалось распахнуть тяжеленную дверь. Она смогла и это и, снова взяв в руки кружку и тарелку, заторопилась на старый луг, окаймлявший двор с севера. Через него проходила колея, по которой телеги подъезжали к воротам, выходившим на дорогу — ту самую, что шла за конюшнями и считалась западной границей Викаборского хутора.
Старый луг, который облюбовали хуторские свиньи, был прелестным местом: там и сям росли на нем старые яблони, из их яблок делали сидр, а среди яблонь плутал ручеек. Стелла побежала по колее к высоким, запертым на висячий замок воротам в густой живой изгороди из колючих растений. Там она приводнялась на цыпочки, поставила тарелку и кружку на вершину одной из двух старинных колонн из прочного камня, на которые опирались ворота, и полезла через них, таща за собой Ходжа. Забравшись на самую верхотуру, они шлепнулись в траву, бордюром окаймлявшую дорожку. Обычно Стелла не прыгала так с ворот, а залезала наверх и слезала вниз с проворством обезьянки, но сейчас она все еще не пришла в себя после возни со стволом.
Сильные, костлявые руки подняли ее и поставили на ноги. На миг эти руки напомнили Стелле первое детское воспоминание о крепких материнских объятиях, и сердце у нее вдруг екнуло, — она совсем запыхалась ото всей этой чехарды.
— Что ж ты меня не окликнула? — спросил мальчишка. — Если бы я знал, откуда ты появишься, то просто взял бы еду через решетку. А падать в землю носом совсем ни к чему.
— Могли бы услышать, — задыхаясь, проговорила Стелла. — У нас ведь после бунта и всего прочего все боятся чужаков.
Мальчик все еще придерживал ее, глядя сверху вниз, и его сильные руки сжимали ее руки выше локтей.
— А ты не боишься чужаков?
— Иногда. А вот тебя нет, с той минуты, когда я поняла, что ты не Бони. Я знала, что тебя нечего бояться. Это мне Ходж сказал.
На мгновение мальчишка перевел глаза на Ходжа, который стоял возле Стеллы, приветливо помахивая хвостом, и они, как мужчина с мужчиной, обменялись долгим признательным взглядом. Затем он снова взглянул на девочку. Луна светила так ярко, что он видел ее лицо так же отчетливо, как днем. Она раскраснелась, капюшон плаща соскользнул назад, обнажив короткие, мальчишеские совсем растрепавшиеся кудряшки и блестящие капельки пота на лбу.
— Да ты совсем запарилась, — удивился он.
— Я же бревно поднимала и открывала ворота, — объяснила Стелла.
— Это же надо, а ведь такая малышка! — буркнул он.
Мальчик подвел ее за руку к старому дубу, который рос возле ворот, и усадил в образованное узловатыми корнями удобное креслице — как раз для такой крохи. Потом снял с верхушки колонны тарелку и кружку и как-то странно, бочком-бочком, будто земля у него под ногами раскалилась докрасна, пошел к Стелле и сел рядом. Ходж улегся у их ног.
Но хоть мальчишка и жаловался, что голоден, набрасываться на еду он не стал. Он поставил тарелку с едой и кружку с молоком у своих ног и смотрел на них, как, наверное, смотрел Давид на чашу с холодной водой, которую принесли ему в пещеру. Но здравого смысла у него было больше, чем у Давида. Его дань самоотречению, хотя и шедшая от всего сердца, не затянулась надолго, и, воздав ее, он, повернувшись к Стелле, с нежностью сказал:
— Спасибо! — и, как волк, накинулся на пирог с голубятиной.
Впрочем волком он оказался с весьма аристократическими и утонченными манерами. Будь Стелла постарше, зрелище этого в высшей степени необычного бродяги навело бы ее на некоторые размышления. Но мир для Стеллы все еще был полон удивительных вещей. Самое заурядное происшествие часто казалось ей волшебной сказкой. И наоборот, в волшебных сказках она не видела ничего необычайного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Стелла поставила миску на пол, и тут же наступила тишина, как в церкви, когда все пропели «Аминь!» и сели слушать проповедь. Коты ткнулись мордочками в молоко и принялись поглощать его в молчаливом восторге. Стелла, поглаживая стоявшего рядом Ходжа по спине, стояла и глядела на них. Котов звали Седрах, Мисах и Авденаго. Израненные в многочисленных сражениях, они являли печальное зрелище. Стелла дала им имена, как и всей остальной животине в Викаборо, черпая вдохновение из своего любимого Ветхого Завета.
Седрах был черный кот, с отгрызенным кончиком хвоста. Мисах — рыжий, с оторванным ухом, а Авденаго — тоже черный, но с пятном под подбородком, которому полагалось быть белым, но как ни старался бедолага дотянуться до этого места язычком и вылизать его, все попытки не удавались, и пятно оставалось какого-то непонятного оттенка. Кот всегда так старался до него дотянуться, что навсегда скривил шею. «Были бы они все домашними котами, — участливо думала Стелла. — За что же выпала им такая доля — жить на улице, драться с крысами и ходить грязными и израненными? Кошки не для того предназначены, чтобы жить на улице и охотиться на крыс, они предназначены жить в доме и ловить мышей. Это несправедливо. Она всегда будет делать для них все, что в ее силах, но все равно это несправедливо».
2
Левая ладонь Стеллы вдруг почувствовала что-то странное и непонятное, какое-то покалывание, наполнившее ее ужасом. Шерсть на спине у Ходжа встала дыбом. Он громко, утробно зарычал. Стелла покосилась на пса. Он поднял голову и уставился на оконце высоко в стене, над яслями. То было одно из окошек, выходивших наружу, сквозь которые проникал лунный свет. И вот лунный свет закрыла мужская голова, появившаяся в квадрате оконца, как картина в раме. Стелла с ужасающей отчетливостью увидела худое лицо, изможденное, грязное. От парализующего страха все помутилось у нее перед глазами, и секунду она ничего не различала, хотя по-прежнему слышала грозное рычание Ходжа и чувствовала под рукой его вздыбленную шерсть. Но Стелла не закричала — ведь она была храбрая девочка. Она стояла, вся сжавшись, не шевелясь, и пытаясь справиться с охватившим ее ужасом. Наконец туман рассеялся, и темное лицо снова возникло у нее перед глазами. И вдруг она догадалась, что это за приведение.
— Бони! — прошептала Стелла.
Значит, пришел-таки. Французы наконец высадились. Она росла под постоянным страхом вторжения, неизменно омрачавшего ее счастливую жизнь на ферме. Пролив — единственный барьер, отделявший Англию от врагов, был всего в нескольких милях от них. Сколько Стелла себя помнила, каждый раз, идя в церковь, она видела пики и копья, которые хранились там в боевой готовности на случай вторжения. Она наблюдала, как упражняются в обращении с ним мужчины, в их числе и отец Спригг, и не раз слышала истории о наводивших ужас отрядах вербовщиков во флот или в армию. Из окон фермерской усадьбы был виден холм, на котором стоял маяк, и там наготове всегда был сложен гигантский костер, который зажгут, когда появятся французы, — и высокое пламя оповестит о несчастии весь край. Там всегда сидел человек, который наблюдал за морем.
В ту зиму, когда вражеские корабли стояли в портах, готовые перебросить через пролив тысячи солдат, Стелла была еще маленькая. Но она помнила страшный спасительный шторм, который их уберег, и благодарственный молебен в церкви. Но больше всего боялись вторжения в прошлом году. Говорили, что сто пятьдесят тысяч французов собрались в Булони, и что Бони избрал для высадки Торби. Отец Спригг уехал тогда из дома вместе со всеми, так как ополчение Южного Девона охраняло артиллерийские батареи вдоль побережья, а детей и стариков собирались отправить в Дартмур. Стелла смотрела, как готовят в путь их самый большой фургон. Матушка Спригг ходила вся белая, плотно поджав губы, а Мэдж все время плакала… Но тогда пронесло. А теперь нет, произошло-таки, в тихую сентябрьскую ночь, когда никто ни о чем не думал, и всем было так хорошо. Это темное лицо было лицом француза, и скоро их полчища станут дубасить в запертые ворота конного двора, могучий ствол дерева, которым они были перегорожены, не выдержит страшного натиска, и всех в доме перебьют.
Но страх прошел так же внезапно, как и появился. Ужас передался ей от Ходжа, и от него же она вновь обрела мужество. Шерсть на спине пса снова улеглась, рычание стихло. Он по-прежнему внимательно смотрел вверх, на окно, но легонько завилял хвостом.
— Черт возьми! — обрушился сверху негодующий голос. — Скормила все молоко этим паршивым кошкам, чтоб они сдохли! А у меня с голодухи живот к хребту прилип! — Тут человек умолк, поняв, что ляпнул что-то не то — ведь девочка, в конце концов, совсем еще маленькая. — Ты почему не спишь? — рявкнул он грозно, но напоследок, сорвавшись, дал петуха.
Это-то его и выдало. Никакой это не мужик, и уж тем более не француз, а всего-навсего обычный мальчишка, у которого ломается голос, местная шпана, грязный, загорелый как головешка. Он дико уставился на Стеллу блестящими черными глазами; черные, прямые волосы неряшливыми патлами свисали на лоб.
— А ты почему? — спросила в ответ Стелла, разозлившись.
Он засмеялся, и на темном лице сверкнули белые зубы.
— Видишь ли, я сплю в стоге сена, поэтому хочу залезу спать, а хочу — нет.
— А как ты в окно влез? — снова спросила Стелла, представив себе высокую наружную стену, отвесно поднимавшуюся от самого края дорожки.
— По стене, — ответил мальчишка просто. — В ней полно щелей. Дай, думаю, залезу, поищу чего-нибудь поесть. Только окошко вот маловато оказалось.
Стелла заметила, что руки, которыми он вцепился в подоконник, совсем побелели — ни кровинки. Мальчишка цеплялся за стену пальцами рук и ног, как обезьянка, и она почувствовала уважение к существу, чьи акробатические способности не уступали ее собственным, а, может, и превосходили их. Сама она вряд ли смогла бы взобраться по стене. Ходж, стоящий рядом с ней, вилял хвостом все быстрее и быстрее, а уж Стелла знала, что в людях он не ошибается.
— Если не спрыгнешь, пальцы у тебя онемеют, и ты упадешь, — сказала она. — Сигай на дорожку, а я вынесу тебе чего-нибудь поесть.
— А ты не врешь? Хозяина на меня не напустишь? Один раз он уже шуганул меня отсюда в три шеи, а в следующий раз — хвать за шкирку и к вербовщикам.
Мальчишка испытующе смерил Стеллу своими черными глазами. Она ничего не ответила, только на минуту встретилась с ним взглядом. Взгляд у нее был ясный, твердый и немного презрительный. Последний вопрос ее оскорбил. Затем девочка взглянула вниз на Седраха, Мисаха и Авденаго, которые розовыми язычками старательно вылизывали последние капли молока с пустой миски, наклонилась и с нежностью погладила их по головам, что делала каждый вечер, а потом взяла на руки Авденаго, грязнулю и неряху, и прижала его к груди.
Лицо мальчишки в окне на мгновение скривилось, будто он собирался заплакать, и вдруг исчезло. Стелла ласкала котов, как ласкала их всегда, каждый вечер, а вовсе не воображала перед ним, но никакие слова на свете не могли сказать ему яснее, как страстно она заботится обо всех бездомных тварях, лишенных домашнего тепла и любви. Она не выдаст его. Нет. Да она скорее умрет. И с этого момента он полюбил ее.
3
Второй раз за вечер Стелла с Ходжем совершили набег на кладовую. На этот раз Стелла боялась, как бы их воровство не заметили. Матушка Спригг была щедрой хозяйкой, и эти набеги, совершаемые ради Даниила и котов, видимого урона изобилию кладовой вроде бы не наносили. Но уж на этот раз убыток вряд ли можно будет скрыть. Стелла взяла большой кусок пирога с голубятиной, ломоть хлеба, кусок сыра и пару яблок. Ладно, последствия она как-нибудь перенесет. Надо же накормить бездомного мальчишку, именно бездомного, уличного, еще более уличного, чем Даниил и коты.
Она снова вышла во двор, держа в руках тарелку и кружку молока, и направилась к запертым на засов воротам. Там она поставила припасы на булыжники и задумалась, что делать дальше. Как же ей приподняться и оттащить ствол дерева, которым были подперты ворота? А ведь как-то это надо сделать — ведь попасть к передней двери, не взобравшись снова по крыше в свою комнату (что совершенно невозможно, раз обе руки заняты), или не пройдя через кухню, где сидят отец и матушка, никак нельзя. Ее приемные родители отличались добрым сердцем, но за все эти смутные годы у селян было столько малоприятных стычек со смутьянами, шпионами, дезертирами и беглыми каторжниками, что они давно уже предпочитали не привечать чужаков и всяких пришлых бродяг. Оставалась только дверь во дворе или ничего, и Стелла решительно подошла к ней, наклонилась и подставила спину и голову под древесный ствол. То же самое сделал и Ходж. Вдвоем они приподнимали дерево и толкали его, пока совсем не выбились из сил. Но дело все-таки сделали, и Стелла без лишнего шума опустила его на землю. Но ее уже шатало от усталости, кровь стучала в висках, и дышала она натужно и хрипло. Теперь оставалось распахнуть тяжеленную дверь. Она смогла и это и, снова взяв в руки кружку и тарелку, заторопилась на старый луг, окаймлявший двор с севера. Через него проходила колея, по которой телеги подъезжали к воротам, выходившим на дорогу — ту самую, что шла за конюшнями и считалась западной границей Викаборского хутора.
Старый луг, который облюбовали хуторские свиньи, был прелестным местом: там и сям росли на нем старые яблони, из их яблок делали сидр, а среди яблонь плутал ручеек. Стелла побежала по колее к высоким, запертым на висячий замок воротам в густой живой изгороди из колючих растений. Там она приводнялась на цыпочки, поставила тарелку и кружку на вершину одной из двух старинных колонн из прочного камня, на которые опирались ворота, и полезла через них, таща за собой Ходжа. Забравшись на самую верхотуру, они шлепнулись в траву, бордюром окаймлявшую дорожку. Обычно Стелла не прыгала так с ворот, а залезала наверх и слезала вниз с проворством обезьянки, но сейчас она все еще не пришла в себя после возни со стволом.
Сильные, костлявые руки подняли ее и поставили на ноги. На миг эти руки напомнили Стелле первое детское воспоминание о крепких материнских объятиях, и сердце у нее вдруг екнуло, — она совсем запыхалась ото всей этой чехарды.
— Что ж ты меня не окликнула? — спросил мальчишка. — Если бы я знал, откуда ты появишься, то просто взял бы еду через решетку. А падать в землю носом совсем ни к чему.
— Могли бы услышать, — задыхаясь, проговорила Стелла. — У нас ведь после бунта и всего прочего все боятся чужаков.
Мальчик все еще придерживал ее, глядя сверху вниз, и его сильные руки сжимали ее руки выше локтей.
— А ты не боишься чужаков?
— Иногда. А вот тебя нет, с той минуты, когда я поняла, что ты не Бони. Я знала, что тебя нечего бояться. Это мне Ходж сказал.
На мгновение мальчишка перевел глаза на Ходжа, который стоял возле Стеллы, приветливо помахивая хвостом, и они, как мужчина с мужчиной, обменялись долгим признательным взглядом. Затем он снова взглянул на девочку. Луна светила так ярко, что он видел ее лицо так же отчетливо, как днем. Она раскраснелась, капюшон плаща соскользнул назад, обнажив короткие, мальчишеские совсем растрепавшиеся кудряшки и блестящие капельки пота на лбу.
— Да ты совсем запарилась, — удивился он.
— Я же бревно поднимала и открывала ворота, — объяснила Стелла.
— Это же надо, а ведь такая малышка! — буркнул он.
Мальчик подвел ее за руку к старому дубу, который рос возле ворот, и усадил в образованное узловатыми корнями удобное креслице — как раз для такой крохи. Потом снял с верхушки колонны тарелку и кружку и как-то странно, бочком-бочком, будто земля у него под ногами раскалилась докрасна, пошел к Стелле и сел рядом. Ходж улегся у их ног.
Но хоть мальчишка и жаловался, что голоден, набрасываться на еду он не стал. Он поставил тарелку с едой и кружку с молоком у своих ног и смотрел на них, как, наверное, смотрел Давид на чашу с холодной водой, которую принесли ему в пещеру. Но здравого смысла у него было больше, чем у Давида. Его дань самоотречению, хотя и шедшая от всего сердца, не затянулась надолго, и, воздав ее, он, повернувшись к Стелле, с нежностью сказал:
— Спасибо! — и, как волк, накинулся на пирог с голубятиной.
Впрочем волком он оказался с весьма аристократическими и утонченными манерами. Будь Стелла постарше, зрелище этого в высшей степени необычного бродяги навело бы ее на некоторые размышления. Но мир для Стеллы все еще был полон удивительных вещей. Самое заурядное происшествие часто казалось ей волшебной сказкой. И наоборот, в волшебных сказках она не видела ничего необычайного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66