Грязь, теснота, шум и вонь стояли ужасные. Многие мужчины были пьяны, потому что на получаемую ими милостыню им разрешалось покупать в тюрьме ликер.
Стали раздавать подаяние. Заключенные протискивали через решетки деревянные ложки на длинных палках, а посетители, сами в таких же лохмотьях, как и они, опускали в них свои жалкие пенсы. Однако сохранить их могли только самые сильные, потому что каждый должен был бороться, чтобы удержать то, что ему дали. Многие оказались настолько слабы, что и не пытались и даже не подходили к решетке. Среди них было несколько юношей, и именно среди них аббат искал Захарию. Взгляд священника медленно переходил с одного изможденного лица на другое. Но он не мог найти Захарию и с облегчением повернулся назад, протиснулся сквозь толпу посетителей и снова нашел того тюремщика, который провел его сюда.
— Эти люди приговорены? — спросил он.
— Да, сэр. Мужчины приговорены к ссылке или к каторге.
— За какие преступления?
Тюремщик пожал плечами.
— Может быть, приносили тайком в тюрьму веревку заключенному. Укрывали вора или принимали краденое. Незначительные преступления.
— Они давно здесь?
— Месяцы, сэр. Некоторые ждут суда и потом отправления.
— Где находятся люди, приговоренные к виселице?
— В подвалах, сэр. Их видеть нельзя.
— А неосужденных?
— С другой стороны двора, сэр.
Аббат медленно шел к другой стороне, заметив, что военные охранники поспешили на крышу. Он подумал, что, верно, приближался час прогулки и что в случае нарушения закона они должны стрелять. Снова граф почувствовал тошноту. Во Франции он был свидетелем сцены более ужасной, чем та, которую он только что видел, но то было во время гражданской войны, а в нормальной жизни мирной страны этого быть не должно. Он испытал животный ужас дикого зверя, который потряс его так, как ничто другое не потрясало в жизни.
Аббат перешел на другую сторону, где располагалась камера неосужденных. Здесь все было то же самое, но не так ужасно, потому что люди находились здесь не так долго и у некоторых еще сохранилась какая-то надежда. Все здесь было скверно, и если это было то место, что Стелла видела во сне, аббат благодарил Бога, что сны, которые мы помним, проснувшись, теряют всю остроту страха или радости. Он опять прижался к двойному засову, его встревоженный взгляд метался по лицам в толпе, которая давила на него. Но хотя он стоял здесь так долго, что это время показалось ему бесконечным, Захарию он так и не увидел. Страх и усталость поглотили аббата. Все было напрасно. Юноши здесь не было.
Аббат уже собрался уходить, когда бледные опустошенные лица, волнообразное движение, шум что-то напомнили ему… Море… Море страдания, волны которого разбивались о засовы всего лишь в нескольких футах от него, так же, как морские волны разбивались о берег той ночью, пронизанной светом молний. Страшное море приближалось, накатывалось на него, с грохотом обрушивалось ему на голову. Он тонул в темноте, истощенный страхом. Mon Dieu, неужели он терял сознание?
Изо всех сил аббат де Кольбер напряг свою волю, покачнулся и крепче схватился за засов. Неужели он был чувствительной женщиной, неопытным мальчиком, чтобы настолько поразиться страшному зрелищу? Он вспомнил легенду о шторме и спасенном мальчике; и ему живо представилась Стелла, храбрая перед лицом шторма, ее побежденный страх. Он твердо встал на ноги. Его взгляд прояснился, и сквозь внезапную брешь в толпе, — как будто бы расступилась волна, — он увидел картину, которую никогда уже не смог забыть.
Под решеткой в стене была установлена бадья, и четверо или пятеро мужчин пытались постирать в ней свою одежду. Вода в бадье была грязной, лохмотья, которые они выжимали, вряд ли были чище, тем не менее аббат нашел это довольно ободряющим — поскольку нашлись еще люди, следящие за приличиями, люди, которые не превратились в диких зверей, подобно остальным. Один из них, раздетый до пояса, стоял спиной к аббату. Это был высокий юноша с темными волосами и узкой спиной, на которой резко выдавались позвонки. Он полуобернулся, выжимая свою рубашку, но, прежде чем аббат смог рассмотреть его лицо, толпа сомкнулась, и он потерял юношу из виду. Был ли это Захария, или нет, но аббат не собирался покидать этот ад на земле, пока не выяснит этого. Следующие двадцать минут были самыми необычными в его жизни. Раскачиваясь, пытаясь еще раз увидеть этого юношу, аббат начал различать лица людей, мелькавшие перед ним. У одного из них, грубого и неуклюжего, были самые голубые ирландские глаза из всех, которые графу приходилось когда-либо видеть. Другой юноша с лицом развратного старика имел чувственный прекрасный рот, похожий на рот самой Стеллы. Третий, сгорбленный и с лицом, изрытым оспой, поразил аббата своей улыбкой, похожей на оскал. Аббат заметил и другие глаза и другие попытки приветствий. Случайно, опуская монету в деревянную ложку, аббат встретил глаза бедняги, державшего ее, и у него возникло такое чувство, что обыденное действие было вовсе не обыденным, а реальным проникновением его, аббата, в несчастного человека, стоявшего перед ним.
Он признавал этих людей так, как будто они не были чужими, и давал им, как своим друзьям. Когда ужасное море рассеялось над его головой, он чувствовал себя так, как будто оказался в тихих водах. Но теперь он был частью моря, а не отстраненным зрителем на берегу. С чувством внезапной паники он понял, что теперь ему никогда не выбраться на берег. Потом пришла спокойная мысль о том, что он и не хочет этого. И все эти двадцать минут аббат молился так, как не молился никогда раньше, — он молился за этих людей, но особенно за одного из них.
Неожиданно аббат снова увидел юношу. Тот закончил стирку и повесил одежду на гвоздь сушиться, а теперь стоял, прислонившись к стене дома и дрожа без своей рубашки. Это был Захария, но настолько изменившийся, что некоторое время аббат не был уверен, что это он. Но потом в этом изможденном молодом человеке с угрюмыми безнадежными глазами, следами истощения на лице он узнал отпечатки той красоты, которая когда-то тронула его в «дочери» короля Лира. В юноше было что-то от породистого жеребца. Бедняга Захария, как юноша из легенды, путешествующий по свету в поисках знаний, наверняка получил их слишком много и слишком быстро.
Он не смотрел на аббата, а тюремщики уже шли по коридору, крича, что время посещения окончилось. Аббат крикнул: «Захария!», но его слабый голос не долетел до того места, где стоял юноша. Тюремщики были уже среди посетителей, хватая их за плечи и выталкивая. Аббат в отчаянии вспомнил их встречу в гостиной после состязаний в борьбе и то, как быстро они прониклись уважением друг к другу. Ничто из того, что произошло потом, не могло разрушить мгновенно возникшую привязанность, которая была подобна мосту между ними. Этот мост не мог не сохраниться до сих пор. И аббат не стал кричать снова, а, глядя на Захарию, пересек этот мост. Сделать это было нетрудно, потому что в течение последних двадцати минут он как бы покинул свою крепость. Захария повернул голову, и их взгляды встретились в то мгновение, когда рука тюремщика опустилась на плечо аббата.
Но это уже не имело значения. Почти невероятная радость расцвела на лице Захарии, и от аббата хлынул тот отблеск света, подобный рапире, сверкающей на солнце, который так поразил Захарию в их первую встречу. Аббат, которого, как и остальных, тюремщики вытесняли наружу, увидел слезы, текущие по лицу юноши, но это были слезы ребенка, внезапно проснувшегося после кошмара… Теперь Захария знал, что он не забыт в этом аду.
…Аббат помахал ему шляпой, повернулся и направился в другой мир.
3
Аббат, к счастью, обладал всей властью аристократа, чтобы получить то, что он хочет, с наименьшими трудностями. Старое высокомерие, без сомнения, умерло в нем, но привычка командовать осталась, как и язвительный язык, и внушающий трепет внешний вид. Различные рекомендательные письма, которые ему были необходимы, вскоре были в его распоряжении, и спустя три дня начальник тюрьмы разрешил ему свидание с Захарией. Их заперли в одном из подвалов, где содержались приговоренные к виселице, и, сидя на каменной скамье, Аббат внимательно выслушал подробный рассказ Захарии. У них было мало времени, лишних слов они не тратили, но хотя юноша излагал только факты, аббат был изумлен и ошеломлен. Он точно понял, что делал Захария, и чего он не делал, и перед каким выбором стоял.
— Если я убил Майкла, то меня будут судить за преднамеренное убийство; если не убивал, то только за нападение. Но мне придется ждать суда месяцы, — сказал Захария.
— Я сделаю все, чтобы тебя осудили как можно скорее. Но сначала я должен выяснить, что произошло с Майклом.
— Буду рад узнать, что я не убил его, — сказал Захария. Он говорил тихо, но аббат сознавал всю глубину его страдания.
— Живой он или мертвый, на его душе нет пятна убийства, — произнес аббат.
— Нет, — согласился Захария.
Только это радовало его; это и тот факт, что аббат был рядом с ним.
— Доктор — мой отец, — он продолжил и остановился.
— Я напишу ему вечером. Он будет гордиться тобой.
— Будет ли предметом его гордости то, что его сына повесят за убийство? — спросил Захария с горечью.
— При определенных обстоятельствах, да, — выразительно ответил аббат.
— И Стелла, — произнес Захария и опять остановился. Он не мог продолжать разговор о Стелле.
— Есть некоторые вещи, которых эта малышка не понимает. Она всего лишь ребенок.
Потом он рассказал Захарии сон Стеллы, не забывая бабусю Боган, руту и волшебный источник. Для него это были простые случайные дополнения, но ему нравилось разговаривать о них в этом ужасном подвале. Сказочный мир не должен существовать в реальности, но от мыслей о нем было легче дышать. Внезапно Захария радостно рассмеялся, и его смех поразил аббата, потому что это был первый смех, который прозвучал в этом подвале.
— Она волшебница! — воскликнул Захария.
Луч солнечного света, проникший сквозь решетку, коснулся противоположной стены. Это напомнило юноше вид старого мудрого дерева, холодную воду источника, журчащую внизу, чистый пруд, окруженный незабудками, Стеллу и Ходжа, сидящих в золотой пыли солнечного света. Он вспомнил, как пучок света проникал через тюремную решетку вечером того дня, когда он был здесь в первый раз и как его душа мучительно призывала Стеллу. Он подумал, что маленькая волшебница, должно быть, слышала его.
Ключ загремел в замке, и аббат поблагодарил небеса за то, что они дали ему время впустить фей и эльфов в Ньюгетскую тюрьму.
Глава VI
1
Дни аббата проходили теперь в непрерывных хлопотах о Захарии, а вечерами он удалялся наверх, в свое зеленое гнездо, и переводил для Стеллы книгу на английский. Днем он еще присутствовал на мессе и читал свои молитвы. Темнота запустения и несчастия, мелькание красок волшебной страны и чистое белое сияние его твердой веры были переплетены проходящими днями в причудливый гобелен. Такой была жизнь в мире, говорил он себе, и с этого времени он будет принимать ее полностью, не избегая темноты, не презирая маленькие мерцающие огоньки. Аббат еще не был готов только к белому цвету, потому что был пока еще грешен и мечтателен.
После тревожных поисков и расспросов он нашел полицейских, которые арестовали Захарию, и обнаружил, что в Англии начисто отсутствовали методы поддержания порядка, справедливость закона и рассудительность полицейских. Мужчины смутно помнили, что темноволосый негодяй убил другого негодяя с рыжими волосами, и они отвезли одного в тюрьму, а другого в морг.
Аббат сурово посмотрел на них, его ясные вопросы отпечатывались в их убогом мозгу, и они забормотали насчет морга не так уж уверенно. И признались, что были не вполне трезвыми в тот вечер. После глубокого размышления они вдруг вспомнили, что труп стал проявлять признаки жизни и что они отвезли его в больницу. Аббат потребовал название больницы. Они думали, что это, должно быть, Гайз. Потом один из них, на которого нашло внезапное озарение, нащупал в своем кармане и достал два любопытной формы кусочка дерева, обернутые струной.
— Найдены на мостовой, где мерзавцы дрались, сэр, — сказал он. — Подобраны и хранятся из любопытства.
— Что это? — спросил аббат.
— Не могу сказать, сэр. Никогда не видел подобных вещей. Что-то навроде трещотки.
Теперь аббат, в свою очередь, положил игрушку в карман… Это должно пригодиться.
…Опуская в каждую ладонь по золотой монете, он напомнил полицейским, что их вызовут для дачи показаний, и выразил надежду на то, что их отзыв о заключенном будет самым благоприятным. Уходя, аббат был уверен, что так оно и будет.
Он немедленно отправился в названную больницу и увидел, что палаты были лишь немногим лучше камер в тюрьме. Грязь, запахи и нестерпимая жара. И опять ему стало дурно от того, что он увидел. Доктора, одетые в грязные сюртуки, которые они носили только в больнице, делали обход, окруженные толпой учеников-медиков, каждый пациент осматривался и обсуждался так, как словно это был бесчувственный образец под микроскопом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Стали раздавать подаяние. Заключенные протискивали через решетки деревянные ложки на длинных палках, а посетители, сами в таких же лохмотьях, как и они, опускали в них свои жалкие пенсы. Однако сохранить их могли только самые сильные, потому что каждый должен был бороться, чтобы удержать то, что ему дали. Многие оказались настолько слабы, что и не пытались и даже не подходили к решетке. Среди них было несколько юношей, и именно среди них аббат искал Захарию. Взгляд священника медленно переходил с одного изможденного лица на другое. Но он не мог найти Захарию и с облегчением повернулся назад, протиснулся сквозь толпу посетителей и снова нашел того тюремщика, который провел его сюда.
— Эти люди приговорены? — спросил он.
— Да, сэр. Мужчины приговорены к ссылке или к каторге.
— За какие преступления?
Тюремщик пожал плечами.
— Может быть, приносили тайком в тюрьму веревку заключенному. Укрывали вора или принимали краденое. Незначительные преступления.
— Они давно здесь?
— Месяцы, сэр. Некоторые ждут суда и потом отправления.
— Где находятся люди, приговоренные к виселице?
— В подвалах, сэр. Их видеть нельзя.
— А неосужденных?
— С другой стороны двора, сэр.
Аббат медленно шел к другой стороне, заметив, что военные охранники поспешили на крышу. Он подумал, что, верно, приближался час прогулки и что в случае нарушения закона они должны стрелять. Снова граф почувствовал тошноту. Во Франции он был свидетелем сцены более ужасной, чем та, которую он только что видел, но то было во время гражданской войны, а в нормальной жизни мирной страны этого быть не должно. Он испытал животный ужас дикого зверя, который потряс его так, как ничто другое не потрясало в жизни.
Аббат перешел на другую сторону, где располагалась камера неосужденных. Здесь все было то же самое, но не так ужасно, потому что люди находились здесь не так долго и у некоторых еще сохранилась какая-то надежда. Все здесь было скверно, и если это было то место, что Стелла видела во сне, аббат благодарил Бога, что сны, которые мы помним, проснувшись, теряют всю остроту страха или радости. Он опять прижался к двойному засову, его встревоженный взгляд метался по лицам в толпе, которая давила на него. Но хотя он стоял здесь так долго, что это время показалось ему бесконечным, Захарию он так и не увидел. Страх и усталость поглотили аббата. Все было напрасно. Юноши здесь не было.
Аббат уже собрался уходить, когда бледные опустошенные лица, волнообразное движение, шум что-то напомнили ему… Море… Море страдания, волны которого разбивались о засовы всего лишь в нескольких футах от него, так же, как морские волны разбивались о берег той ночью, пронизанной светом молний. Страшное море приближалось, накатывалось на него, с грохотом обрушивалось ему на голову. Он тонул в темноте, истощенный страхом. Mon Dieu, неужели он терял сознание?
Изо всех сил аббат де Кольбер напряг свою волю, покачнулся и крепче схватился за засов. Неужели он был чувствительной женщиной, неопытным мальчиком, чтобы настолько поразиться страшному зрелищу? Он вспомнил легенду о шторме и спасенном мальчике; и ему живо представилась Стелла, храбрая перед лицом шторма, ее побежденный страх. Он твердо встал на ноги. Его взгляд прояснился, и сквозь внезапную брешь в толпе, — как будто бы расступилась волна, — он увидел картину, которую никогда уже не смог забыть.
Под решеткой в стене была установлена бадья, и четверо или пятеро мужчин пытались постирать в ней свою одежду. Вода в бадье была грязной, лохмотья, которые они выжимали, вряд ли были чище, тем не менее аббат нашел это довольно ободряющим — поскольку нашлись еще люди, следящие за приличиями, люди, которые не превратились в диких зверей, подобно остальным. Один из них, раздетый до пояса, стоял спиной к аббату. Это был высокий юноша с темными волосами и узкой спиной, на которой резко выдавались позвонки. Он полуобернулся, выжимая свою рубашку, но, прежде чем аббат смог рассмотреть его лицо, толпа сомкнулась, и он потерял юношу из виду. Был ли это Захария, или нет, но аббат не собирался покидать этот ад на земле, пока не выяснит этого. Следующие двадцать минут были самыми необычными в его жизни. Раскачиваясь, пытаясь еще раз увидеть этого юношу, аббат начал различать лица людей, мелькавшие перед ним. У одного из них, грубого и неуклюжего, были самые голубые ирландские глаза из всех, которые графу приходилось когда-либо видеть. Другой юноша с лицом развратного старика имел чувственный прекрасный рот, похожий на рот самой Стеллы. Третий, сгорбленный и с лицом, изрытым оспой, поразил аббата своей улыбкой, похожей на оскал. Аббат заметил и другие глаза и другие попытки приветствий. Случайно, опуская монету в деревянную ложку, аббат встретил глаза бедняги, державшего ее, и у него возникло такое чувство, что обыденное действие было вовсе не обыденным, а реальным проникновением его, аббата, в несчастного человека, стоявшего перед ним.
Он признавал этих людей так, как будто они не были чужими, и давал им, как своим друзьям. Когда ужасное море рассеялось над его головой, он чувствовал себя так, как будто оказался в тихих водах. Но теперь он был частью моря, а не отстраненным зрителем на берегу. С чувством внезапной паники он понял, что теперь ему никогда не выбраться на берег. Потом пришла спокойная мысль о том, что он и не хочет этого. И все эти двадцать минут аббат молился так, как не молился никогда раньше, — он молился за этих людей, но особенно за одного из них.
Неожиданно аббат снова увидел юношу. Тот закончил стирку и повесил одежду на гвоздь сушиться, а теперь стоял, прислонившись к стене дома и дрожа без своей рубашки. Это был Захария, но настолько изменившийся, что некоторое время аббат не был уверен, что это он. Но потом в этом изможденном молодом человеке с угрюмыми безнадежными глазами, следами истощения на лице он узнал отпечатки той красоты, которая когда-то тронула его в «дочери» короля Лира. В юноше было что-то от породистого жеребца. Бедняга Захария, как юноша из легенды, путешествующий по свету в поисках знаний, наверняка получил их слишком много и слишком быстро.
Он не смотрел на аббата, а тюремщики уже шли по коридору, крича, что время посещения окончилось. Аббат крикнул: «Захария!», но его слабый голос не долетел до того места, где стоял юноша. Тюремщики были уже среди посетителей, хватая их за плечи и выталкивая. Аббат в отчаянии вспомнил их встречу в гостиной после состязаний в борьбе и то, как быстро они прониклись уважением друг к другу. Ничто из того, что произошло потом, не могло разрушить мгновенно возникшую привязанность, которая была подобна мосту между ними. Этот мост не мог не сохраниться до сих пор. И аббат не стал кричать снова, а, глядя на Захарию, пересек этот мост. Сделать это было нетрудно, потому что в течение последних двадцати минут он как бы покинул свою крепость. Захария повернул голову, и их взгляды встретились в то мгновение, когда рука тюремщика опустилась на плечо аббата.
Но это уже не имело значения. Почти невероятная радость расцвела на лице Захарии, и от аббата хлынул тот отблеск света, подобный рапире, сверкающей на солнце, который так поразил Захарию в их первую встречу. Аббат, которого, как и остальных, тюремщики вытесняли наружу, увидел слезы, текущие по лицу юноши, но это были слезы ребенка, внезапно проснувшегося после кошмара… Теперь Захария знал, что он не забыт в этом аду.
…Аббат помахал ему шляпой, повернулся и направился в другой мир.
3
Аббат, к счастью, обладал всей властью аристократа, чтобы получить то, что он хочет, с наименьшими трудностями. Старое высокомерие, без сомнения, умерло в нем, но привычка командовать осталась, как и язвительный язык, и внушающий трепет внешний вид. Различные рекомендательные письма, которые ему были необходимы, вскоре были в его распоряжении, и спустя три дня начальник тюрьмы разрешил ему свидание с Захарией. Их заперли в одном из подвалов, где содержались приговоренные к виселице, и, сидя на каменной скамье, Аббат внимательно выслушал подробный рассказ Захарии. У них было мало времени, лишних слов они не тратили, но хотя юноша излагал только факты, аббат был изумлен и ошеломлен. Он точно понял, что делал Захария, и чего он не делал, и перед каким выбором стоял.
— Если я убил Майкла, то меня будут судить за преднамеренное убийство; если не убивал, то только за нападение. Но мне придется ждать суда месяцы, — сказал Захария.
— Я сделаю все, чтобы тебя осудили как можно скорее. Но сначала я должен выяснить, что произошло с Майклом.
— Буду рад узнать, что я не убил его, — сказал Захария. Он говорил тихо, но аббат сознавал всю глубину его страдания.
— Живой он или мертвый, на его душе нет пятна убийства, — произнес аббат.
— Нет, — согласился Захария.
Только это радовало его; это и тот факт, что аббат был рядом с ним.
— Доктор — мой отец, — он продолжил и остановился.
— Я напишу ему вечером. Он будет гордиться тобой.
— Будет ли предметом его гордости то, что его сына повесят за убийство? — спросил Захария с горечью.
— При определенных обстоятельствах, да, — выразительно ответил аббат.
— И Стелла, — произнес Захария и опять остановился. Он не мог продолжать разговор о Стелле.
— Есть некоторые вещи, которых эта малышка не понимает. Она всего лишь ребенок.
Потом он рассказал Захарии сон Стеллы, не забывая бабусю Боган, руту и волшебный источник. Для него это были простые случайные дополнения, но ему нравилось разговаривать о них в этом ужасном подвале. Сказочный мир не должен существовать в реальности, но от мыслей о нем было легче дышать. Внезапно Захария радостно рассмеялся, и его смех поразил аббата, потому что это был первый смех, который прозвучал в этом подвале.
— Она волшебница! — воскликнул Захария.
Луч солнечного света, проникший сквозь решетку, коснулся противоположной стены. Это напомнило юноше вид старого мудрого дерева, холодную воду источника, журчащую внизу, чистый пруд, окруженный незабудками, Стеллу и Ходжа, сидящих в золотой пыли солнечного света. Он вспомнил, как пучок света проникал через тюремную решетку вечером того дня, когда он был здесь в первый раз и как его душа мучительно призывала Стеллу. Он подумал, что маленькая волшебница, должно быть, слышала его.
Ключ загремел в замке, и аббат поблагодарил небеса за то, что они дали ему время впустить фей и эльфов в Ньюгетскую тюрьму.
Глава VI
1
Дни аббата проходили теперь в непрерывных хлопотах о Захарии, а вечерами он удалялся наверх, в свое зеленое гнездо, и переводил для Стеллы книгу на английский. Днем он еще присутствовал на мессе и читал свои молитвы. Темнота запустения и несчастия, мелькание красок волшебной страны и чистое белое сияние его твердой веры были переплетены проходящими днями в причудливый гобелен. Такой была жизнь в мире, говорил он себе, и с этого времени он будет принимать ее полностью, не избегая темноты, не презирая маленькие мерцающие огоньки. Аббат еще не был готов только к белому цвету, потому что был пока еще грешен и мечтателен.
После тревожных поисков и расспросов он нашел полицейских, которые арестовали Захарию, и обнаружил, что в Англии начисто отсутствовали методы поддержания порядка, справедливость закона и рассудительность полицейских. Мужчины смутно помнили, что темноволосый негодяй убил другого негодяя с рыжими волосами, и они отвезли одного в тюрьму, а другого в морг.
Аббат сурово посмотрел на них, его ясные вопросы отпечатывались в их убогом мозгу, и они забормотали насчет морга не так уж уверенно. И признались, что были не вполне трезвыми в тот вечер. После глубокого размышления они вдруг вспомнили, что труп стал проявлять признаки жизни и что они отвезли его в больницу. Аббат потребовал название больницы. Они думали, что это, должно быть, Гайз. Потом один из них, на которого нашло внезапное озарение, нащупал в своем кармане и достал два любопытной формы кусочка дерева, обернутые струной.
— Найдены на мостовой, где мерзавцы дрались, сэр, — сказал он. — Подобраны и хранятся из любопытства.
— Что это? — спросил аббат.
— Не могу сказать, сэр. Никогда не видел подобных вещей. Что-то навроде трещотки.
Теперь аббат, в свою очередь, положил игрушку в карман… Это должно пригодиться.
…Опуская в каждую ладонь по золотой монете, он напомнил полицейским, что их вызовут для дачи показаний, и выразил надежду на то, что их отзыв о заключенном будет самым благоприятным. Уходя, аббат был уверен, что так оно и будет.
Он немедленно отправился в названную больницу и увидел, что палаты были лишь немногим лучше камер в тюрьме. Грязь, запахи и нестерпимая жара. И опять ему стало дурно от того, что он увидел. Доктора, одетые в грязные сюртуки, которые они носили только в больнице, делали обход, окруженные толпой учеников-медиков, каждый пациент осматривался и обсуждался так, как словно это был бесчувственный образец под микроскопом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66