Видел, как приходили и уходили больные мужчины, женщины и дети, как духовные братья накладывали им повязки, давали лекарства, что-то советовали и утешали их. У большинства больных были свои дома, куда они могли вернуться, и семьи, которые заботились о них, но остальные, среди которых были бездомные, бродячие артисты, поденщики и просто старики без друзей и знакомых, не имели угла, поэтому их клали в больницу рядом с богомольцем — таких же страдальцев, как и он сам.
Наблюдая эту картину, горько задумался богомолец. Ведь сам он никогда раньше не болел и не испытывал таких страданий. Целых сорок пять лет жизни потратил он только на себя, храбро служа своему королю и отечеству, но его взгляд на понятия чести и славы сильно отличался от здешнего. И только короткий отрезок в двенадцать лет посвятил он Господу, полностью отдавшись молитвам. По-настоящему проникнув в сущность молитвы, отшельник со временем наконец-то понял, что его обет молиться во спасение несчастных, попавших в шторм, охватывает не только морские, но также людские бури страданий, боли, страстей. Но сам-то он не думал о них ранее, и это причиняло ему неимоверную боль сейчас, на пороге смерти.
Вот так, не сомкнув глаз, всю ночь лежал отшельник и думал, что многих смертных охватывали или еще охватят те же мысли, что сейчас пришли ему в голову. Он думал о сражавшихся за святые места крестоносцах, которым некогда было молиться, да и вряд ли у них возникала такая потребность. Он думал об ученых и учителях, чья поглощенность своими умственными занятиями выжала все их чувства и страдания. Он думал о епископе, который как-то признался ему, что зачастую устает так сильно, что иногда во время чтения вечернего молебна не вникает в суть сказанного. Затем богомолец стал думать о знакомых ему мучениках, которые за всю свою жизнь не видели ничего, кроме страданий и боли. Все эти люди горьким грузом ложились на его сердце. Каждой человеческой жизни отведена равная мера сражений, лечения, умения, молитв и страдания, и эта жизнь никогда не может быть прожита еще раз. Конечно, думал он, умирающему было бы легче покидать этот мир с верой, что душа будет возвращаться на землю снова и снова — воин вернется богомольцем, а учитель — исцелителем. Когда-то он сам почти верил в это, но только не сейчас. Лишь раз абсолютная жизнь сосредотачивается в теле. И до этого ее не было. Отчего же? Иисус учит и лечит, сражается и страдает через волю и дела других людей.
Охваченный такими мыслями, отшельник постепенно пришел к окончательному пониманию тесной связи всех людей между собой и Богом. Из всех иллюзий, которые беспокоят души людей, одна из самых вредных — иллюзия обособленности. За последние недели богомолец все явственнее понимал это. Наблюдая, как епископ омывал раны больного ребенка, он чувствовал, будто касается малыша своими руками, хотя они лежали неподвижно поверх одеяла: он чувствовал, что его собственная молящаяся душа как бы слилась с душой этого изнуренного и уставшего человека и выплеснулась в молитве страдания.
Размышляя таким образом о предназначении людей в этом мире, богомолец постиг, что между людьми существует единство, которое входит в другое большее, более гуманное и богоподобное — единство духа и материи. Он стал размышлять о мире мучеников, описанных в Апокалипсисе, о тех, кто разъезжал на белых лошадях, покрытых чудесным, ослепительно белым и чистым льняным полотном. Вроде одна армия, но даже в ней есть разные всадники.
Те, кто действительно глубоко страдал, объединяются в понимании своей несовместимости с теми, кто не может испытывать этих чувств — так юные влюбленные понимают друг друга, а также молящихся людей; их единение не мешает другому большему обществу, а лишь украшает его, как драгоценный камень королевское ожерелье.
В последние часы своей жизни богомолец все размышлял о людях, которые и через века будут приходить в часовню, построенную его руками на вершине холма, будут молиться, стоя на коленях — из такой же толпы просителей милостыни у Бога, в какой был и он.
Он взывал к Богу с надеждой, что они потратят значительно меньше времени, чем он, на мирские сладострастия, а их руки, наравне с душой, будут устремлены к своему Богу. Он лежал один среди этих людей в последний час своей жизни, и последнее, что, по-видимому, смог сделать — поднял руки, как бы приглашая всех сжать их.
3
Закончив читать, аббат пальцами подправил свечной фитиль. Захария молчал. Ему казалось, что аббат рассказывал ему о себе, а не читал старую сказку. Когда кто-либо рассказывает вам свою историю, вам остается только молча сидеть и слушать, хотя бы из простого уважения.
— Первая глава датирована 1274 годом, — продолжал аббат. — То есть, как можно подсчитать, по истечении ста лет после основания аббатства. А продолжил богомолец свой рассказ в 1512 году.
Тут уж Захария открыл рот, пытаясь возразить. Ведь прошло более трехсот лет, следовательно, это не мог быть тот же человек. Но, вспомнив символичность образа самого богомольца, не стал встревать.
— Первая глава, естественно, — взгляд в прошлое, — пояснил аббат. — Вся же история написана в одно время, в 1682 году.
Перевернув страницу, он начал снова читать.
«Я, брат Иоанн, епископ аббатства Торре на момент его роспуска, нахожусь в изгнании много лет, — читал он. — Мне посчастливилось найти крышу над головой, и живу я сейчас в небольшой келье Кокингстонской церкви, расположенной в башне, и на хлеб зарабатываю плетением корзин. — Я неплохо обучился этому ремеслу, и добросовестная работа обеспечивает меня всем необходимым, позволяет жечь свечи и запасаться дровами для камина, так что живу я в полном покое, который иногда кажется мне чуть ли не грехом. Длинными, темными, зимними вечерами, после работы, время для меня тянется очень медленно, поэтому я рассказываю самому себе истории, как ребенок, и рисую по краям листка небольшие наброски сюжетов сказок. Книга, в которой я пишу, принадлежала брату Симону из аббатства, который когда-то намеревался составить в ней новый список Псалтыри. После того, как королевские придворные выдворили нас из аббатства, я однажды решил вернуться туда и обнаружил эту книгу в его столе. Я взял ее, а заодно и несколько перьев и кистей — все эти сокровища могли бы напомнить мне о брате Симоне — ведь он был моим другом. Кроме того, я всегда тайно мечтал на досуге попрактиковаться в искусстве письма и рисунка, и мои желания осуществились.
Я не буду описывать разгон нашего аббатства — даже сейчас, по прошествии стольких лет, воспоминания слишком горьки… чтобы останавливаться на них подробно. Прекрасная церковь и библиотека разорены, детишки выгнаны из школы, а больные — из лечебницы, братья отправлены далеко в ссылку — нет, не могу писать об этом. Достаточно того, что, как уже было сказано, из всего Ордена Белых Каноников я единственный, кто остался здесь, хотя и нахожусь на положении изгнанника. Наверное, я мог бы сбежать в какой-нибудь монастырь за границей, как это сделали многие из братьев, а мог бы просто вернуться к мирской жизни, что выбрали другие, но я остался здесь, и тому есть три причины.
Первая — это обет, который я дал в юности: — «Я, брат Иоанн, обязуюсь служить церкви Торре». — Тогда я посвятил свою душу не только Богу, церкви, но также и этому месту на земле, и здесь я буду обитать, пока земля не примет меня. Вторая причина, которая побудила меня остаться здесь — вселенская любовь к людям, живущим в этих рыбацких лачугах на побережье и в деревушке вокруг зеленого холма. Я помню их еще детьми, которые ходили в аббатскую школу. Они выросли на моих глазах. О них я заботился, когда они попадали в нашу больницу. Они, словно мои дети, без которых я уже просто не могу жить. Оставаясь здесь, я могу по-прежнему навещать их, утешать, когда с ними случается какая-либо беда, наставлять, учить и молиться за них. Сейчас у меня довольно много свободного времени для молитв, и, хотя я уже не могу общаться с Богом в аббатской церкви, существует еще часовня Св. Михаила, где в течение 12 лет жил и молился тот богомолец. Почему я упоминаю его отдельно, несмотря на то, что минуло столько лет? Он стал частью меня, и с самого начала истории я писал о нем от своего лица. В этом заключается основная причина, почему я остался здесь. Его дух, как равная часть моего духа, — также слился с этим прекрасным уголком земли, его дух объединил всех людей, которые живут здесь до самой кончины.
Познакомился я с его историей, когда в первый раз приехал в аббатство, будучи совсем молодым послушником. Ее краткое описание я нашел у одного из монахов после смерти отшельника. После прочтения этих записок меня не отпускало назойливое ощущение, что человек тот когда-то был моим другом. И поэтому, когда пришло время дать обет и сменить свое мирское имя на церковное, я, не долго думая, взял то, которое носил он… — Иоанн. Шли годы, а эта духовная связь все глубже проникала в мои чувства, создавая иллюзию реально происходящего. Мое воображение, при размышлении над этой записанной историей, возрождало из праха живую плоть. А было ли это только воображением? Когда я обнаружил вырезанные на стене часовни цветки горечавки, я сразу понял их предзнаменование — перед моими глазами моментально возникла полянка настоящих синих цветов, растущих за серым камнем, я услышал слова, произнесенные старцем Симоном, и все это запало в мое сердце вместе с той живительной струей, которая придавала силы богомольцу в трудные годы молитв. Аналогичное ощущение овладевало мной, когда я читал о его заботах, и о том, как он лежал при смерти, и как он поднял руки. В этом жесте я увидел определенный смысл — он как бы протягивал свои руки мне, и я уже должен был приложить их так, как он того желал. Я рассказал отцу аббату о своем долге, довлеющем надо мной, и он сделал меня епископом.
Сначала мне было нелегко работать, ведь я, в сущности, ученый. Это была моя вторая жизненная стезя, и мне было нелегко постигать ее, но меня утешало сознание того, что другие будут приобщаться к познанию, для которого я когда-то не нашел свободного времени, и то, что в своем стремлении все люди едины. Возможно, в один прекрасный день придет в это место слуга Господень, который почувствует духовную связь с другим человеком и которым, возможно, буду я, и в его жизни учение, упущенное мной, займет более достойное место наравне с лечением и чтением молитв. И если это произойдет, возможно, Господь возложит на него свое благословение, и, если он будет читать эти строки, он подумает обо мне как о своем духовном брате и друге.
А Иоанн и Розалинда, будет ли у них такая же духовная связь с юными влюбленными будущих поколений? — Без сомнения, да — ведь армия молодых рыцарей, которым в миру приходится пройти через множество испытаний и познаний, неразрывно связана и взаимосвязана, то же самое можно сказать и про молодых девушек, которые долгие годы постигают науку верности и терпения. Другой юноша будет воспевать просторы полей за холмом, как поет их сейчас Джон в зрелом возрасте, и другая женщина с ребенком на руках будет подходить к дверям уютного и теплого дома поздним вечером, прислушиваясь к шагам возвращающегося мужа.
Впервые я увидел Джона в часовне Св. Михаила, и мне становится смешно при воспоминании о том первом столкновении, когда я показался ему сном, а он мне божественным видением. Один, более молодой, думал, что видел сон, другой, постарше, думал, что видел привидение, но на самом деле все было более реально, чем им казалось.
В течение долгих лет у меня была традиция, в канун Рождества Святого Иоанна Крестителя, чье имя я и мой богомолец взяли при отречении от мира, ходить в церковь Св. Михаила и всю ночь проводить в молитвах. По случаю этого знаменательного события я беру с собой две свечи, которые представляются мне двумя душами, и устанавливаю их в две ниши северной стены, и когда молюсь, вокруг меня ярко и светло… Хотя зачастую в короткие ночи под ярким свечением луны и звезд, свет лучин ослабевает.
Это случилось в канун Рождества через несколько лет после роспуска аббатства. Я пошел помолиться, небо было покрыто облаками, и ночь выдалась темная. При входе в часовню меня окутала темнота, и мне пришлось пробираться к нишам ощупью. Добравшись до места, я зажег две свечи, и у меня возникло ощущение, что в часовне я не один. Но так как подобное чувство нередко посещало меня в этом святом месте, я не стал осматриваться, а сразу повернулся к алтарю, сделанному из грубо высеченного камня, припал на колени и начал молиться.
Не помню, как долго я молился, час или более, когда послышалось легкое движение за моей спиной. Резко повернувшись, в отблеске света лучин я увидел милое создание. Это был высокий, стройный юноша, довольно крепкого телосложения, с темными глазами, красивыми чертами лица и всклокоченными темными волосами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Наблюдая эту картину, горько задумался богомолец. Ведь сам он никогда раньше не болел и не испытывал таких страданий. Целых сорок пять лет жизни потратил он только на себя, храбро служа своему королю и отечеству, но его взгляд на понятия чести и славы сильно отличался от здешнего. И только короткий отрезок в двенадцать лет посвятил он Господу, полностью отдавшись молитвам. По-настоящему проникнув в сущность молитвы, отшельник со временем наконец-то понял, что его обет молиться во спасение несчастных, попавших в шторм, охватывает не только морские, но также людские бури страданий, боли, страстей. Но сам-то он не думал о них ранее, и это причиняло ему неимоверную боль сейчас, на пороге смерти.
Вот так, не сомкнув глаз, всю ночь лежал отшельник и думал, что многих смертных охватывали или еще охватят те же мысли, что сейчас пришли ему в голову. Он думал о сражавшихся за святые места крестоносцах, которым некогда было молиться, да и вряд ли у них возникала такая потребность. Он думал об ученых и учителях, чья поглощенность своими умственными занятиями выжала все их чувства и страдания. Он думал о епископе, который как-то признался ему, что зачастую устает так сильно, что иногда во время чтения вечернего молебна не вникает в суть сказанного. Затем богомолец стал думать о знакомых ему мучениках, которые за всю свою жизнь не видели ничего, кроме страданий и боли. Все эти люди горьким грузом ложились на его сердце. Каждой человеческой жизни отведена равная мера сражений, лечения, умения, молитв и страдания, и эта жизнь никогда не может быть прожита еще раз. Конечно, думал он, умирающему было бы легче покидать этот мир с верой, что душа будет возвращаться на землю снова и снова — воин вернется богомольцем, а учитель — исцелителем. Когда-то он сам почти верил в это, но только не сейчас. Лишь раз абсолютная жизнь сосредотачивается в теле. И до этого ее не было. Отчего же? Иисус учит и лечит, сражается и страдает через волю и дела других людей.
Охваченный такими мыслями, отшельник постепенно пришел к окончательному пониманию тесной связи всех людей между собой и Богом. Из всех иллюзий, которые беспокоят души людей, одна из самых вредных — иллюзия обособленности. За последние недели богомолец все явственнее понимал это. Наблюдая, как епископ омывал раны больного ребенка, он чувствовал, будто касается малыша своими руками, хотя они лежали неподвижно поверх одеяла: он чувствовал, что его собственная молящаяся душа как бы слилась с душой этого изнуренного и уставшего человека и выплеснулась в молитве страдания.
Размышляя таким образом о предназначении людей в этом мире, богомолец постиг, что между людьми существует единство, которое входит в другое большее, более гуманное и богоподобное — единство духа и материи. Он стал размышлять о мире мучеников, описанных в Апокалипсисе, о тех, кто разъезжал на белых лошадях, покрытых чудесным, ослепительно белым и чистым льняным полотном. Вроде одна армия, но даже в ней есть разные всадники.
Те, кто действительно глубоко страдал, объединяются в понимании своей несовместимости с теми, кто не может испытывать этих чувств — так юные влюбленные понимают друг друга, а также молящихся людей; их единение не мешает другому большему обществу, а лишь украшает его, как драгоценный камень королевское ожерелье.
В последние часы своей жизни богомолец все размышлял о людях, которые и через века будут приходить в часовню, построенную его руками на вершине холма, будут молиться, стоя на коленях — из такой же толпы просителей милостыни у Бога, в какой был и он.
Он взывал к Богу с надеждой, что они потратят значительно меньше времени, чем он, на мирские сладострастия, а их руки, наравне с душой, будут устремлены к своему Богу. Он лежал один среди этих людей в последний час своей жизни, и последнее, что, по-видимому, смог сделать — поднял руки, как бы приглашая всех сжать их.
3
Закончив читать, аббат пальцами подправил свечной фитиль. Захария молчал. Ему казалось, что аббат рассказывал ему о себе, а не читал старую сказку. Когда кто-либо рассказывает вам свою историю, вам остается только молча сидеть и слушать, хотя бы из простого уважения.
— Первая глава датирована 1274 годом, — продолжал аббат. — То есть, как можно подсчитать, по истечении ста лет после основания аббатства. А продолжил богомолец свой рассказ в 1512 году.
Тут уж Захария открыл рот, пытаясь возразить. Ведь прошло более трехсот лет, следовательно, это не мог быть тот же человек. Но, вспомнив символичность образа самого богомольца, не стал встревать.
— Первая глава, естественно, — взгляд в прошлое, — пояснил аббат. — Вся же история написана в одно время, в 1682 году.
Перевернув страницу, он начал снова читать.
«Я, брат Иоанн, епископ аббатства Торре на момент его роспуска, нахожусь в изгнании много лет, — читал он. — Мне посчастливилось найти крышу над головой, и живу я сейчас в небольшой келье Кокингстонской церкви, расположенной в башне, и на хлеб зарабатываю плетением корзин. — Я неплохо обучился этому ремеслу, и добросовестная работа обеспечивает меня всем необходимым, позволяет жечь свечи и запасаться дровами для камина, так что живу я в полном покое, который иногда кажется мне чуть ли не грехом. Длинными, темными, зимними вечерами, после работы, время для меня тянется очень медленно, поэтому я рассказываю самому себе истории, как ребенок, и рисую по краям листка небольшие наброски сюжетов сказок. Книга, в которой я пишу, принадлежала брату Симону из аббатства, который когда-то намеревался составить в ней новый список Псалтыри. После того, как королевские придворные выдворили нас из аббатства, я однажды решил вернуться туда и обнаружил эту книгу в его столе. Я взял ее, а заодно и несколько перьев и кистей — все эти сокровища могли бы напомнить мне о брате Симоне — ведь он был моим другом. Кроме того, я всегда тайно мечтал на досуге попрактиковаться в искусстве письма и рисунка, и мои желания осуществились.
Я не буду описывать разгон нашего аббатства — даже сейчас, по прошествии стольких лет, воспоминания слишком горьки… чтобы останавливаться на них подробно. Прекрасная церковь и библиотека разорены, детишки выгнаны из школы, а больные — из лечебницы, братья отправлены далеко в ссылку — нет, не могу писать об этом. Достаточно того, что, как уже было сказано, из всего Ордена Белых Каноников я единственный, кто остался здесь, хотя и нахожусь на положении изгнанника. Наверное, я мог бы сбежать в какой-нибудь монастырь за границей, как это сделали многие из братьев, а мог бы просто вернуться к мирской жизни, что выбрали другие, но я остался здесь, и тому есть три причины.
Первая — это обет, который я дал в юности: — «Я, брат Иоанн, обязуюсь служить церкви Торре». — Тогда я посвятил свою душу не только Богу, церкви, но также и этому месту на земле, и здесь я буду обитать, пока земля не примет меня. Вторая причина, которая побудила меня остаться здесь — вселенская любовь к людям, живущим в этих рыбацких лачугах на побережье и в деревушке вокруг зеленого холма. Я помню их еще детьми, которые ходили в аббатскую школу. Они выросли на моих глазах. О них я заботился, когда они попадали в нашу больницу. Они, словно мои дети, без которых я уже просто не могу жить. Оставаясь здесь, я могу по-прежнему навещать их, утешать, когда с ними случается какая-либо беда, наставлять, учить и молиться за них. Сейчас у меня довольно много свободного времени для молитв, и, хотя я уже не могу общаться с Богом в аббатской церкви, существует еще часовня Св. Михаила, где в течение 12 лет жил и молился тот богомолец. Почему я упоминаю его отдельно, несмотря на то, что минуло столько лет? Он стал частью меня, и с самого начала истории я писал о нем от своего лица. В этом заключается основная причина, почему я остался здесь. Его дух, как равная часть моего духа, — также слился с этим прекрасным уголком земли, его дух объединил всех людей, которые живут здесь до самой кончины.
Познакомился я с его историей, когда в первый раз приехал в аббатство, будучи совсем молодым послушником. Ее краткое описание я нашел у одного из монахов после смерти отшельника. После прочтения этих записок меня не отпускало назойливое ощущение, что человек тот когда-то был моим другом. И поэтому, когда пришло время дать обет и сменить свое мирское имя на церковное, я, не долго думая, взял то, которое носил он… — Иоанн. Шли годы, а эта духовная связь все глубже проникала в мои чувства, создавая иллюзию реально происходящего. Мое воображение, при размышлении над этой записанной историей, возрождало из праха живую плоть. А было ли это только воображением? Когда я обнаружил вырезанные на стене часовни цветки горечавки, я сразу понял их предзнаменование — перед моими глазами моментально возникла полянка настоящих синих цветов, растущих за серым камнем, я услышал слова, произнесенные старцем Симоном, и все это запало в мое сердце вместе с той живительной струей, которая придавала силы богомольцу в трудные годы молитв. Аналогичное ощущение овладевало мной, когда я читал о его заботах, и о том, как он лежал при смерти, и как он поднял руки. В этом жесте я увидел определенный смысл — он как бы протягивал свои руки мне, и я уже должен был приложить их так, как он того желал. Я рассказал отцу аббату о своем долге, довлеющем надо мной, и он сделал меня епископом.
Сначала мне было нелегко работать, ведь я, в сущности, ученый. Это была моя вторая жизненная стезя, и мне было нелегко постигать ее, но меня утешало сознание того, что другие будут приобщаться к познанию, для которого я когда-то не нашел свободного времени, и то, что в своем стремлении все люди едины. Возможно, в один прекрасный день придет в это место слуга Господень, который почувствует духовную связь с другим человеком и которым, возможно, буду я, и в его жизни учение, упущенное мной, займет более достойное место наравне с лечением и чтением молитв. И если это произойдет, возможно, Господь возложит на него свое благословение, и, если он будет читать эти строки, он подумает обо мне как о своем духовном брате и друге.
А Иоанн и Розалинда, будет ли у них такая же духовная связь с юными влюбленными будущих поколений? — Без сомнения, да — ведь армия молодых рыцарей, которым в миру приходится пройти через множество испытаний и познаний, неразрывно связана и взаимосвязана, то же самое можно сказать и про молодых девушек, которые долгие годы постигают науку верности и терпения. Другой юноша будет воспевать просторы полей за холмом, как поет их сейчас Джон в зрелом возрасте, и другая женщина с ребенком на руках будет подходить к дверям уютного и теплого дома поздним вечером, прислушиваясь к шагам возвращающегося мужа.
Впервые я увидел Джона в часовне Св. Михаила, и мне становится смешно при воспоминании о том первом столкновении, когда я показался ему сном, а он мне божественным видением. Один, более молодой, думал, что видел сон, другой, постарше, думал, что видел привидение, но на самом деле все было более реально, чем им казалось.
В течение долгих лет у меня была традиция, в канун Рождества Святого Иоанна Крестителя, чье имя я и мой богомолец взяли при отречении от мира, ходить в церковь Св. Михаила и всю ночь проводить в молитвах. По случаю этого знаменательного события я беру с собой две свечи, которые представляются мне двумя душами, и устанавливаю их в две ниши северной стены, и когда молюсь, вокруг меня ярко и светло… Хотя зачастую в короткие ночи под ярким свечением луны и звезд, свет лучин ослабевает.
Это случилось в канун Рождества через несколько лет после роспуска аббатства. Я пошел помолиться, небо было покрыто облаками, и ночь выдалась темная. При входе в часовню меня окутала темнота, и мне пришлось пробираться к нишам ощупью. Добравшись до места, я зажег две свечи, и у меня возникло ощущение, что в часовне я не один. Но так как подобное чувство нередко посещало меня в этом святом месте, я не стал осматриваться, а сразу повернулся к алтарю, сделанному из грубо высеченного камня, припал на колени и начал молиться.
Не помню, как долго я молился, час или более, когда послышалось легкое движение за моей спиной. Резко повернувшись, в отблеске света лучин я увидел милое создание. Это был высокий, стройный юноша, довольно крепкого телосложения, с темными глазами, красивыми чертами лица и всклокоченными темными волосами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66