Это глубокое заблуждение: различие весьма условное; кроме того, в иные годы сезоны меняются местами. Более того, стоит нам прибыть в страну, как нас встречает именно такой исключительный случай. Пока мы жили на Гаити, там ожидался один дождливый сезон и два сухих; на самом же деле дождь шел то и дело, в любое время суток, а уж в сухие сезоны лил как из ведра. То же загадочное явление мы отметили и в Индии, и в Африке; Суринам только подтвердил эту закономерность.
Когда мы высаживались в Суринаме, шел дождь. Так ему и полагалось по сезону, но он не прекращался и весь следующий, короткий сухой сезон. Официальные лица, занимающиеся вопросом погоды и имеющие солидный опыт, предуведомили нас, что в наступающем дождливом сезоне дождя скорее всего не будет: вообще-то здесь два дождливых периода в году. Нам сказали, что все прошлые годы после дождя, выпавшего в сухой сезон, дождливый сезон оказывался сухим, а значит, нам надо было поторапливаться, иначе река может так обмелеть, что вверх по ней не пройдешь – когда нет дождя, реки превращаются в мелкие ручейки, извивающиеся среди обширных отмелей из песка или гальки. А так как дорог в этой стране нет совсем, нет даже тех узких лесных тропинок, какие, например, в Африке обычно соединяют деревни, единственным путем вглубь страны служат реки, и нам следовало выходить без промедления.
К счастью, кучи ящиков оказалось достаточно, чтобы вместить практически все необходимое для «жизни в лесу», хотя это понятие в здешних местах часто означало просто отдых в комфортабельном правительственном доме неподалеку от города; мы-то действительно должны были строить свое жилье в лесу, где никакого дома не было. И так, в течение трех дней мы закрыли свой зоопарк, сложили на хранение имущество, не уложенное в ящики, расстались с домом и переселились на яхту и неразлучную с ней «боато».
Отплытие было назначено на шесть утра. В шесть часов вечера мы устало помахали с борта немногим терпеливым друзьям. Как всегда, мотор сломался при попытке отвалить от берега, к тому же кто-то из провожавших несколько огорошил нас своими словами. В глубокой тишине, наступившей после короткого рявканья мотора, он заявил, что совсем не так представлял себе начало «экспедиции». Мне как-то не приходило раньше в голову, что наше предприятие заслуживает такого названия.
«Экспедиция», которая началась таким образом, оказалась похожей скорее на старую кинокомедию, чем на серьезное научное путешествие. Отчасти по моей вине, потому что я впервые в жизни стал капитаном флотилии. Нам нужно было пройти миль 150, топлива было запасено на 300, еды – на месяц, команда состояла из нас троих, Андре и некоего Ричи Гонсалеса, славного семнадцатилетнего паренька-португальца, у которого было всего четыре дня для того, чтобы показать, какой из него выйдет кок. Оба наших судна были пришвартованы буквально борт о борт и загружены так, что опустились намного ниже отсутствовавшей ватерлинии, так что у яхты борт по носу выступал над водой на три дюйма, а у ладьи – на шесть. Мы, естественно, распределили обязанности: Фред стал мотористом и рулевым, Альма – стюардом, Ричи – корабельным коком, Андре – боцманом и машинистом, а я представлял собой «старика-морехода» и должен был, как положено, всем распоряжаться. Невзирая на невзгоды, каждый из нас неукоснительно соблюдал взятые на себя обязанности.
«Обратившись к карте», как говорится в путеводителях, вы увидите, что для достижения отдаленной цели, помеченной как «Дом-3», я старался обойти, если это удастся, «Лагерь-1», а для этого надо было обойти кита северо-западным морским каналом или же пройти через «польдеру» и вниз по реке Сарамака. Мы выбрали польдеру, то есть канал, и здесь нас подстерегали первые злоключения.
Река Суринам очень подвержена приливно-отливным течениям в том месте, где канал от нее отходит, но при подходе канала к реке Сарамака, то есть на другом его конце, дела обстоят иначе. Более того, мы подошли к каналу в самый отлив, а тут как раз (по совершенно необъяснимой причине) обслуживающие канал деятели открыли ворота шлюзов сразу на обоих его концах. Вследствие этого нам навстречу из двенадцатифутового устья шлюза устремился поток со скоростью пять узлов (измерено точно). При этом мы убедились, что наша моторка больше четырех узлов делать не может.
За те полчаса, что пыхтели вверх по реке Суринам до устья канала, мы с Фредом многое узнали о нашем судне. До тех пор нам не приходилось самостоятельно с ним управляться, мы даже мотора не заводили, а я вообще несколько лет не видел никаких лодок, кроме гребных, тем не менее мы быстро обучались делу. Для начала Фред сделал открытие: оказывается, наш мотор ненадежен; затем я обнаружил, что руль нельзя бросать ни на минуту. Судя по всему, это две самые важные системы на любой моторной яхте.
Итак, мы вошли в шлюз. Шум нас оглушил. Вода ревела и пенилась, мотор пыхтел и стучал, все мы орали друг на друга, а на воротах шлюза пятеро чернокожих молодцов орали на нас. Мы вошли примерно на три фута в устье канала, после чего застряли, и, как ни старались отпихнуться от кирпичных стен в облаках удушливого голубого дыма, источаемого мотором, это не помогало. Мы не двигались ни вперед, ни назад.
Где-то в недрах одного из наших ящиков было уложено шестьсот футов манильского каната – для того, чтобы можно было поднимать человека в крону высоких деревьев на примитивном сиденье. Я справился в списке, и, к моему восторгу, наша система себя оправдала. Канат оказался в том ящике, где ему и полагалось быть, даже в том самом отделении! Мы с громкими восторженными воплями выскочили на берег, закрепили канат за подходящее дерево и мало-помалу вытащили наш флот из бурного Мальстрема. Поднатужившись, мы освободили яхту, и она весело запыхтела вверх по каналу.
Только тут мы заметили, что наш главный стюард остался на борту яхты в полном одиночестве, а я с ужасом вспомнил, как Альма заявила во всеуслышание, что управлять лодкой никогда не умела. Мы видели – каюта была ярко освещена, – что она уцепилась за руль, как утопающий за соломинку. Затем тропа для буксирования отошла от берега канала, и мы потеряли Альму из виду.
Примерно через полмили тропа опять подходила к берегу – в том месте был мост, и мы помчались со всей возможной скоростью, чтобы оказаться там раньше яхты. Мы успели заблаговременно. Красный и зеленый бортовые огни, хотя и приближались очень быстро, были еще далеко, а мы не сообразили, что делать. Как попасть на лодку? Прыгать с моста, как мы поняли, нереально. Мы надрывались, крича Альме, чтобы она дернула за веревочку, которая болтается сбоку у мотора, и тогда эта тварь остановится – в любое другое время она бы прекрасно остановилась и сама. Но Альма ничего не слышала из-за грохота, и моторка все шла вперед.
Справа от моста был небольшой причал-слип, и на нем, наполовину вытянутые из воды, стояли солидные боатос, груженные мешками с рисом. Вообразите себе наш ужас, когда, неистово подавая знаки Альме, в сумерках, мешавших нам разглядеть друг друга, мы увидели, как наша моторка вдруг резко вильнула влево и устремилась к слипу. Мы перестали дышать, а я зажмурился.
Раздался треск, затем жуткий глухой удар и душераздирающий хруст ломающихся досок; потом я открыл глаза и несколько раз моргнул. Каким-то чудом боатос расступились перед носом яхты, и она, растолкав их, спокойно всползла вверх по слипу вместе с яликом, привязанным сзади. Мы сломя голову бросились бежать с моста к причалу.
Чужая собственность не пострадала, наша моторка была целехонька, а Альма, прыгая и хлопая в ладоши, громко радовалась:
– Вот видишь, я умею править лодкой! Я сама ее причалила!
Но я получил урок: капитан должен покидать терпящее бедствие судно последним.
После этого мы мирно продвигались по каналу целых три часа – мотор деловито постукивал, позабыв про свои капризы. Мы разлеглись на цинковой крыше и поужинали при ярком свете луны. Мир вдруг показался нам невыразимо прекрасным – уж очень надоели досадные мелочи городского быта, когда к нам то и дело совались с проверкой газа, электричества, вечно придирались на стоянке машин. И вот мы скользим среди колышущихся перистых пальм, залитых платиновым сиянием тропической луны, лягушки и сверчки наперебой разливают трели, над темными вырезными силуэтами берегов танцуют громадные золотые светляки, и ничто на белом свете нас не заботит. Как ласкова, как чудесна бывает порою жизнь!
В полночь мы вышли из канала и пришвартовались к берегу реки Сарамака возле мощных зарослей странных, сладко пахнущих водяных растений – это был гигантский арум (Montrichardia arborescens), похожий на пучок ревеня и качающийся от ветра на верхушке бамбука. Мы развесили на моторке противомоскитные сетки, а под ними соорудили настоящие постели из надувных матрасов, с простынями и одеялами, как в цивилизованном мире. Ялик мы пустили вниз по течению, потравив канат, и там Андре и Ричи улеглись на ящиках. Мы подремонтировали лодку и устроили на ней навес, крытый брезентом. Все устроились с настоящим комфортом и после пережитых мучений облегченно вздохнули, укладываясь на мягких подушках.
Но вот не прошло и пяти минут, как мы все, как один, сидим торчком в своих постелях, словно поднятые по тревоге. Представьте себе, что вы устроили ночлег где-нибудь в африканской саванне и вдруг услышали рев львов. Если вам не приходилось слышать львов, ревущих на весь вельд, воображение подскажет вам совсем не тот звук: ничего львиного в нем не будет, потому что он точь-в-точь похож на рев обезьян-ревунов. Ничего другого не скажешь про этот рокочущий, реверберирующий, усиленный собственным эхом рык. Это голос неимоверной мощи и своеобразия, и у меня он всегда вызывает благоговение, смешанное с ностальгией, острую тоску по миру, каким он был сотни лет назад, когда на Земле царила только Природа и голосу ее вольных детей смиренно внимали все животные, большие и малые. Слыша этот рев, я мечтаю провести всю оставшуюся жизнь в тех местах, где хотя бы раз, днем или ночью, я обязательно услышу в торжественной тишине крик обезьян-ревунов: ведь это один из самых великолепных, незабываемых голосов в природе.
К восьми часам утра мы подошли к местечку под названием Кронинген (правильно произнести его могут только сами голландцы). Это был последний оплот цивилизованного мира. Оттуда идет дорога в Парамарибо, а дальше по берегу реки разбросаны фермы индийских или малайских поселенцев, куда добраться можно только на лодке. Мы купили про запас еды и топлива и двинулись дальше. В полдень единственный цилиндр нашего мотора приказал долго жить, и мы оказались в лодке, которая дрейфовала и кружила посередине реки, как игрушка приливных течений, достигающих этих мест. Пересказывать наши мытарства было бы скучно – у всех у нас и дома предостаточно подобных историй; скажу только, что в половине четвертого мы снова завели мотор и прошли приличный отрезок пути вниз по реке.
Сейчас мне хочется на минуту вернуться к прошедшим трем месяцам. Во время подготовки экспедиции в Парамарибо мы потратили кучу времени на изучение карт и на беседы с немногими людьми, которые знали те места, – насколько это в принципе возможно, а как выяснилось, весьма приблизительно. Это были люди, связанные с наукой или интересующиеся ею. Те, кому приходится заниматься научной организацией какого-нибудь дела – топографией, сельским хозяйством и даже медициной – дадут вам гораздо более надежную и точную информацию о малодоступных уголках всех великих стран, поросших бескрайними джунглями, чем правительственные чиновники или местные представители торговли. Конечно, еще лучше посоветоваться с библиотекарями научных обществ, которые вообще не бывала дальше своей Европы или Северной Америки, но их к сожалению, не всегда можно найти.
В Парамарибо все наши советчики единодушно утверждали, что от поймы, то есть расширения реки Сарамаки, к устью Коппецме можно пройти, только дождавшись четырех часов утра, когда утихает пассат. Это мнение твердо вбили нам в головы.
Однако в семь тридцать вечера, когда наш коварный цилиндр работал как ни в чем не бывало, небо было безоблачное, а ветер улегся, впереди уже был виден открытый океан. Мы немного усовершенствовали рулевое управление, и все были очень довольны собой. Пообедали, потом исправился по карте, увидел, что между устьями обеих рек лежит только небольшой мыс, и решил, что нам никто не мешает продолжать путь при ярчайшей луне, как мы и шли, пока предательский цилиндр не начал фокусничать. Собственно, я принял решение лично, не посоветовавшись ни с Альмой, ни с Фредом, но они молчали, и я принял молчание за знак согласия.
Дальний берег реки отступал, и морская гладь расстилалась перед нами все шире. Я дал команду скатать брезент на лодке и закрепить скатку на гребне каркаса для уменьшения парусности на случай, если поднимется ветер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Когда мы высаживались в Суринаме, шел дождь. Так ему и полагалось по сезону, но он не прекращался и весь следующий, короткий сухой сезон. Официальные лица, занимающиеся вопросом погоды и имеющие солидный опыт, предуведомили нас, что в наступающем дождливом сезоне дождя скорее всего не будет: вообще-то здесь два дождливых периода в году. Нам сказали, что все прошлые годы после дождя, выпавшего в сухой сезон, дождливый сезон оказывался сухим, а значит, нам надо было поторапливаться, иначе река может так обмелеть, что вверх по ней не пройдешь – когда нет дождя, реки превращаются в мелкие ручейки, извивающиеся среди обширных отмелей из песка или гальки. А так как дорог в этой стране нет совсем, нет даже тех узких лесных тропинок, какие, например, в Африке обычно соединяют деревни, единственным путем вглубь страны служат реки, и нам следовало выходить без промедления.
К счастью, кучи ящиков оказалось достаточно, чтобы вместить практически все необходимое для «жизни в лесу», хотя это понятие в здешних местах часто означало просто отдых в комфортабельном правительственном доме неподалеку от города; мы-то действительно должны были строить свое жилье в лесу, где никакого дома не было. И так, в течение трех дней мы закрыли свой зоопарк, сложили на хранение имущество, не уложенное в ящики, расстались с домом и переселились на яхту и неразлучную с ней «боато».
Отплытие было назначено на шесть утра. В шесть часов вечера мы устало помахали с борта немногим терпеливым друзьям. Как всегда, мотор сломался при попытке отвалить от берега, к тому же кто-то из провожавших несколько огорошил нас своими словами. В глубокой тишине, наступившей после короткого рявканья мотора, он заявил, что совсем не так представлял себе начало «экспедиции». Мне как-то не приходило раньше в голову, что наше предприятие заслуживает такого названия.
«Экспедиция», которая началась таким образом, оказалась похожей скорее на старую кинокомедию, чем на серьезное научное путешествие. Отчасти по моей вине, потому что я впервые в жизни стал капитаном флотилии. Нам нужно было пройти миль 150, топлива было запасено на 300, еды – на месяц, команда состояла из нас троих, Андре и некоего Ричи Гонсалеса, славного семнадцатилетнего паренька-португальца, у которого было всего четыре дня для того, чтобы показать, какой из него выйдет кок. Оба наших судна были пришвартованы буквально борт о борт и загружены так, что опустились намного ниже отсутствовавшей ватерлинии, так что у яхты борт по носу выступал над водой на три дюйма, а у ладьи – на шесть. Мы, естественно, распределили обязанности: Фред стал мотористом и рулевым, Альма – стюардом, Ричи – корабельным коком, Андре – боцманом и машинистом, а я представлял собой «старика-морехода» и должен был, как положено, всем распоряжаться. Невзирая на невзгоды, каждый из нас неукоснительно соблюдал взятые на себя обязанности.
«Обратившись к карте», как говорится в путеводителях, вы увидите, что для достижения отдаленной цели, помеченной как «Дом-3», я старался обойти, если это удастся, «Лагерь-1», а для этого надо было обойти кита северо-западным морским каналом или же пройти через «польдеру» и вниз по реке Сарамака. Мы выбрали польдеру, то есть канал, и здесь нас подстерегали первые злоключения.
Река Суринам очень подвержена приливно-отливным течениям в том месте, где канал от нее отходит, но при подходе канала к реке Сарамака, то есть на другом его конце, дела обстоят иначе. Более того, мы подошли к каналу в самый отлив, а тут как раз (по совершенно необъяснимой причине) обслуживающие канал деятели открыли ворота шлюзов сразу на обоих его концах. Вследствие этого нам навстречу из двенадцатифутового устья шлюза устремился поток со скоростью пять узлов (измерено точно). При этом мы убедились, что наша моторка больше четырех узлов делать не может.
За те полчаса, что пыхтели вверх по реке Суринам до устья канала, мы с Фредом многое узнали о нашем судне. До тех пор нам не приходилось самостоятельно с ним управляться, мы даже мотора не заводили, а я вообще несколько лет не видел никаких лодок, кроме гребных, тем не менее мы быстро обучались делу. Для начала Фред сделал открытие: оказывается, наш мотор ненадежен; затем я обнаружил, что руль нельзя бросать ни на минуту. Судя по всему, это две самые важные системы на любой моторной яхте.
Итак, мы вошли в шлюз. Шум нас оглушил. Вода ревела и пенилась, мотор пыхтел и стучал, все мы орали друг на друга, а на воротах шлюза пятеро чернокожих молодцов орали на нас. Мы вошли примерно на три фута в устье канала, после чего застряли, и, как ни старались отпихнуться от кирпичных стен в облаках удушливого голубого дыма, источаемого мотором, это не помогало. Мы не двигались ни вперед, ни назад.
Где-то в недрах одного из наших ящиков было уложено шестьсот футов манильского каната – для того, чтобы можно было поднимать человека в крону высоких деревьев на примитивном сиденье. Я справился в списке, и, к моему восторгу, наша система себя оправдала. Канат оказался в том ящике, где ему и полагалось быть, даже в том самом отделении! Мы с громкими восторженными воплями выскочили на берег, закрепили канат за подходящее дерево и мало-помалу вытащили наш флот из бурного Мальстрема. Поднатужившись, мы освободили яхту, и она весело запыхтела вверх по каналу.
Только тут мы заметили, что наш главный стюард остался на борту яхты в полном одиночестве, а я с ужасом вспомнил, как Альма заявила во всеуслышание, что управлять лодкой никогда не умела. Мы видели – каюта была ярко освещена, – что она уцепилась за руль, как утопающий за соломинку. Затем тропа для буксирования отошла от берега канала, и мы потеряли Альму из виду.
Примерно через полмили тропа опять подходила к берегу – в том месте был мост, и мы помчались со всей возможной скоростью, чтобы оказаться там раньше яхты. Мы успели заблаговременно. Красный и зеленый бортовые огни, хотя и приближались очень быстро, были еще далеко, а мы не сообразили, что делать. Как попасть на лодку? Прыгать с моста, как мы поняли, нереально. Мы надрывались, крича Альме, чтобы она дернула за веревочку, которая болтается сбоку у мотора, и тогда эта тварь остановится – в любое другое время она бы прекрасно остановилась и сама. Но Альма ничего не слышала из-за грохота, и моторка все шла вперед.
Справа от моста был небольшой причал-слип, и на нем, наполовину вытянутые из воды, стояли солидные боатос, груженные мешками с рисом. Вообразите себе наш ужас, когда, неистово подавая знаки Альме, в сумерках, мешавших нам разглядеть друг друга, мы увидели, как наша моторка вдруг резко вильнула влево и устремилась к слипу. Мы перестали дышать, а я зажмурился.
Раздался треск, затем жуткий глухой удар и душераздирающий хруст ломающихся досок; потом я открыл глаза и несколько раз моргнул. Каким-то чудом боатос расступились перед носом яхты, и она, растолкав их, спокойно всползла вверх по слипу вместе с яликом, привязанным сзади. Мы сломя голову бросились бежать с моста к причалу.
Чужая собственность не пострадала, наша моторка была целехонька, а Альма, прыгая и хлопая в ладоши, громко радовалась:
– Вот видишь, я умею править лодкой! Я сама ее причалила!
Но я получил урок: капитан должен покидать терпящее бедствие судно последним.
После этого мы мирно продвигались по каналу целых три часа – мотор деловито постукивал, позабыв про свои капризы. Мы разлеглись на цинковой крыше и поужинали при ярком свете луны. Мир вдруг показался нам невыразимо прекрасным – уж очень надоели досадные мелочи городского быта, когда к нам то и дело совались с проверкой газа, электричества, вечно придирались на стоянке машин. И вот мы скользим среди колышущихся перистых пальм, залитых платиновым сиянием тропической луны, лягушки и сверчки наперебой разливают трели, над темными вырезными силуэтами берегов танцуют громадные золотые светляки, и ничто на белом свете нас не заботит. Как ласкова, как чудесна бывает порою жизнь!
В полночь мы вышли из канала и пришвартовались к берегу реки Сарамака возле мощных зарослей странных, сладко пахнущих водяных растений – это был гигантский арум (Montrichardia arborescens), похожий на пучок ревеня и качающийся от ветра на верхушке бамбука. Мы развесили на моторке противомоскитные сетки, а под ними соорудили настоящие постели из надувных матрасов, с простынями и одеялами, как в цивилизованном мире. Ялик мы пустили вниз по течению, потравив канат, и там Андре и Ричи улеглись на ящиках. Мы подремонтировали лодку и устроили на ней навес, крытый брезентом. Все устроились с настоящим комфортом и после пережитых мучений облегченно вздохнули, укладываясь на мягких подушках.
Но вот не прошло и пяти минут, как мы все, как один, сидим торчком в своих постелях, словно поднятые по тревоге. Представьте себе, что вы устроили ночлег где-нибудь в африканской саванне и вдруг услышали рев львов. Если вам не приходилось слышать львов, ревущих на весь вельд, воображение подскажет вам совсем не тот звук: ничего львиного в нем не будет, потому что он точь-в-точь похож на рев обезьян-ревунов. Ничего другого не скажешь про этот рокочущий, реверберирующий, усиленный собственным эхом рык. Это голос неимоверной мощи и своеобразия, и у меня он всегда вызывает благоговение, смешанное с ностальгией, острую тоску по миру, каким он был сотни лет назад, когда на Земле царила только Природа и голосу ее вольных детей смиренно внимали все животные, большие и малые. Слыша этот рев, я мечтаю провести всю оставшуюся жизнь в тех местах, где хотя бы раз, днем или ночью, я обязательно услышу в торжественной тишине крик обезьян-ревунов: ведь это один из самых великолепных, незабываемых голосов в природе.
К восьми часам утра мы подошли к местечку под названием Кронинген (правильно произнести его могут только сами голландцы). Это был последний оплот цивилизованного мира. Оттуда идет дорога в Парамарибо, а дальше по берегу реки разбросаны фермы индийских или малайских поселенцев, куда добраться можно только на лодке. Мы купили про запас еды и топлива и двинулись дальше. В полдень единственный цилиндр нашего мотора приказал долго жить, и мы оказались в лодке, которая дрейфовала и кружила посередине реки, как игрушка приливных течений, достигающих этих мест. Пересказывать наши мытарства было бы скучно – у всех у нас и дома предостаточно подобных историй; скажу только, что в половине четвертого мы снова завели мотор и прошли приличный отрезок пути вниз по реке.
Сейчас мне хочется на минуту вернуться к прошедшим трем месяцам. Во время подготовки экспедиции в Парамарибо мы потратили кучу времени на изучение карт и на беседы с немногими людьми, которые знали те места, – насколько это в принципе возможно, а как выяснилось, весьма приблизительно. Это были люди, связанные с наукой или интересующиеся ею. Те, кому приходится заниматься научной организацией какого-нибудь дела – топографией, сельским хозяйством и даже медициной – дадут вам гораздо более надежную и точную информацию о малодоступных уголках всех великих стран, поросших бескрайними джунглями, чем правительственные чиновники или местные представители торговли. Конечно, еще лучше посоветоваться с библиотекарями научных обществ, которые вообще не бывала дальше своей Европы или Северной Америки, но их к сожалению, не всегда можно найти.
В Парамарибо все наши советчики единодушно утверждали, что от поймы, то есть расширения реки Сарамаки, к устью Коппецме можно пройти, только дождавшись четырех часов утра, когда утихает пассат. Это мнение твердо вбили нам в головы.
Однако в семь тридцать вечера, когда наш коварный цилиндр работал как ни в чем не бывало, небо было безоблачное, а ветер улегся, впереди уже был виден открытый океан. Мы немного усовершенствовали рулевое управление, и все были очень довольны собой. Пообедали, потом исправился по карте, увидел, что между устьями обеих рек лежит только небольшой мыс, и решил, что нам никто не мешает продолжать путь при ярчайшей луне, как мы и шли, пока предательский цилиндр не начал фокусничать. Собственно, я принял решение лично, не посоветовавшись ни с Альмой, ни с Фредом, но они молчали, и я принял молчание за знак согласия.
Дальний берег реки отступал, и морская гладь расстилалась перед нами все шире. Я дал команду скатать брезент на лодке и закрепить скатку на гребне каркаса для уменьшения парусности на случай, если поднимется ветер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41