Миссис Тачит поблагодарила ее телеграммой за совет, и единственное, что Изабелла получила от нее потом, была вторая телеграмма, та самая, которую я сейчас привел.
Изабелла постояла несколько секунд, глядя на эту депешу, затем, сунув ее в карман, направилась прямым путем к двери кабинета своего мужа. Тут она снова секунду помедлила и наконец, открыв дверь, вошла. Озмонд расположился за столом у окна; перед ним, прислоненный к стопке книг, стоял фолиант, раскрытый на странице с мелкими цветными гравюрами. Изабелла сразу же увидела, что Озмонд срисовывает изображенную там античную монету. Рядом на столе была коробка с акварельными красками и кисточки; он уже перенес на безупречно чистый лист бумаги изысканный, искусно подцвеченный диск. Хотя Озмонд сидел спиной к двери, он, не обернувшись, узнал свою жену.
– Простите, что я помешала вам, – сказала она.
– Прежде чем войти к вам в комнату, я всегда стучу, – ответил он, продолжая срисовывать.
– Я забыла, голова занята была другим. Мой кузен при смерти.
– Полноте, я не верю, – сказал, разглядывая в лупу свой рисунок Озмонд. – Он был при смерти и тогда, когда я на вас женился. Он всех нас переживет.
Изабелла не разрешила себе потратить ни единой секунды, ни единой мысли на то, чтобы оценить по достоинству столь нарочитый цинизм; всецело поглощенная своим намерением, она без паузы продолжала.
– Тетушка вызывает меня телеграммой, я должна ехать в Гарденкорт.
– Почему вы должны ехать в Гарденкорт? – осведомился тоном бесстрастной любознательности Озмонд.
– Чтобы увидеться с Ральфом перед его смертью.
Озмонд ничего на это не возразил; внимание его по-прежнему было главным образом сосредоточено на том, чем он занимался, поскольку при подобного рода занятии малейшая небрежность губительна.
– Не вижу в этом никакой необходимости, – сказал он наконец. – Ваш кузен приезжал сюда повидаться с вами. Мне это было не по вкусу, я считал его пребывание в Риме непозволительным. Но терпел, так как полагал, что вы видетесь с ним в последний раз. А теперь вы заявляете мне, что это было не в последний раз. Нет, вы положительно неблагодарны.
– За что я должна быть благодарна?
Гилберт Озмонд отложил свои миниатюрные рисовальные принадлежности, сдул с листа пылинку, не спеша поднялся и в первый раз взглянул на жену.
– За то, что я не препятствовал вам, пока он был здесь.
– Я благодарна, еще бы. Прекрасно помню, как недвусмысленно вы давали мне понять, что вам это не по вкусу. Я так рада была, что он уехал.
– Ну и оставьте его в покое. Незачем мчаться вслед за ним.
Изабелла отвела глаза, невольно обратив их на маленький рисунок Озмонда.
– Я должна ехать в Англию, – сказала она, вполне сознавая, что тон ее человеку с утонченной натурой, притом раздражительному, может показаться глупо упрямым.
– Если вы поедете, мне это будет не по вкусу, – обронил Озмонд.
– Что с того. Если я не поеду, вам и это будет не по вкусу. Вам не по вкусу все, что я делаю и чего не делаю. Вы предпочитаете думать, будто я лгу.
Озмонд слегка побледнел; он холодно улыбнулся.
– Так вот почему вам понадобилось ехать – не для того, чтобы увидеться с кузеном, а чтобы отомстить мне.
– Я не умею мстить.
– Зато я умею, – сказал Озмонд. – Не давайте мне повода.
– Вы готовы ухватиться за любой. Ждете не дождетесь, чтобы я совершила какое-нибудь безрассудство.
– В таком случае я был бы более чем удовлетворен, если бы вы не подчинились моему желанию.
– Если бы я не подчинилась? – сказала Изабелла таким ровным тоном, что его можно было счесть кротким.
– Надеюсь, вам вполне ясно: если вы сейчас уедете из Рима, это будет с вашей стороны не что иное, как в высшей степени обдуманное и рассчитанное стремление внести разлад.
– Как можете вы назвать его обдуманным. Телеграмму от тетушки я получила три минуты назад.
– Вы быстро думаете; это большое ваше достоинство. По-моему, нет смысла продолжать наш спор; вам мое желание известно.
Он стоял перед ней, словно ожидая, что она тут же уйдет.
Но она не двинулась с места, просто не могла, как это ни странно, двинуться; ей все еще хотелось оправдаться в его глазах – он обладал поразительной способностью так поворачивать разговор, что потребность эта становилась неодолимой. Ему неизменно удавалось, вопреки доводам рассудка, затронуть какие-то струны ее воображения.
– У вас нет никаких причин желать этого, а у меня есть все основания на то, чтобы ехать. Сказать вам не могу, как вы, на мой взгляд, несправедливы. Вероятно, вы и сами это знаете. Не я стремлюсь внести разлад, а вы – и весьма обдуманно. Со злым умыслом.
Она никогда еще не высказывала мужу наихудших своих мыслей о нем, и Озмонд был, очевидно, поражен. Но он ничем этого не обнаружил его хладнокровие, скорей всего, говорило о твердой уверенности, что жена рано или поздно не устоит перед его ухищрениями вывести ее из себя.
– Тогда это тем более важно, – сказал он едва ли не с дружеским участием. – Дело обстоит очень серьезно. – Она мысленно согласилась с ним; она вполне сознавала значение происходящего, понимала, что для них наступила критическая минута. Острота положения сделала ее осторожной, заставила промолчать, и он продолжал. – Вы говорите, у меня нет причин. Напротив того, есть, и самые веские. Мне до последней степени претит то, что вы собираетесь предпринять. Это постыдно, это неделикатно, это неприлично. Да, мне ваш кузен никто и ничто, и я не обязан ради него чем бы то ни было поступаться. Я уже и так пошел на изрядные уступки. Пока он был здесь, я из-за ваших с ним отношений места себе не находил, но не вмешивался, поскольку ждал, что он вот-вот уедет. Я его всегда недолюбливал, а он всегда недолюбливал меня. Вы его за то и любите, что он меня ненавидит, – чуть дрогнувшим голосом быстро проговорил Озмонд. – У меня есть вполне определенные представления о том, что должна и чего не должна делать моя жена. Она не должна, вопреки моим настояниям, мчаться в одиночестве из конца в конец Европы, чтобы сидеть у постели посторонних мужчин. Да кто он вам, этот ваш кузен? Он нам никто и ничто. Вы очень выразительно улыбаетесь, когда я говорю «нам», но уверяю вас, миссис Озмонд, для меня существует только мы, мы. Я смотрю на наш брак серьезно; вы, по-видимому, считаете возможным смотреть на него иначе. Насколько мне известно, мы с вами не разведены, не расстались; для меня мы неразрывно связаны. Вы ближе мне, чем любое другое человеческое существо, равно как и я – вам. Возможно, близость эта не из самых приятных, но как бы то ни было она возникла по нашей собственной с вами воле. Знаю, вы не любите, когда я об этом напоминаю, но я это делаю весьма охотно, потому что… потому что… – И он замолк с таким видом, будто намеревался привести неопровержимый довод. – Потому что, на мой взгляд, мы должны отвечать за свои поступки и за все вытекающие из них последствия; для меня это вопрос чести, а честь я ценю превыше всего!
Он говорил сдержанно, почти что мягко; из голоса исчезли все язвительные нотки. Вот эта сдержанность и притушила душевное волнение его жены; решимость, с которой она вошла в комнату, запуталась в паутине тончайших хитросплетений. Последние фразы он произнес уже не повелительным, а скорее просительным тоном, и хотя она понимала, что любой знак уважения к ней всего лишь изощренное себялюбие, однако в словах его заключено было нечто высокое и непреложное, словно в крестном знамении или флаге отечества. Во имя того, что дорого и свято, он призывал ее… сохранять декорум. Всеми своими чувствами они были врозь, так врозь, как это бывает только с окончательно разочаровавшимися друг в друге любовниками, тем не менее фактически еще не расстались. Изабелла не изменилась, по-прежнему превыше всего она ставила справедливость и сейчас, покоряясь властному ее голосу, готова была признать временную победу мужа, хотя прекрасно понимала кощунственность озмондовских софизмов. Она вдруг подумала, что в своем желании соблюдать приличия он в конце концов вполне искренен и, если на то пошло, это уже само по себе достоинство. Десять минут назад она вкусила почти позабытую радость совершенного без раздумий поступка – и вот от пагубного прикосновения Озмонда поступок оборачивался для нее медленным самоотречением. Но, если ей предстоит самоотречение, пусть он по крайней мере знает – она не жертва обмана, а просто жертва.
– Мне ведь известно, какой вы мастер иронизировать, – сказала она. – Как можете вы говорить о неразрывной связи… как можете вы говорить о каком бы то ни было удовлетворении? Где она, наша неразрывная связь, если вы обвиняете меня в лицемерии? Где оно, ваше удовлетворение, если в душе у вас одни только черные подозрения?
– В том, что, несмотря на печальные недостатки нашей общей жизни, в ней есть пристойная совместность.
– Нет в ней пристойной совместности! – воскликнула Изабелла.
– Конечно, если вам вздумается уехать в Англию.
– Это еще что; это пустяки. Я способна на большее.
Он поднял брови и даже слегка – плечи: так долго живя среди итальянцев, он перенял у них этот жест.
– Ну, коль скоро дело дошло до угроз, я предпочитаю заняться рисованием. – Вернувшись к столу и взяв лист с рисунком, над которым трудился до ее прихода, он начал внимательно его разглядывать.
– Если я поеду, вы, полагаю, не будете ждать, что я вернусь, – сказала Изабелла.
Он мгновенно обернулся, и ей стало ясно, это движение было, во всяком случае, непреднамеренным. Несколько секунд он смотрел на нее и наконец спросил:
– В своем ли вы уме?
– Что же это, как не разрыв? – продолжала она. – В особенности если все, что вы сказали, правда. – Изабелла в самом деле не видела, как это может не привести к разрыву; она искренне хотела бы это понять.
Он сел за стол.
– Вы явно не желаете со мной считаться, о чем же тогда нам с вами говорить? – сказал он и снова взял в руку одну из кисточек.
Изабелла еще немного помедлила – ровно столько, чтобы окинуть взглядом его подчеркнуто безразличную, но вместе с тем весьма выразительную фигуру, после чего быстро вышла из комнаты. Ее душевные способности, силы, стремления – все пришло в разброд; казалось, на нее опускается холодная непроглядная мгла. Озмонд, как никто, умел обнаруживать малейшее проявление слабости. Возвращаясь к себе, она увидела в распахнутых дверях маленькой гостиной, где стояло небольшое собрание разношерстных книг, графиню Джемини с раскрытым томиком в руке; она, по-видимому, успела проглядеть страничку, которая не поразила ее воображения. Услыхав шаги– Изабеллы, графиня подняла голову.
– Ах, моя дорогая, вы ведь так у нас начитаны, умоляю, посоветуйте мне, какую взять книжку поувлекательней. Здесь все сплошная скука смертная! Как вы думаете, вот эта может меня развлечь?
Изабелла смотрела на название протянутой ей книги, но не в силах была его прочитать и уж тем более понять.
– Боюсь, я не смогу вам ничего посоветовать. Я получила печальную весть. Мой кузен Ральф при смерти.
Графиня отбросила томик.
– Ах, он был такой simpatico. Мне ужасно вас жаль.
– Вам было бы еще больше жаль меня, если бы вы знали…
– Если бы я знала – что? Да на вас лица нет, – добавила графиня. – Вы не иначе как от Озмонда.
Полчаса назад Изабелла отнеслась бы весьма недоверчиво к утверждению, что будет когда-либо нуждаться в сочувствии золовки, и не найти лучшего доказательства великого ее смятения, чем жадность, с какой она ухватилась за порхающее участие этой дамы.
– Да, я от Озмонда, – сказала она, между тем как устремленные на нее блестящие глазки графини так и сверкали.
– Не сомневаюсь, что он вел себя отвратительно! – вскричала графиня. – Уж не выразил ли он удовольствие по поводу того, что бедный мистер Тачит при смерти?
– Я хотела ехать в Англию, а он сказал, что это невозможно.
Там, где дело касалось ее собственных интересов, графиня была очень сообразительна; она сразу поняла, что праздничный блеск ее римского визита не сегодня завтра померкнет: Ральф Тачит умрет, Изабелла облачится в траур и тогда прощай все званые обеды. Подобная перспектива заставила ее состроить гримаску, но этой мимолетной игрой лица исчерпалась ее дань разочарованию. В общем-то, размышляла графиня, спектакль все равно подходит к концу, она и так уже беспардонно загостилась. К тому же она настолько близко приняла к сердцу горести Изабеллы, что забыла о своих собственных, ибо чувствовала – источник этих горестей куда глубже, чем смерть кузена. Без малейших колебаний связала она выражение глаз невестки со своим невыносимым братом. У нее чуть ли не захватило дух от радостного предвкушения: если ей хотелось, чтобы над Озмондом взяли верх, то сейчас наиболее благоприятное для этого время. Конечно, как только Изабелла уедет в Англию, сама она тут же покинет палаццо Рокканера, ни за какие блага не останется там вдвоем с Озмондом. Тем не менее она жаждала всей душой услышать, что Изабелла в Англию поедет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Изабелла постояла несколько секунд, глядя на эту депешу, затем, сунув ее в карман, направилась прямым путем к двери кабинета своего мужа. Тут она снова секунду помедлила и наконец, открыв дверь, вошла. Озмонд расположился за столом у окна; перед ним, прислоненный к стопке книг, стоял фолиант, раскрытый на странице с мелкими цветными гравюрами. Изабелла сразу же увидела, что Озмонд срисовывает изображенную там античную монету. Рядом на столе была коробка с акварельными красками и кисточки; он уже перенес на безупречно чистый лист бумаги изысканный, искусно подцвеченный диск. Хотя Озмонд сидел спиной к двери, он, не обернувшись, узнал свою жену.
– Простите, что я помешала вам, – сказала она.
– Прежде чем войти к вам в комнату, я всегда стучу, – ответил он, продолжая срисовывать.
– Я забыла, голова занята была другим. Мой кузен при смерти.
– Полноте, я не верю, – сказал, разглядывая в лупу свой рисунок Озмонд. – Он был при смерти и тогда, когда я на вас женился. Он всех нас переживет.
Изабелла не разрешила себе потратить ни единой секунды, ни единой мысли на то, чтобы оценить по достоинству столь нарочитый цинизм; всецело поглощенная своим намерением, она без паузы продолжала.
– Тетушка вызывает меня телеграммой, я должна ехать в Гарденкорт.
– Почему вы должны ехать в Гарденкорт? – осведомился тоном бесстрастной любознательности Озмонд.
– Чтобы увидеться с Ральфом перед его смертью.
Озмонд ничего на это не возразил; внимание его по-прежнему было главным образом сосредоточено на том, чем он занимался, поскольку при подобного рода занятии малейшая небрежность губительна.
– Не вижу в этом никакой необходимости, – сказал он наконец. – Ваш кузен приезжал сюда повидаться с вами. Мне это было не по вкусу, я считал его пребывание в Риме непозволительным. Но терпел, так как полагал, что вы видетесь с ним в последний раз. А теперь вы заявляете мне, что это было не в последний раз. Нет, вы положительно неблагодарны.
– За что я должна быть благодарна?
Гилберт Озмонд отложил свои миниатюрные рисовальные принадлежности, сдул с листа пылинку, не спеша поднялся и в первый раз взглянул на жену.
– За то, что я не препятствовал вам, пока он был здесь.
– Я благодарна, еще бы. Прекрасно помню, как недвусмысленно вы давали мне понять, что вам это не по вкусу. Я так рада была, что он уехал.
– Ну и оставьте его в покое. Незачем мчаться вслед за ним.
Изабелла отвела глаза, невольно обратив их на маленький рисунок Озмонда.
– Я должна ехать в Англию, – сказала она, вполне сознавая, что тон ее человеку с утонченной натурой, притом раздражительному, может показаться глупо упрямым.
– Если вы поедете, мне это будет не по вкусу, – обронил Озмонд.
– Что с того. Если я не поеду, вам и это будет не по вкусу. Вам не по вкусу все, что я делаю и чего не делаю. Вы предпочитаете думать, будто я лгу.
Озмонд слегка побледнел; он холодно улыбнулся.
– Так вот почему вам понадобилось ехать – не для того, чтобы увидеться с кузеном, а чтобы отомстить мне.
– Я не умею мстить.
– Зато я умею, – сказал Озмонд. – Не давайте мне повода.
– Вы готовы ухватиться за любой. Ждете не дождетесь, чтобы я совершила какое-нибудь безрассудство.
– В таком случае я был бы более чем удовлетворен, если бы вы не подчинились моему желанию.
– Если бы я не подчинилась? – сказала Изабелла таким ровным тоном, что его можно было счесть кротким.
– Надеюсь, вам вполне ясно: если вы сейчас уедете из Рима, это будет с вашей стороны не что иное, как в высшей степени обдуманное и рассчитанное стремление внести разлад.
– Как можете вы назвать его обдуманным. Телеграмму от тетушки я получила три минуты назад.
– Вы быстро думаете; это большое ваше достоинство. По-моему, нет смысла продолжать наш спор; вам мое желание известно.
Он стоял перед ней, словно ожидая, что она тут же уйдет.
Но она не двинулась с места, просто не могла, как это ни странно, двинуться; ей все еще хотелось оправдаться в его глазах – он обладал поразительной способностью так поворачивать разговор, что потребность эта становилась неодолимой. Ему неизменно удавалось, вопреки доводам рассудка, затронуть какие-то струны ее воображения.
– У вас нет никаких причин желать этого, а у меня есть все основания на то, чтобы ехать. Сказать вам не могу, как вы, на мой взгляд, несправедливы. Вероятно, вы и сами это знаете. Не я стремлюсь внести разлад, а вы – и весьма обдуманно. Со злым умыслом.
Она никогда еще не высказывала мужу наихудших своих мыслей о нем, и Озмонд был, очевидно, поражен. Но он ничем этого не обнаружил его хладнокровие, скорей всего, говорило о твердой уверенности, что жена рано или поздно не устоит перед его ухищрениями вывести ее из себя.
– Тогда это тем более важно, – сказал он едва ли не с дружеским участием. – Дело обстоит очень серьезно. – Она мысленно согласилась с ним; она вполне сознавала значение происходящего, понимала, что для них наступила критическая минута. Острота положения сделала ее осторожной, заставила промолчать, и он продолжал. – Вы говорите, у меня нет причин. Напротив того, есть, и самые веские. Мне до последней степени претит то, что вы собираетесь предпринять. Это постыдно, это неделикатно, это неприлично. Да, мне ваш кузен никто и ничто, и я не обязан ради него чем бы то ни было поступаться. Я уже и так пошел на изрядные уступки. Пока он был здесь, я из-за ваших с ним отношений места себе не находил, но не вмешивался, поскольку ждал, что он вот-вот уедет. Я его всегда недолюбливал, а он всегда недолюбливал меня. Вы его за то и любите, что он меня ненавидит, – чуть дрогнувшим голосом быстро проговорил Озмонд. – У меня есть вполне определенные представления о том, что должна и чего не должна делать моя жена. Она не должна, вопреки моим настояниям, мчаться в одиночестве из конца в конец Европы, чтобы сидеть у постели посторонних мужчин. Да кто он вам, этот ваш кузен? Он нам никто и ничто. Вы очень выразительно улыбаетесь, когда я говорю «нам», но уверяю вас, миссис Озмонд, для меня существует только мы, мы. Я смотрю на наш брак серьезно; вы, по-видимому, считаете возможным смотреть на него иначе. Насколько мне известно, мы с вами не разведены, не расстались; для меня мы неразрывно связаны. Вы ближе мне, чем любое другое человеческое существо, равно как и я – вам. Возможно, близость эта не из самых приятных, но как бы то ни было она возникла по нашей собственной с вами воле. Знаю, вы не любите, когда я об этом напоминаю, но я это делаю весьма охотно, потому что… потому что… – И он замолк с таким видом, будто намеревался привести неопровержимый довод. – Потому что, на мой взгляд, мы должны отвечать за свои поступки и за все вытекающие из них последствия; для меня это вопрос чести, а честь я ценю превыше всего!
Он говорил сдержанно, почти что мягко; из голоса исчезли все язвительные нотки. Вот эта сдержанность и притушила душевное волнение его жены; решимость, с которой она вошла в комнату, запуталась в паутине тончайших хитросплетений. Последние фразы он произнес уже не повелительным, а скорее просительным тоном, и хотя она понимала, что любой знак уважения к ней всего лишь изощренное себялюбие, однако в словах его заключено было нечто высокое и непреложное, словно в крестном знамении или флаге отечества. Во имя того, что дорого и свято, он призывал ее… сохранять декорум. Всеми своими чувствами они были врозь, так врозь, как это бывает только с окончательно разочаровавшимися друг в друге любовниками, тем не менее фактически еще не расстались. Изабелла не изменилась, по-прежнему превыше всего она ставила справедливость и сейчас, покоряясь властному ее голосу, готова была признать временную победу мужа, хотя прекрасно понимала кощунственность озмондовских софизмов. Она вдруг подумала, что в своем желании соблюдать приличия он в конце концов вполне искренен и, если на то пошло, это уже само по себе достоинство. Десять минут назад она вкусила почти позабытую радость совершенного без раздумий поступка – и вот от пагубного прикосновения Озмонда поступок оборачивался для нее медленным самоотречением. Но, если ей предстоит самоотречение, пусть он по крайней мере знает – она не жертва обмана, а просто жертва.
– Мне ведь известно, какой вы мастер иронизировать, – сказала она. – Как можете вы говорить о неразрывной связи… как можете вы говорить о каком бы то ни было удовлетворении? Где она, наша неразрывная связь, если вы обвиняете меня в лицемерии? Где оно, ваше удовлетворение, если в душе у вас одни только черные подозрения?
– В том, что, несмотря на печальные недостатки нашей общей жизни, в ней есть пристойная совместность.
– Нет в ней пристойной совместности! – воскликнула Изабелла.
– Конечно, если вам вздумается уехать в Англию.
– Это еще что; это пустяки. Я способна на большее.
Он поднял брови и даже слегка – плечи: так долго живя среди итальянцев, он перенял у них этот жест.
– Ну, коль скоро дело дошло до угроз, я предпочитаю заняться рисованием. – Вернувшись к столу и взяв лист с рисунком, над которым трудился до ее прихода, он начал внимательно его разглядывать.
– Если я поеду, вы, полагаю, не будете ждать, что я вернусь, – сказала Изабелла.
Он мгновенно обернулся, и ей стало ясно, это движение было, во всяком случае, непреднамеренным. Несколько секунд он смотрел на нее и наконец спросил:
– В своем ли вы уме?
– Что же это, как не разрыв? – продолжала она. – В особенности если все, что вы сказали, правда. – Изабелла в самом деле не видела, как это может не привести к разрыву; она искренне хотела бы это понять.
Он сел за стол.
– Вы явно не желаете со мной считаться, о чем же тогда нам с вами говорить? – сказал он и снова взял в руку одну из кисточек.
Изабелла еще немного помедлила – ровно столько, чтобы окинуть взглядом его подчеркнуто безразличную, но вместе с тем весьма выразительную фигуру, после чего быстро вышла из комнаты. Ее душевные способности, силы, стремления – все пришло в разброд; казалось, на нее опускается холодная непроглядная мгла. Озмонд, как никто, умел обнаруживать малейшее проявление слабости. Возвращаясь к себе, она увидела в распахнутых дверях маленькой гостиной, где стояло небольшое собрание разношерстных книг, графиню Джемини с раскрытым томиком в руке; она, по-видимому, успела проглядеть страничку, которая не поразила ее воображения. Услыхав шаги– Изабеллы, графиня подняла голову.
– Ах, моя дорогая, вы ведь так у нас начитаны, умоляю, посоветуйте мне, какую взять книжку поувлекательней. Здесь все сплошная скука смертная! Как вы думаете, вот эта может меня развлечь?
Изабелла смотрела на название протянутой ей книги, но не в силах была его прочитать и уж тем более понять.
– Боюсь, я не смогу вам ничего посоветовать. Я получила печальную весть. Мой кузен Ральф при смерти.
Графиня отбросила томик.
– Ах, он был такой simpatico. Мне ужасно вас жаль.
– Вам было бы еще больше жаль меня, если бы вы знали…
– Если бы я знала – что? Да на вас лица нет, – добавила графиня. – Вы не иначе как от Озмонда.
Полчаса назад Изабелла отнеслась бы весьма недоверчиво к утверждению, что будет когда-либо нуждаться в сочувствии золовки, и не найти лучшего доказательства великого ее смятения, чем жадность, с какой она ухватилась за порхающее участие этой дамы.
– Да, я от Озмонда, – сказала она, между тем как устремленные на нее блестящие глазки графини так и сверкали.
– Не сомневаюсь, что он вел себя отвратительно! – вскричала графиня. – Уж не выразил ли он удовольствие по поводу того, что бедный мистер Тачит при смерти?
– Я хотела ехать в Англию, а он сказал, что это невозможно.
Там, где дело касалось ее собственных интересов, графиня была очень сообразительна; она сразу поняла, что праздничный блеск ее римского визита не сегодня завтра померкнет: Ральф Тачит умрет, Изабелла облачится в траур и тогда прощай все званые обеды. Подобная перспектива заставила ее состроить гримаску, но этой мимолетной игрой лица исчерпалась ее дань разочарованию. В общем-то, размышляла графиня, спектакль все равно подходит к концу, она и так уже беспардонно загостилась. К тому же она настолько близко приняла к сердцу горести Изабеллы, что забыла о своих собственных, ибо чувствовала – источник этих горестей куда глубже, чем смерть кузена. Без малейших колебаний связала она выражение глаз невестки со своим невыносимым братом. У нее чуть ли не захватило дух от радостного предвкушения: если ей хотелось, чтобы над Озмондом взяли верх, то сейчас наиболее благоприятное для этого время. Конечно, как только Изабелла уедет в Англию, сама она тут же покинет палаццо Рокканера, ни за какие блага не останется там вдвоем с Озмондом. Тем не менее она жаждала всей душой услышать, что Изабелла в Англию поедет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121