Внезапно незнакомка перестала играть и, не снимая пальцев с клавиш, в пол-оборота через плечо взглянула на Изабеллу. Ей было лет сорок, не красавица, но с выражением лица поистине очаровательным.
– Простите, пожалуйста, – проговорила она, – но вы, должно быть, племянница – юная американка?
– Да, тетушкина племянница, – простодушно ответила Изабелла.
Дама за фортепьяно, не меняя позы, с интересом взирала на Изабеллу через плечо.
– Прекрасно, – сказала она, – мы с вам соотечественницы.
И она снова принялась играть.
– Стало быть, не француженка, – сказала себе Изабелла.
Первоначальная гипотеза настроила ее на романтический лад, и, казалось бы, после этого открытия интерес ее должен был погаснуть. Однако случилось обратное: американка столь необычного склада показалась ей даже еще более занимательной, чем француженка.
Гостья продолжала играть все так же негромко и проникновенно, и, пока она играла, в комнате сгущались тени. Наступили осенние сумерки, и со своего места Изабелла видела, как дождь, зарядивший уже не на шутку, хлестал по словно озябшей лужайке, а порывы ветра гнули высокие деревья. Наконец дама кончила играть, встала, подошла к Изабелле и, прежде чем та успела вновь поблагодарить ее, сказала, улыбаясь:
– Как я рада, что вы возвратились. Я столько слышала о вас. Изабелле очень нравилась эта дама, тем не менее слова ее прозвучали несколько резко:
– Слышали? От кого?
Дама на мгновенье замялась.
– От вашего дяди, – ответила она. – Я здесь уже три дня, и в первый день он позволил мне посидеть с ним в его спальне. Он говорил почти только о вас.
– А так как вы меня не знали, вам, наверно, было до смерти скучно.
– Напротив, мне захотелось познакомиться с вами. Тем более что тетушка ваша не отходит от мистера Тачита, я совсем одна и порядком себе надоела. Неудачное время я выбрала для визита.
Слуга принес лампы, за ним вошел другой – с подносом. Появилась миссис Тачит, которой, очевидно, доложили, что чай подан, и сразу же направилась к чайнику. Изабеллу она приветствовала мимоходом, с тем же безучастным видом, с каким приподняла крышку упомянутого сосуда, знакомясь с его содержимым: ни в том, ни в другом случае не подобало выказывать особого интереса. На вопрос о здоровье мужа она не смогла дать утешительного ответа, однако сказала, что при нем находится местный врач и что большие надежды возлагают на те указания, которые этот джентльмен получит от сэра Мэтью Хоупа.
– Надеюсь, вы уже успели познакомиться, – продолжала она. – Если нет, советую это сделать. Пока мы оба – Ральф и я – прикованы к постели мистера Тачита, вам, видимо, придется обходиться обществом друг друга.
– Я знаю о вас лишь то, что вы замечательная музыкантша, – сказала Изабелла, обращаясь к гостье.
– К этому еще немало что найдется прибавить, – заверила ее миссис Тачит в своей обычной суховатой манере.
– Но очень немногое, без сомнения, может представлять для мисс Арчер интерес, – сказала гостья с легкой усмешкой. – Я старинная приятельница вашей тетушки. Подолгу живала во Флоренции. Я – мадам Мерль.
Она произнесла свое имя так, словно называла лицо, пользующееся достаточной известностью. Однако Изабелле оно ничего не говорило, и ясно ей было только одно – ни у кого в жизни не видела она таких чарующих манер.
– Она вовсе не иностранка, несмотря на имя, – сказала миссис Тачит. – Она родилась… вечно я забываю, где вы родились.
– Так стоит ли напоминать?
– Очень даже стоит, – заявила миссис Тачит, которая никогда не упускала случая довести мысль до логического конца. – Вот если бы я помнила, это было бы излишне.
Мадам Мерль подарила Изабеллу всеобъемлющей улыбкой – улыбкой, ломавшей любые барьеры.
– Я родилась под сенью американского государственного флага.
– Мадам Мерль любит говорить загадками, – заметила миссис Тачит. – Это ее большой недостаток.
– Ах, – возразила мадам Мерль, – у меня тьма недостатков, но только не этот. Во всяком случае, этот не самый большой. Я увидела свет на Бруклинских военных верфях. Мой отец был моряк и служил в американском военном флоте. Он занимал высокий пост – весьма важный по тем временам. Мне полагалось бы любить море, но я его ненавижу. Поэтому-то я и не возвращаюсь в Америку. Я люблю сушу. Главное в жизни – что-нибудь любить.
Изабелла, как беспристрастная свидетельница, не нашла меткой характеристику, которую тетушка дала своей гостье, чье живое, приветливое, выразительное лицо вовсе не наводило, по ее мнению, на мысль о скрытности. Лицо это говорило о широте чувств, стремительных и свободных движениях души и, хотя не отличалось красотой в общепринятом смысле, было на редкость привлекательным и интересным. Высокая холеная блондинка, мадам Мерль имела фигуру округлую и пышную, но без излишней полноты, придающей женщине грузность. Ее несколько крупные черты были гармоничны и соразмерны, а цвет лица блистал здоровой свежестью. Серые глаза ее были невелики, но полны жизни и вовсе чужды выражения глупости – чужды, правда, если верить людям, также и слез. Большой, хорошо очерченный рот при улыбке чуть кривился влево, что почти все ее знакомые находили весьма необычным, кое-кто жеманным и лишь немногие – неотразимым. Изабеллу, пожалуй, следовало причислить к последним. Густые белокурые волосы мадам Мерль убирала в «античной» манере – точь-в-точь, подумала Изабелла, как на мраморном бюсте какой-нибудь Ниобеи или Юноны, – а ее большие белые руки были совершенной формы, столь совершенной, что их владелица не любила украшать их и не носила драгоценных колец. Изабелла, как мы знаем, поначалу приняла мадам Мерль за француженку, но при более длительном наблюдении ее скорее можно было бы счесть немкой – высокопоставленной немкой или австриячкой, баронессой, графиней, княгиней. Менее всего можно было предположить, что она родом из Бруклина, хотя хотелось бы посмотреть на того, кто сумел бы доказать, будто такое происхождение несовместимо с изысканностью, в высшей степени ей присущей. Государственный флаг Соединенных Штатов действительно реял над ее колыбелью, и, может быть, вольно развевающиеся звезды и полосы еще тогда определили ее взгляды на жизнь. Тем не менее ей явно не было свойственно колебаться и трепетать, как полотнищу на ветру; ее манеры отличались спокойствием и уверенностью, дающимися в результате большого опыта. Но, накопив опыт, она не утратила молодости, а лишь обрела благожелательность и гибкость. Словом, это была женщина сильных чувств, умевшая держать их в узде. Изабелле такое сочетание представлялось идеальным.
Изабелла предавалась этим размышлениям, пока они втроем сидели за чаем, но это приятное занятие вскоре было прервано, так как из Лондона прибыл знаменитый врач. Его сразу же проводили в гостиную, и миссис Тачит, желавшая поговорить с сэром Хоупом наедине, удалилась с ним в библиотеку, а вслед за тем мадам Мерль и Изабелла расстались до следующей трапезы. Мысль, что она еще увидится с этой столь привлекательной женщиной, помогла Изабелле немного приглушить в себе то гнетущее ощущение печали, которое сейчас охватило весь Гарденкорт.
Перед обедом Изабелла спустилась в гостиную, там еще никого не было, однако почти сразу вслед за ней вошел Ральф. Его тревога за жизнь отца несколько рассеялась: сэр Мэтью Хоуп смотрел на положение мистера Тачита не столь мрачно. Он посоветовал в ближайшие три-четыре часа оставить больного на попечение одной лишь сиделки, так что Ральф, его мать, да и сама лондонская знаменитость получили возможность спуститься в столовую. Вскоре появились миссис Тачит и сэр Мэтью, последней вошла мадам Мерль.
Но еще до ее прихода Изабелла успела поговорить о ней с Ральфом, расположившимся у камина.
– Скажите, что представляет собой мадам Мерль?
– Самая умная женщина на свете, не исключая вас, – ответил Ральф.
– Она показалась мне удивительно приятной.
– Не сомневался, что она покажется вам удивительно приятной.
– Вы поэтому и пригласили ее сюда?
– Я не приглашал ее, более того, когда мы вернулись из Лондона, я понятия не имел, что она здесь. Ее никто не приглашал. Она матушкина приятельница, и сразу после нашего отъезда от нее пришло письмо. Она сообщала, что прибыла в Англию – обычно она живет за границей, хотя немало времени проводит и здесь, – и желала бы погостить у нас несколько дней. Она принадлежит к тому разряду женщин, которые спокойно могут позволить себе подобное письмо: ей везде рады. А уж о моей матушке и говорить нечего: мадам Мерль – единственный человек на свете, к которому она относится с восхищением. После себя самой – себе она все-таки отдает предпочтение – она согласилась бы быть только мадам Мерль. Перемена и впрямь оказалась бы разительной.
– В мадам Мерль действительно бездна очарования, – сказала Изабелла. – И играет она бесподобно.
– Она все делает бесподобно. Она – само совершенство. Изабелла бросила на кузена быстрый взгляд.
– А вы ее недолюбливаете.
– Напротив. Я даже был в нее влюблен.
– И она не ответила вам взаимностью, поэтому вы ее и недолюбливаете.
– О взаимности не могло быть и речи. Тогда был еще жив мосье Мерль.
– Он умер?
– Так говорит мадам Мерль.
– Разве вы ей не верите?
– Верю, поскольку это утверждение весьма правдоподобно. Муж мадам Мерль непременно должен был уйти в небытие.
Изабелла вновь взглянула на кузена.
– Не понимаю, что вы хотите этим сказать. Вы хотите сказать нечто такое, чего вовсе не хотите сказать. Кем он был, этот мосье Мерль?
– Мужем мадам.
– Вы просто несносны. У нее есть дети?
– Ни единого ребенка. Даже намека. К счастью.
– К счастью?
– К счастью для ребенка. Она, несомненно, его избаловала бы.
Изабелла собралась было в третий раз объявить кузену, какой он несносный, но появление той самой особы, которую они обсуждали, прервало их беседу, Мадам Мерль быстро вошла в гостиную, шелестя шелковыми юбками, и, застегивая на ходу браслет, попросила прощения за то, что опоздала; глубокий вырез синего платья обнажал белую грудь, не слишком успешно прикрытую затейливым серебряным ожерельем. Ральф тотчас преувеличенной готовностью отставного поклонника предложил ей руку. Однако, даже если бы он все еще искал ее милостей, сейчас ему было не до того. Переночевав в Гарденкорте, знаменитый лекарь наутро вернулся в Лондон, но, переговорив вторично с домашним врачом мистера Тачита согласился, снисходя к просьбе Ральфа, повторить свой визит. На следующий день сэр Мэтью Хоуп снова навестил больного, но в этот второй приезд его взгляд на состояние хозяина дома оказался куда менее радужным: за истекшие сутки пациенту стало хуже. Он очень ослабел, и Ральфу, почти не отходившему от постели отца, уже не раз казалось, что вот-вот наступит конец. Местный врач, человек весьма здравомыслящий, которому Ральф в глубине души доверял даже больше, чем его прославленному коллеге, не покидал Гарденкорт, а сэр Мэтью Хоуп еще неоднократно приезжал из Лондона. Мистер Тачит подолгу оставался в полузабытье: он много спал и почти ничего не говорил. Изабелле, которая от всего сердца стремилась как-то быть полезной дяде, разрешали иногда посидеть с ним, когда другие ходившие за больным (среди которых миссис Тачит занимала отнюдь не последнее место) нуждались в отдыхе. Старик, по-видимому, не узнавал ее, а она, замирая, твердила про себя: «Только бы он не умер, пока я здесь одна», и эта мысль так пугала ее, что прогоняла сон. Однажды он открыл глаза и посмотрел вполне осмысленно, но не успела Изабелла подойти к нему, надеясь, что он узнает ее, как, закрыв глаза, он снова впал в беспамятство. Однако на следующий день сознание вернулось к нему и уже на более длительное время, у постели же его на этот раз был Ральф. Старик, к радости сына, заговорил, и тот стал уверять больного, что не сегодня-завтра ему позволят сесть.
– Сесть? – повторил мистер Тачит. – Нет, мой мальчик. Разве что по обычаю древних – кажется, был у древних такой обычай? – меня похоронят сидя.
– Зачем ты так говоришь, папа, – пробормотал Ральф. – Ведь тебе лучше, не станешь же ты это отрицать.
– Не стану, если ты не будешь утверждать, что мне лучше. Нам ли под конец кривить душой друг с другом? Мы ведь никогда этим не занимались. Умереть все равно неизбежно – так не лучше ли умереть больным, чем полным сил? Я очень болен – серьезнее, чем когда-либо. Надеюсь, ты не станешь убеждать меня, что мне может стать еще хуже? Это было бы слишком тяжко. Не станешь? Вот и хорошо.
Приведя эти веские основания, мистер Тачит умолк, однако некоторое время спустя, когда около него снова оказался Ральф, он опять заговорил с ним. Сиделка ушла ужинать, и Ральф один дежурил у постели больного, сменив на этом посту миссис Тачит, просидевшую возле него весь вечер. Комнату еле освещал мерцавший в камине огонь, который в последние дни постоянно поддерживали, и длинная тень, отбрасываемая фигурой Ральфа, подымалась по стене к потолку, принимая то и дело новые, но неизменно причудливые очертания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121