– Владыка дает благословение пройти крестным ходом, но Ковчежца из храма отнюдь не износить.
– Отчего же пойдем мы без главной нашей святыни? – нахмурился отец Александр.
– Владыка велел передать, что сие не уставно. Ковчежец полагается изнести из собора лишь в случае пасхального крестного хода, возглавляемого к тому же архиереем. Нынче же не Пасха и преосвященного с вами нет.
– А если я не подчинюсь? – Отец Александр говорил словно во сне.
– Владыка сказал, что лишит вас сана и на двадцать пять лет отлучит от причастия. И велел передать, что слово его твердо и он не шутит.
– От сана меня отлучить? От принятия Святых Тайн? Сколь жестоко сие! – воскликнул отец Александр, стискивая руки. – Кроме дочери, одно только у меня и есть, что мое священство, а владыка его у меня мнится забрать… Что ж, покорюсь его воле. Мы не тронем Ковчежца. Но крестный ход будет! Так владыке и передайте! Келейник кивнул, но не ушел.
– Что же вы? – нетерпеливо спросил его отец Александр.
– Я здесь останусь. Владыка благословил меня Ковчежец стеречь. Чтоб не вышло какой оказии.
– Сколь прискорбно сие недоверие! – воскликнул отец Александр. – Но будь по-вашему. Стерегите православную святыню от самих православных. А мы пойдем с молитвою по улицам нашего страждущего города!
Тут как раз к отцу Александру подкатился Федор Снытников:
– Все готово, батюшка. Можно начинать.
…Звенел морозный воздух, дрожал и словно переливался, когда заговорил мерно и густо главный соборный колокол. Вдруг высветилось полуденное небо – стерлись с него пуховые-снеговые облака, брызнуло синевой и солнцем. Засияло солнце на золоте риз, окладов и" хоругвей, на серебряных венцах, что окружали головы святых на иконах. И поплыл неровной, извилистой лентой крестный ход.
«Царю Небесный, Утешителю, Душе Истины…» – раздавалось» пение. Пели нестройно, но вдохновенно.
«Прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны…»
Звенели в вышине тонкие узорные хоругви. Плыли над головами, осеняя.
Несли иконы, мерцающие позолотой и лаком.
«Святый Бессмертный, помилуй нас!»
Прохожие, что встречались на пути, замирали. Потом кто-то присоединялся, вливался в поток крестного хода, а кто, наоборот, уходил подалее. Но главное, впереди крестного хода бежали слухи, и были они самыми разнообразными. Кто говорил, будто несут православные свой Ковчежец, и значит, пришла погибель всякой нечистоте и нежити. Кто утверждал, что даже своими глазами этот Ковчежец видел: дескать, плывет он над крестным ходом в воздухе сам по себе, поддерживаемый, видимо, лишь одной Божественной благодатью. И вроде бы выглядит Ковчежец как ярко сияющий сундук, украшенный самоцветами, напоминающими очи, и с крылами из чистого золота (к слову, это все неприличные фантазии, на самом деле Ковчежец вовсе не сияющий, а сделан из простого, даже не лакированного дерева, сверху же прикрыт крышкой из темного стекла). Также ползли слухи о том, что православные дойдут таким манером до мэрии, устроят на площади свой то ли митинг, то ли молебен, вызовут нового мэра и потребуют от него в двадцать четыре часа выдать окаянного убийцу или же очистить город от оборотней раз и навсегда. Авторы этих слухов склонялись к мнению, что мэр, конечно, на такие радикальные меры не пойдет, а убийцу так и не найдут, потому как вся она, нечисть, повязана меж собою. К резонным возражениям, что новый мэр вовсе никакого отношения к нечисти не имеет, вполне являясь человеком, никто не прислушивался.
А крестный ход двигался: от собора прошли по проспекту Мира (ох и пришлось же попотеть милиционерам-умертвиям, останавливая автомобильное движение! Но ничего не поделаешь, надо уважать религиозные порывы соотечественников). Потом свернули на улицу Первомайскую, а оттуда–в старую часть города, где располагались торговые ряды и испокон века проживали семейства местных оборотней и вампиров…
А что же в это время происходило с нашими героями? Не могли же они быть лишь безучастными свидетелями нагрянувших событий? Разумеется, нет.
Весть о почти самочинном крестном ходе достигла протоиерея Емельяна как раз в тот момент, когда он набрался решимости посетить своего лечащего врача. Вообще, отец Емельян не жаловал медицины, старался как можно меньше злоупотреблять вниманием докторов, но иногда приходилось идти на поводу своих немощей. После случая с изгнанием Зои из храма давление у отца Емельяна так раскапризничалось, что он всерьез заопасался гипертонического криза, которым его любил припугнуть лечащий врач. К тому же и Любовь Николаевна настояла: ступай в поликлинику, злостное пренебрежение своим здоровьем – это вовсе не подвиг какой, а даже и грех. С этим отец Емельян согласился и потихоньку потопал в поликлинику, благо она располагалась совсем неподалеку от протоиерейского жилища.
Еще когда шел отец Емельян, то обратил внимание на неурочный колокольный звон с соборной колокольни. Подивился сему, но решил, что это – не его забота. Раз звонят, значит, владыка благословил.
В поликлинике, как всегда, было многолюдно. Сидели в очередях к кабинетам врачей поминутно чихающие и оттого ворчливо настроенные старухи, по коридору со стопками амбулаторных карт топотали сердитые медсестры, набросившие белые халаты поверх толстых душегреек – в последние дни городские службы отопления плохо справлялись со своими обязанностями, и людям приходилось мерзнуть. Отец Емельян взял талончик к терапевту, сел в очередь, пригорюнился – ожидающих вроде него было много и, значит, целый день придется в поликлинике потерять. Ладно бы с пользой, а то ведь опять выпишет доктор клофелин да аспаркам, пробормочет насчет диеты да соблюдения нервического спокойствия и отправит восвояси.
Но даже тут отцу Емельяну скучать не пришлось. Не успел он и четверти часа прождать, как на стул рядом с ним опустился незабвенный воин пера и ноутбука Сидор Акашкин. Отец Емельян попытался было неартистично изобразить дремоту, ан не вышло: неугомонный Сидор уже улыбался ему и сверкал приветственно пронырливыми журналистскими глазами.
– Здрасьте, святой отец! – воскликнул Акашкин. – Что, немощи одолели?
– Одолели, – ответил протоиерей. – Только, пожалуйста, не называйте меня «святой отец», я вам не католический прелат.
– Да ведь я не с умыслом, а исключительно из одной любезности вас так именую, батюшка, – скривился в улыбке Сидор Акашкин.
– Полно, – махнул рукой протоиерей. – Мне ваши любезности вовсе ни к чему. Не до них.
Помолчали. Отец Емельян уж было обрадовался, что отвязался от него прицепа-журналист, но радость была преждевременной.
– На что жалуетесь, батюшка? – елейно осведомился Акашкин. Отец Емельян глянул на него удивленно:
– Помилуйте, я вам вовсе не жалуюсь.
– Я в том смысле, что хотелось бы знать, от каких болезней, так сказать, страдает современное священство.
Отец Емельян поморщился. С умыслом или без умысла, но фразочка у Акашкина получилась до чрезвычайности двусмысленная. Однако протоиерей рассудил не давать торжества журналистской язвительности и въедливости, потому ответил просто:
– Коли любопытствуете, так у меня давняя гипертоническая болезнь. Я наблюдаюсь у этого доктора и периодически получаю от него рекомендации.
– Ах, скажите пожалуйста! – сочувственно покачал головой Акашкин. – Повышенное давление! Ведь это, говорят, опасно.
– И косточка от вишни будет опасна, коли в горле застрянет, – ответил протоиерей. Отчего на ум ему враз пришел пример вишневой косточки, неясно, скорее всего, от перспективы общения с Сидором Акашкиным, который, похоже, вовсе не собирался оставить отца Емельяна в покое. – Все под Богом ходим.
– Да, да, – сказал журналист лукаво. – Православный фатализм. Типично русская ментальность.
– Вы ошибаетесь. – Отец Емельян говорил ровно, стараясь не давать воли тому неприязненному чувству, которое возникало в нем при всяком разговоре с самонадеянным недоучкой. – В православии вовсе нет фатализма. Фаталисты верят в некий рок, а христиане верят в Бога.
– А разве рок и Бог не одно и то же, лишь являемое под другими именами?
– Не одно. Древние понимали под роком безликую, бессмысленную, безжалостную стихию. Бог же личен и милосерден.
– Да? Что-то нечасто удается видеть в нашей жизни проявление Божьего милосердия, – высказался Акашкин.
– Напротив. Это встречается постоянно, только надо уметь видеть, – вежливо ответил отец Емельян.
– К примеру?
– К примеру, вы живете, и это уже большая милость с Его стороны, – не сдержавшись-таки, отрезал протоиерей.
Сказал и подумал: уж теперь, обидевшись, журналист точно от него отцепится. Не тут-то было. Акашкин только ухмыльнулся своей лучезарно-щербатой улыбкой и продолжил словесную пытку:
– А я, знаете ли, святой отец, то есть, простите, не святой отец, а батюшка… Я, знаете ли, тоже в последнее время все болею, болею…
– И какая же хворь вас мучает? – спросил отец Емельян ради вежливости.
– Да вот бессонницей терзаюсь, – ответил Акашкин. –Все на нервной почве. У меня ведь такая работа, все на стрессе…
– Сочувствую. Так, может, вам работу сменить, найти что поспокойнее…
– Нет. Журналистика – это мое призвание. Я вот еще со временем мыслю заняться и писательством. Очень, знаете ли, много прелюбопытного материала для книг нахожу я в обычной жизни.
– Похвальное намерение. И в каком же собираетесь подвизаться жанре, если не секрет?-
– Думаю выступить на фантастическом поприще.
– Что ж, – покивал отец Емельян, – полагаю, тут вам не будет равных.
Опять помолчали. И опять Акашкин не унялся.
– А скажите, отче, есть ли какие церковные средства от бессонницы? Или церковь, напротив, приветствует бессонное бдение?
– Церковь приветствует во всем здравомыслие, меру и рассуждение. Если кто и берет на себя бессонный подвиг, так то подвижники строгой жизни, которые отреклись от всего мирского и озабочены единственно спасением души и единением со Спасителем. Человеку же мирской жизни и душевного расположения пребывание без сна будет вредно, поелику лишь раздражит его безмерно.
– О, это очень верно. Я и сам заметил, что в последнее время сильно на все раздражен. Так, значит, нет средств?
– Отчего же? Первым средством во всякой скорби и болезни церковь полагает молитву – искреннюю, от сердца. По традиции об избавлении от бессонницы молиться нужно своему ангелу-хранителю, ибо он оберегает человека от зла, помогает в добрых делах и помыслах, предостерегает от грехов.
– Ах, отче, я вовсе не уверен, что у меня есть ангел-хранитель, – сказал Акашкин, и опять-таки двусмысленно это прозвучало.
– У всякого человека есть ангел, каким бы этот человек ни был, – ответил отец Емельян.
– Что ж… – Акашкин усмехнулся. – Это весьма утешает. А скажите, отче…
Но тут наконец подошла очередь отца Емельяна идти на прием к доктору.
– Прошу прощения. – Он встал. – Мне пора. Думаю, что у нас еще представится немало возможностей для разговора.
Акашкин опять улыбнулся, а потом профессионально зыркнул в сторону – по коридору торопливо, чуть не бегом, шли дьякон Арсений и Ольга. Они заметили протоиерея Емельяна, бросились к нему:
– Отче, мы вас везде ищем! Слава Богу, наконец-то!
– Что случилось, Арсюша? – тихо спросил отец Емельян, взглядом указывая дьякону на Акашкина, уже принявшего охотничью стойку и превратившегося в одно большое ухо.
– Нужно идти, батюшка. Беда, – сказал Арсений. – Соборный настоятель с крестным ходом дошел до торговых рядов и…
– Крестный ход? – изумился отец Емельян. – Так вот почему колокол звонил. Идемте-ка отсюда. Подробности по дороге расскажете.
– Простите нас, батюшка, что не дали вам попасть на прием к врачу, но дело и вправду неотложное, – повинилась Ольга.
– Ничего, – отмахнулся отец Емельян. – Неотложные дела лучше всяких лекарей врачуют. Идемте же.
Отец Емельян торопился увести своих присных не только потому, что озадачился принесенной ими новостью. Не хотелось протоиерею, чтобы любопытный журналист откровенно подслушивал их разговор. Однако избавиться от вездеприсутствия Сидора Акашкина было решительно невозможно. Едва взволнованная компания покинула поликлинику, как Акашкин сорвался с места и живой ногою заторопился следом, на ходу строя версии насчет происшествия, столь встревожившего дьякона Арсения. О своем бессонном недуге Сидор Акашкин, разумеется, и думать забыл.
– Ах, чтоб вас, святоши! – ругался на ходу Сидор, пыхтя и отдуваясь – дорога из клиники шла все в гору, и располневшему в последнее время журналисту было тяжеленько ее одолевать. – Ишь бегут-несутся, что твои сайгаки! И не угонишься! Что ж такое устроили в торговых рядах? Уж не пожар ли?
Увы, не пожар. Увы – потому что пожар есть явление хоть и экстремальное, да все ж вполне рассудком человеческим объяснимое. А то, что случилось в торговых рядах, стояло уже за пределами рассудка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Отчего же пойдем мы без главной нашей святыни? – нахмурился отец Александр.
– Владыка велел передать, что сие не уставно. Ковчежец полагается изнести из собора лишь в случае пасхального крестного хода, возглавляемого к тому же архиереем. Нынче же не Пасха и преосвященного с вами нет.
– А если я не подчинюсь? – Отец Александр говорил словно во сне.
– Владыка сказал, что лишит вас сана и на двадцать пять лет отлучит от причастия. И велел передать, что слово его твердо и он не шутит.
– От сана меня отлучить? От принятия Святых Тайн? Сколь жестоко сие! – воскликнул отец Александр, стискивая руки. – Кроме дочери, одно только у меня и есть, что мое священство, а владыка его у меня мнится забрать… Что ж, покорюсь его воле. Мы не тронем Ковчежца. Но крестный ход будет! Так владыке и передайте! Келейник кивнул, но не ушел.
– Что же вы? – нетерпеливо спросил его отец Александр.
– Я здесь останусь. Владыка благословил меня Ковчежец стеречь. Чтоб не вышло какой оказии.
– Сколь прискорбно сие недоверие! – воскликнул отец Александр. – Но будь по-вашему. Стерегите православную святыню от самих православных. А мы пойдем с молитвою по улицам нашего страждущего города!
Тут как раз к отцу Александру подкатился Федор Снытников:
– Все готово, батюшка. Можно начинать.
…Звенел морозный воздух, дрожал и словно переливался, когда заговорил мерно и густо главный соборный колокол. Вдруг высветилось полуденное небо – стерлись с него пуховые-снеговые облака, брызнуло синевой и солнцем. Засияло солнце на золоте риз, окладов и" хоругвей, на серебряных венцах, что окружали головы святых на иконах. И поплыл неровной, извилистой лентой крестный ход.
«Царю Небесный, Утешителю, Душе Истины…» – раздавалось» пение. Пели нестройно, но вдохновенно.
«Прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны…»
Звенели в вышине тонкие узорные хоругви. Плыли над головами, осеняя.
Несли иконы, мерцающие позолотой и лаком.
«Святый Бессмертный, помилуй нас!»
Прохожие, что встречались на пути, замирали. Потом кто-то присоединялся, вливался в поток крестного хода, а кто, наоборот, уходил подалее. Но главное, впереди крестного хода бежали слухи, и были они самыми разнообразными. Кто говорил, будто несут православные свой Ковчежец, и значит, пришла погибель всякой нечистоте и нежити. Кто утверждал, что даже своими глазами этот Ковчежец видел: дескать, плывет он над крестным ходом в воздухе сам по себе, поддерживаемый, видимо, лишь одной Божественной благодатью. И вроде бы выглядит Ковчежец как ярко сияющий сундук, украшенный самоцветами, напоминающими очи, и с крылами из чистого золота (к слову, это все неприличные фантазии, на самом деле Ковчежец вовсе не сияющий, а сделан из простого, даже не лакированного дерева, сверху же прикрыт крышкой из темного стекла). Также ползли слухи о том, что православные дойдут таким манером до мэрии, устроят на площади свой то ли митинг, то ли молебен, вызовут нового мэра и потребуют от него в двадцать четыре часа выдать окаянного убийцу или же очистить город от оборотней раз и навсегда. Авторы этих слухов склонялись к мнению, что мэр, конечно, на такие радикальные меры не пойдет, а убийцу так и не найдут, потому как вся она, нечисть, повязана меж собою. К резонным возражениям, что новый мэр вовсе никакого отношения к нечисти не имеет, вполне являясь человеком, никто не прислушивался.
А крестный ход двигался: от собора прошли по проспекту Мира (ох и пришлось же попотеть милиционерам-умертвиям, останавливая автомобильное движение! Но ничего не поделаешь, надо уважать религиозные порывы соотечественников). Потом свернули на улицу Первомайскую, а оттуда–в старую часть города, где располагались торговые ряды и испокон века проживали семейства местных оборотней и вампиров…
А что же в это время происходило с нашими героями? Не могли же они быть лишь безучастными свидетелями нагрянувших событий? Разумеется, нет.
Весть о почти самочинном крестном ходе достигла протоиерея Емельяна как раз в тот момент, когда он набрался решимости посетить своего лечащего врача. Вообще, отец Емельян не жаловал медицины, старался как можно меньше злоупотреблять вниманием докторов, но иногда приходилось идти на поводу своих немощей. После случая с изгнанием Зои из храма давление у отца Емельяна так раскапризничалось, что он всерьез заопасался гипертонического криза, которым его любил припугнуть лечащий врач. К тому же и Любовь Николаевна настояла: ступай в поликлинику, злостное пренебрежение своим здоровьем – это вовсе не подвиг какой, а даже и грех. С этим отец Емельян согласился и потихоньку потопал в поликлинику, благо она располагалась совсем неподалеку от протоиерейского жилища.
Еще когда шел отец Емельян, то обратил внимание на неурочный колокольный звон с соборной колокольни. Подивился сему, но решил, что это – не его забота. Раз звонят, значит, владыка благословил.
В поликлинике, как всегда, было многолюдно. Сидели в очередях к кабинетам врачей поминутно чихающие и оттого ворчливо настроенные старухи, по коридору со стопками амбулаторных карт топотали сердитые медсестры, набросившие белые халаты поверх толстых душегреек – в последние дни городские службы отопления плохо справлялись со своими обязанностями, и людям приходилось мерзнуть. Отец Емельян взял талончик к терапевту, сел в очередь, пригорюнился – ожидающих вроде него было много и, значит, целый день придется в поликлинике потерять. Ладно бы с пользой, а то ведь опять выпишет доктор клофелин да аспаркам, пробормочет насчет диеты да соблюдения нервического спокойствия и отправит восвояси.
Но даже тут отцу Емельяну скучать не пришлось. Не успел он и четверти часа прождать, как на стул рядом с ним опустился незабвенный воин пера и ноутбука Сидор Акашкин. Отец Емельян попытался было неартистично изобразить дремоту, ан не вышло: неугомонный Сидор уже улыбался ему и сверкал приветственно пронырливыми журналистскими глазами.
– Здрасьте, святой отец! – воскликнул Акашкин. – Что, немощи одолели?
– Одолели, – ответил протоиерей. – Только, пожалуйста, не называйте меня «святой отец», я вам не католический прелат.
– Да ведь я не с умыслом, а исключительно из одной любезности вас так именую, батюшка, – скривился в улыбке Сидор Акашкин.
– Полно, – махнул рукой протоиерей. – Мне ваши любезности вовсе ни к чему. Не до них.
Помолчали. Отец Емельян уж было обрадовался, что отвязался от него прицепа-журналист, но радость была преждевременной.
– На что жалуетесь, батюшка? – елейно осведомился Акашкин. Отец Емельян глянул на него удивленно:
– Помилуйте, я вам вовсе не жалуюсь.
– Я в том смысле, что хотелось бы знать, от каких болезней, так сказать, страдает современное священство.
Отец Емельян поморщился. С умыслом или без умысла, но фразочка у Акашкина получилась до чрезвычайности двусмысленная. Однако протоиерей рассудил не давать торжества журналистской язвительности и въедливости, потому ответил просто:
– Коли любопытствуете, так у меня давняя гипертоническая болезнь. Я наблюдаюсь у этого доктора и периодически получаю от него рекомендации.
– Ах, скажите пожалуйста! – сочувственно покачал головой Акашкин. – Повышенное давление! Ведь это, говорят, опасно.
– И косточка от вишни будет опасна, коли в горле застрянет, – ответил протоиерей. Отчего на ум ему враз пришел пример вишневой косточки, неясно, скорее всего, от перспективы общения с Сидором Акашкиным, который, похоже, вовсе не собирался оставить отца Емельяна в покое. – Все под Богом ходим.
– Да, да, – сказал журналист лукаво. – Православный фатализм. Типично русская ментальность.
– Вы ошибаетесь. – Отец Емельян говорил ровно, стараясь не давать воли тому неприязненному чувству, которое возникало в нем при всяком разговоре с самонадеянным недоучкой. – В православии вовсе нет фатализма. Фаталисты верят в некий рок, а христиане верят в Бога.
– А разве рок и Бог не одно и то же, лишь являемое под другими именами?
– Не одно. Древние понимали под роком безликую, бессмысленную, безжалостную стихию. Бог же личен и милосерден.
– Да? Что-то нечасто удается видеть в нашей жизни проявление Божьего милосердия, – высказался Акашкин.
– Напротив. Это встречается постоянно, только надо уметь видеть, – вежливо ответил отец Емельян.
– К примеру?
– К примеру, вы живете, и это уже большая милость с Его стороны, – не сдержавшись-таки, отрезал протоиерей.
Сказал и подумал: уж теперь, обидевшись, журналист точно от него отцепится. Не тут-то было. Акашкин только ухмыльнулся своей лучезарно-щербатой улыбкой и продолжил словесную пытку:
– А я, знаете ли, святой отец, то есть, простите, не святой отец, а батюшка… Я, знаете ли, тоже в последнее время все болею, болею…
– И какая же хворь вас мучает? – спросил отец Емельян ради вежливости.
– Да вот бессонницей терзаюсь, – ответил Акашкин. –Все на нервной почве. У меня ведь такая работа, все на стрессе…
– Сочувствую. Так, может, вам работу сменить, найти что поспокойнее…
– Нет. Журналистика – это мое призвание. Я вот еще со временем мыслю заняться и писательством. Очень, знаете ли, много прелюбопытного материала для книг нахожу я в обычной жизни.
– Похвальное намерение. И в каком же собираетесь подвизаться жанре, если не секрет?-
– Думаю выступить на фантастическом поприще.
– Что ж, – покивал отец Емельян, – полагаю, тут вам не будет равных.
Опять помолчали. И опять Акашкин не унялся.
– А скажите, отче, есть ли какие церковные средства от бессонницы? Или церковь, напротив, приветствует бессонное бдение?
– Церковь приветствует во всем здравомыслие, меру и рассуждение. Если кто и берет на себя бессонный подвиг, так то подвижники строгой жизни, которые отреклись от всего мирского и озабочены единственно спасением души и единением со Спасителем. Человеку же мирской жизни и душевного расположения пребывание без сна будет вредно, поелику лишь раздражит его безмерно.
– О, это очень верно. Я и сам заметил, что в последнее время сильно на все раздражен. Так, значит, нет средств?
– Отчего же? Первым средством во всякой скорби и болезни церковь полагает молитву – искреннюю, от сердца. По традиции об избавлении от бессонницы молиться нужно своему ангелу-хранителю, ибо он оберегает человека от зла, помогает в добрых делах и помыслах, предостерегает от грехов.
– Ах, отче, я вовсе не уверен, что у меня есть ангел-хранитель, – сказал Акашкин, и опять-таки двусмысленно это прозвучало.
– У всякого человека есть ангел, каким бы этот человек ни был, – ответил отец Емельян.
– Что ж… – Акашкин усмехнулся. – Это весьма утешает. А скажите, отче…
Но тут наконец подошла очередь отца Емельяна идти на прием к доктору.
– Прошу прощения. – Он встал. – Мне пора. Думаю, что у нас еще представится немало возможностей для разговора.
Акашкин опять улыбнулся, а потом профессионально зыркнул в сторону – по коридору торопливо, чуть не бегом, шли дьякон Арсений и Ольга. Они заметили протоиерея Емельяна, бросились к нему:
– Отче, мы вас везде ищем! Слава Богу, наконец-то!
– Что случилось, Арсюша? – тихо спросил отец Емельян, взглядом указывая дьякону на Акашкина, уже принявшего охотничью стойку и превратившегося в одно большое ухо.
– Нужно идти, батюшка. Беда, – сказал Арсений. – Соборный настоятель с крестным ходом дошел до торговых рядов и…
– Крестный ход? – изумился отец Емельян. – Так вот почему колокол звонил. Идемте-ка отсюда. Подробности по дороге расскажете.
– Простите нас, батюшка, что не дали вам попасть на прием к врачу, но дело и вправду неотложное, – повинилась Ольга.
– Ничего, – отмахнулся отец Емельян. – Неотложные дела лучше всяких лекарей врачуют. Идемте же.
Отец Емельян торопился увести своих присных не только потому, что озадачился принесенной ими новостью. Не хотелось протоиерею, чтобы любопытный журналист откровенно подслушивал их разговор. Однако избавиться от вездеприсутствия Сидора Акашкина было решительно невозможно. Едва взволнованная компания покинула поликлинику, как Акашкин сорвался с места и живой ногою заторопился следом, на ходу строя версии насчет происшествия, столь встревожившего дьякона Арсения. О своем бессонном недуге Сидор Акашкин, разумеется, и думать забыл.
– Ах, чтоб вас, святоши! – ругался на ходу Сидор, пыхтя и отдуваясь – дорога из клиники шла все в гору, и располневшему в последнее время журналисту было тяжеленько ее одолевать. – Ишь бегут-несутся, что твои сайгаки! И не угонишься! Что ж такое устроили в торговых рядах? Уж не пожар ли?
Увы, не пожар. Увы – потому что пожар есть явление хоть и экстремальное, да все ж вполне рассудком человеческим объяснимое. А то, что случилось в торговых рядах, стояло уже за пределами рассудка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39