А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Таким был конец Уильяма Кравера, по словам Маркуса Гарвея. Имел ли он какой-нибудь смысл? С какой стороны посмотреть. Мы можем предположить, что смерть Уильяма спасла жизнь Маркусу: расправа с ним, вероятно, утолила жажду мести окрестных племен, а потому Гарвею удалось пройти через всю эту обширную территорию без приключений.
Наконец в один прекрасный день он наткнулся на деревянную хижину на берегу большой реки. На ней был построен узкий мол, а на молу лежали несколько дюжин негров. Видимо, они ожидали прибытия какого-нибудь корабля, чтобы погрузить на него каучук, который был сложен на берегу.
Негры лежали, подвергаясь безжалостным атакам москитов, и равнодушно смотрели в сторону речного потока. Они никак не ожидали, что какой-то человек появится с тыла, со стороны леса, и поэтому, увидев Маркуса, дружно подпрыгнули. Самые сообразительные побежали в сторону хижины, чтобы предупредить ее обитателя. Это был высокий бельгиец, красная кожа которого была покрыта потом. Он вышел из хижины, вооруженный винтовкой.
– Мои Dieu! С’ est pas possible ! – воскликнул бельгиец, опуская оружие. – Но откуда вы взялись? Я думал, здесь нет ни одного белого человека в радиусе тысячи километров!
Бельгиец приютил Маркуса в своей хижине и угостил пивом. Он достал грязную бутылку, покрытую слоем пыли и паутиной, из глубины ящика, который уже давно никто не открывал. Это было бельгийское пиво, оно означало цивилизацию, и еще прежде, чем первый глоток оказался у него в желудке, Маркус уже почувствовал себя в Европе.
– И на этом все кончилось? – спросил я.
– Да, – ответил Маркус, – на этом все и кончилось. Потом, когда я приехал в Лондон, меня обвинили в убийстве Краверов и в краже алмазов. – Тут он приподнял плечи так, что они почти коснулись его ушей. – Разве я мог объяснить полицейским, что алмазы были двумя слезинками женщины из племени тектонов?
На этот раз Маркус не переводил взгляд с одного края стола на другой. Он устремил свой взор куда-то вдаль, на какую-то бесконечно удаленную от нас точку; даже тюремные стены не были для него преградой. Я не отважился сказать больше ни одного слова.
Бывают минуты, когда тишина предвещает некое ужасное и важное для истории человечества событие, как это случилось на поляне за несколько минут до первого нападения тектонов. Но иногда тишина свидетельствует о том, что некое ужасное событие уже стало историей. Маркус произнес слова «да, на этом все и кончилось», и вся тюрьма затихла. Наверное, заключенных отвели в другое крыло здания, потому что наступило время обеда или прогулки, и звуки приглушились. Но мне хотелось верить, что тюрьма, сама тюрьма как таковая, слушала нас и конец этой истории заставил ее затаить дыхание. Все звуки затихли, и мне показалось, что никто и ничто не сможет нарушить эту тишину.
– Ваше время истекло, – сказал сержант Длинная Спина и с пронзительным скрипом открыл зарешеченную дверь.
25
По правде говоря, годы, которые последовали за моим возвращением с фронта, большого интереса не представляют. Я писал книгу и иногда навещал Гарвея, чтобы уточнить некоторые детали и подбодрить его. Дружеское расположение и терпение супругов Мак-Маон были безграничны. Они ничего от меня не требовали, и если я иногда и помогал им по хозяйству, то только по собственному желанию. Мое содержание, таким образом, обходилось мне даром, а деньги, которые я скопил в детском приюте, позволяли жить безбедно. Я писал и писал, и мое существование было столь же однообразным, как жизнь монаха, поэтому мне нечего рассказать о том времени. Может быть, стоит только упомянуть о том, что война с Марией Антуанеттой продолжалась.
Я обнаружил, что ей очень нравилось нюхать гуталин. Если кто-нибудь оставлял открытую банку, она могла часами сидеть возле нее, запустив туда свою голову. Испарения, похоже, вызывали у нее некое подобие опьянения, потому что потом она передвигалась, петляя, словно подгулявший весельчак. Я любезно вызвался чистить ботинки всех обитателей пансиона. Не стоит и говорить, что в мои намерения входило помучить вредное животное. Я садился на табуретку, раскладывал вокруг себя обувь и ставил открытую банку на видное место.
Нетрудно представить себе, какое искушение представляла собой эта банка с гуталином для Марии Антуанетты. Но, с другой стороны, она прекрасно знала, что сокровище зорко стережет ее злейший враг, хотя я и старался притвориться рассеянным. Я мог наблюдать, как она, терзаемая пороком, высовывалась из разных уголков и выглядывала из-за шкафа, не решаясь приблизиться. В конце концов терпение животного иссякало, и черепаха подходила поближе, надеясь, что процесс чистки ботинок целиком поглощал мое внимание.
Не стоит и говорить, что мне только этого и надо было. Я нападал, когда она глубоко запускала свою голову в банку. Быстрое движение щетки по голой спине – и Мария Антуанетта превращалась в черепаху-зулуса, чернее угля. Она убегала, возмущенно подпрыгивая на ходу, как умеют скакать только такие чудовищные создания. Как высоко она прыгала!
К несчастью, во время этого конфликта, на протяжении которого стороны прибегали к хитроумным маневрам и сложным стратегическим ходам, Мария Антуанетта всегда наносила ответные удары. На этот раз она решила писать на мою кровать. Для непосвященных сообщу, что вонь черепашьей мочи сравнима разве что с ароматом омлета из тухлых яиц, приправленного соусом из дохлых моллюсков. В самый неожиданный момент я открывал дверь своей комнаты и обнаруживал сие отвратительное создание на собственном матрасе. Черепаха высоко поднимала хвостик и выпускала из-под него струйку мочи, словно из шприца. Я принимал самые изощренные меры предосторожности, включая навесные замки и щеколды. Но все было напрасно. Рано или поздно Мария Антуанетта пользовалась моей оплошностью, проникала внутрь, мочилась и убегала. Если кому-то это покажется забавным, то я желаю ему от всей души как-нибудь улечься в кровать после тяжелого трудового дня и обнаружить, что подушка обильно сбрызнута мочой черепахи. Одним словом, в очередной раз наш поединок с Марией Антуанеттой закончился вничью.
Единственной достойной упоминания деталью того периода были мои отношения с господином Модепа. Благодаря тому, что мои познания в области французского языка выделяли меня среди других обитателей пансиона, я превратился в официальное лицо, уполномоченное вести с ним переговоры. Однако с первого же дня я свел наше общение к чисто техническим вопросам. Я ограничивался тем, что сообщал ему о том, какую работу надо было выполнить в саду. Этот человек не пришелся мне по душе, что бы там ни говорил господин Мак-Маон. Бесспорно, за садом он ухаживал прекрасно, а кроме того, стал отличной игрушкой для детей Мак-Маона, которые его просто обожали. Даже с Марией Антуанеттой у него установились хорошие отношения, а достичь этого удавалось не каждому. Но у него были свои странности. Например, с хозяевами пансиона и со мной он выдерживал строгую дистанцию. Сначала господин Мак-Маон попробовал убедить его оставить эти церемонии, но это оказалось бесполезно. Его ирландская сердечность наталкивалась на суровые привычки, которые укоренились в этом человеке. Модепа скорее напоминал сержанта, чем рядового колониального солдата. И все мы постепенно отказались от попыток растопить лед наших отношений. В конце концов, если человек предпочитает приказы дружеским разговорам, то это его личное дело. Как бы то ни было, какой-то внутренний голос говорил мне, что доверять ему не стоит. Однажды в саду я решил поговорить с ним начистоту.
– Вы, вероятно, заметили, – начал я, – что господин Мак-Маон и его супруга более расположены и благосклонны к вам, чем я.
Он молчал. Я продолжил:
– Вы прячетесь, не правда ли? А теперь скажите: от кого или от чего вы прячетесь?
– Я не прячусь, – был его ответ, – я просто жду.
– Кого или чего?
– Я не уполномочен говорить об этом.
– Вы ожидаете конца войны, не так ли? Да будет вам известно, что военные преступления не имеют срока давности, – соврал я, чтобы напугать его, а потом закричал на своем французском языке мелодраматическим тоном: – Jamais!
Но мой порыв не возымел на него никакого действия; он снова, как всегда, напоминал глухого краба.
– Вас ищет правосудие? – настаивал я. – Но какое? Правосудие людей или суд Господень?
– Нет! – прозвучал его лаконичный и одновременно возмущенный ответ. Но вдруг, противореча самому себе, он изменил его на противоположный: – Да!
– Объяснитесь.
– Не могу.
– Вы просто не хотите! – обвинил его я. И, поскольку он снова погрузился в молчание, я заключил: – Учтите, я не верю ни одному вашему слову.
Потом я еще не один раз, хотя и не слишком часто, возвращался к этому разговору, а если выразиться точнее, допросу, но всегда наталкивался на его уклончивую манеру говорить. С моей точки зрения, люди, которые уходят от прямых ответов, обязательно оказываются или жуликами, или самозванцами. Очень вероятно, Модепа принадлежал к обоим этим разрядам. Я внимательно следил за ним.
Теперь о книге: к концу тысяча девятьсот семнадцатого года вторая редакция ее была практически завершена. Однако, прежде чем писать последнюю главу, я решил подвергнуть весь текст внимательному, пристальному и критическому прочтению. Сказано – сделано. Вывод? Книга оказалась откровенно дрянной.
В тот вечер мы устроили веселый ужин, хотя для этого не было никакого особенного повода. Просто жизнь была прекрасна. Супруги Мак-Маон жили счастливо. И у них была целая ватага отпрысков. Почему бы нам было не отпраздновать это событие? После ужина мы пропустили по паре рюмочек, а Мак-Маон и Модепа устроили конкурс песен. (Мак-Маон пел ирландские песни, потому что ему хотелось петь, а Модепа – африканские, потому что ему так велел Мак-Маон.) Госпожа Мак-Маон любезно подавала десерт. Каждый раз, когда она ставила на стол новое блюдо, супруг дарил ей нежное «спасибо, милая» и пожирал ее глазами.
Я все еще не мог привыкнуть к тому, что они были женаты. Но наблюдая за ними, видя то пространство добра и благополучия, которое было ими создано, мне оставалось только от души восхищаться ими.
Я подошел к печке с коленчатой трубой, которая стояла в углу комнаты. Мак-Маон обратил внимание на то, что мне понадобилось очень много бумаги, чтобы растопить ее. Он спросил меня, что это я делаю.
– Да так, ничего. Жгу кое-что.
Это «кое-что» было результатом работы на протяжении целого года, а именно – вторым неудавшимся вариантом книги. Но я поступил правильно. Мне было совсем не жалко уничтожить то, что заслуживало уничтожения. Мною владела навязчивая идея. Я мог бы писать и переписывать свою книгу тысячу раз, без отдыха и перерыва, я знал историю Маркуса Гарвея так хорошо, что ориентировался в ней с уверенностью сомнамбулы. Мне не было дано обнять Амгам, но я мог описывать, как обнимал ее Маркус.
Короче говоря, работая так, через год я в конце концов закончил третью и окончательную версию истории Амгам и Маркуса Гарвея.
Я сам был взволнован до слез. Что же именно так трогало меня в этой книге? Ее литературные красоты? Нет. Красота всегда уязвима: книга, которую я пишу сейчас, – это та же самая история, которую я написал шестьдесят лет назад, но по форме она от нее разительно отличается. Правда, которая в ней заключалась? Тоже нет. С того дня, когда я сделал свои первые записи о приключениях Маркуса в Конго, и до того момента, когда я смог созерцать огромную перевязанную бечевкой стопку листов, мне довелось услышать миллионы слов. Мы с Гарвеем до полного изнеможения много раз перебирали детали всех сцен. Но в каждой новой версии Маркус что-нибудь добавлял или убирал. Откуда мне было знать, какой из его рассказов более всего приближался к действительным событиям, которые произошли в Конго? Память Маркуса не была безупречной. Точнее сказать, его память ничем не отличалась от памяти любого другого человека, которая изменяет очертания событий по мере того, как они отдаляются от нас во времени. Я часто находил несоответствия в своих записях, но, когда просил Гарвея уточнить какие-то детали, его новый рассказ только вносил дополнительную путаницу. Мне не в чем было упрекнуть беднягу. Со мной происходило то же самое, потому что книга превратилась также и в часть моей памяти, и, соответственно, я тоже прибавлял и убирал какие-то подробности, под действием тех же предательских механизмов. Кроме создания трех полных версий я еще и каждую страницу переписал десятки раз. Если бы нам удалось сравнить первый вариант записи какого-нибудь эпизода с последним и окончательным, наверняка мы нашли бы там столько же отличий, сколько их было в устных рассказах Маркуса. И речь вовсе не шла о том, чтобы сознательно исказить оригинал, просто стиль становился толкователем содержания.
Мне было интересно оценить не столько рассказ Гарвея, сколько то, что он хотел мне объяснить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Поиск книг  2500 книг фантастики  4500 книг фэнтези  500 рассказов