Бенколин был вне себя. Он не думал, что столкнется с такими серьезными препятствиями, а подкупать персонал клуба было поздно.
В конце концов было решено, что я отправлюсь в клуб и постараюсь как-нибудь спрятаться в восемнадцатой комнате и подслушать разговор Джины с Галаном. Это было нелегкое задание: ведь речь шла о совершенно неисследованной территории. Если меня поймают, я окажусь в самой настоящей западне, без малейшей возможности связаться с внешним миром. Мне нельзя было взять с собой и оружия: мы предполагали, что, дабы обезопасить гостей от необузданного темперамента отдельных ревнивых жен, которые могут, надев маску, пробраться в клуб, всех входящих вежливо осматривают несколько стоящих у входа обходительных детин во фраках.
Если бы я только дал себе труд задуматься, я понял бы, что вся эта затея была чистейшим идиотизмом. Но перспектива казалась мне слишком заманчивой. Кроме того, рано было еще чувствовать в груди то учащенное и не очень приятное биение, которое появляется с приближением опасности… Итак, без нескольких минут десять я неторопливо шагал по бульвару Клиши в сторону «Мулен-Руж». Мы удостоверились, что номер мадемуазель Прево начинается в одиннадцать и продолжается, по меньшей мере, до четверти двенадцатого; еще минут пять, должно быть, займут аплодисменты и поклоны. После этого ей еще нужно будет переодеться, прежде чем ехать в клуб. Поэтому я вполне мог зайти в «Мулен-Руж», послушать начало ее выступления и спокойно уйти, имея в запасе достаточно времени, чтобы спрятаться в номере 18 до ее прихода. Ее телефон прослушивался, поэтому мы знали, что сегодня она начнет свое выступление как обычно; всякие изменения в программе исключались.
Итак, я поднялся по устланной красным ковром и залитой ярким светом лестнице в «Мулен-Руж», купил билет, сдал пальто и шляпу гардеробщику и пошел на звук гремящего джаза. «Мулен-Руж» — давно уже не театр, хотя сцена с красным занавесом еще блистает небольшими ревю; теперь это преимущественно навощенная танцевальная площадка с кричащими декорациями и прожекторами, пробивающими с галерки сизые и белые дыры в облаках табачного дыма. Ныне здесь визжат и топают под конвульсии негритянского джаз-банда, в котором преобладают цимбалы, большой барабан и непереносимое, похожее на кошачьи вопли, медное завывание. Это, кажется, и называется зажигательной музыкой, не понимаю почему — разве что из-за потного экстаза музыкантов. Правда, мне совершенно непонятна прелесть негритянского искусства, включая спиричуэлс, так что могу рассказать только про то, как дрожали стропила, пол содрогался от топающих ног, пыль забивала прожектора, в баре звенела каждая бутылка, по залу кругами носились пульсирующие вскрики отплясывающей публики, а я уселся в ложе у танцевальной площадки, заказав бутылку шампанского.
Стрелки на моих часах ползли еле-еле. Становилось все более жарко, людно и дымно. Выкрики перешли в неумолкающий визг, аргентинский оркестр заставил танцующих дергаться в бешеном ритме танго, все больше подруг на час, спрыгнув с высоких табуретов, дефилировали по залу, окидывая ложи блуждающими зовущими взглядами. С каждым тиканьем часов приближалось время, когда мне нужно будет уходить… Наконец свет притушили, вопли перешли в негромкий говор, и конферансье объявил выход Эстеллы. Перед тем как погас свет, в одной из лож напротив, с другой стороны танцевальной площадки, я заметил человека. Это был капитан Шомон. Он сидел неподвижно, положив локти на перила, устремив взгляд на сцену…
В потной, пахнущей пудрой темноте белый луч прожектора нашел Эстеллу, стоящую перед ярко-красным занавесом. Она была в белом платье, в волосах — жемчужная диадема. Я сидел слишком далеко, чтобы разглядеть выражение ее лица, но мне представлялась синеглазая девушка с встревоженным лицом, розовыми губками и хрипловатым голосом, которая так неуловимо переменила все сегодня днем в доме на бульваре Инвалидов. И даже сейчас можно было уловить влажный блеск ее глаз, оглядывающих публику. Между ней и залом был такой жаркий, живой, интенсивный контакт, что пересыхало во рту. Это было как электрический заряд, который распространялся по залу теплыми волнами; в напряженной тишине раздавалось чуть слышное поскрипывание стульев, и зрители отвечали певице единой волной затаенного дыхания. Скрипки затянули мечтательную мелодию; они играли все трепетней, уводили нас все дальше от действительности…
Эта девушка умела петь! Нежность ее голоса хватала за душу, будила забытые печали, заставляла вспомнить о боли, жалости и сострадании. Она пела с увлеченностью Мистенгет, теплой беззаботностью Меллер; роняла слова, будто стряхивала пепел с сигареты. Но рекламировать ее как американскую певицу было настоящим безумием. Джина Прево пела песенки старого доброго Парижа, в мелодиях которых звучит не только любовь, но и полет мысли. Они рассказывают о драках, и трущобах, подвалах, самозабвенности, и холодном дожде. Горе кричит в каждой струне коварной скрипки, в каждой паузе, обрывающей хрипловатый голос. Горе впивается в сердце, словно затупившийся нож, не в силах пронзить его до конца. Поднимаясь, как только затрепетала и оборвалась последняя высокая нота и Джина Прево, вздрогнув, расслабилась всем телом, я чуть не перевернул кресло. Я хотел незаметно уйти под аплодисменты, которые бурей прокатились по залу, но обнаружил вдруг, что у меня дрожат руки. Сунув официанту несколько банкнотов, я стал в темноте проталкиваться к выходу. Я все еще слышал, как от рева публики сотрясаются стропила, слышал, как поднялась, спала и снова взвилась к потолку волна аплодисментов. Не помню, как забирал свои пальто и шляпу.
Интересно, думал я, как все это воспринял Шомон. Я спрашивал себя еще, какая доля собственных страхов звучала в песне Джины и не тряслись ли ее колени, когда она потерянно взирала на восторги публики. В этой женщине таились такие глубины, которые трудно было заподозрить сегодня утром, — горестное очарование ее глаз, печальный излом полных, чуть припухлых губ могли свести с ума. «О, роза, загадка вонючих болот!…»
Порыв холодного ветра хлестнул меня по лицу, когда я вышел на улицу и увидел, как в тумане, служащего «Мулен-Руж», который поднял руку в белой перчатке, подзывая такси. Сквозь мысли о Джине всплыли слова Бенколина: «Возьмите там такси, как сделал Галан, и засеките время до клуба». Алиби Галана…
Я машинально посмотрел на дом напротив и увидел невзрачный ювелирный магазинчик, в витрине которого были часы с освещенным циферблатом; стрелки показывали пять минут двенадцатого. Я сел в такси, бросил: «Арка Сен-Мартен, побыстрее» — и, захлопывая дверцу, сверил свои часы с часами в витрине. Пять минут двенадцатого.
«Побыстрее» — это слово, брошенное парижскому таксисту, способно творить чудеса. По сгорбившейся спине шофера, по жуткому рывку, которым он подал назад, а потом развернулся, чтобы бросить машину, подпрыгивавшую по булыжной мостовой, на улицу Фонтэн, я понял, что меня ждет. Меня подкидывало и швыряло из стороны в сторону; проносившиеся мимо вывески магазинов слились в одну сплошную линию. Но теперь в моих жилах колотилась самая настоящая жажда приключений. Стекла такси страшно дребезжали, пружины сиденья, сжимаясь, выстреливали в меня, и я затянул французскую застольную песню, к которой присоединился шофер. Когда мы, наконец, вывернули на бульвар Пуазонье, я снова взглянул на часы. Девять минут, даже при такой скорости, и добрых двенадцать, пока мы добрались до арки Сен-Мартен. О да, алиби Галана доказано. Доказано — и, что уж там, даже с лихвой.
Когда я зашагал по Севастопольскому бульвару, в горле у меня немного першило, а в ногах появилась странная легкость. Дальше, за мерцающими фонарями на углу, бульвар погружался во мрак. У плохо освещенного входа в кино торчало несколько зевак, и все они, казалось, наблюдали за мной.
Вот и дверь, почти не заметная в тени домов. Я не думал, что меня там будет кто-нибудь подстерегать, но внутренне собрался на случай, если все же на кого-нибудь наткнусь. До тех пор, пока я не выудил из кармана серебряный ключ, я не замечал, что у меня дрожат руки. Я вставил ключ в замочную скважину, и он легко и беззвучно повернулся в ней.
Меня охватил влажный спертый воздух. Было совершенно темно, и мне казалось, что от всего этого места несет убийством. Я знал, что здесь нет больше освещенного зеленым светом призрака с ножом в руке, но все равно мне было как-то не по себе… До меня не долетало ни звука. Я подумал, не бродит ли сейчас старый Августин по музею… Ну, ладно. Интересно, имеют ли члены клуба обыкновение зажигать свет в проходе, нажимая кнопку справа от двери? Вероятнее всего, да: ведь когда дверь на бульвар захлопывалась, в коридоре наступала кромешная тьма. По всей вероятности, выключался свет изнутри самого клуба. Я нажал на кнопку.
Льющийся откуда-то из-под потолка мягкий свет упал на выложенный каменными плитами пол. В одном месте, как раз напротив двери в музей, его сильно выскребли, и это светлое пятно угнетало еще больше, чем если бы здесь остались пятна крови. Черт побери! Почему же здесь так тихо? Мои шаги гулко отдавались от стен, пока я шел к дальнему концу коридора, прилаживая на ходу маску. Маска прекрасно подходила ко всему этому… Я невольно взглянул на дверь в музей; она была закрыта. Я мысленно прошел через зеленые гроты музея до этого безвкусного входа с буквой "А" из электрических лампочек на крыше. Музей сейчас, наверное, почти пуст. Но мадемуазель Августин, скорее всего, все еще сидит в своей стеклянной будочке; одета она в унылое черное платье, у локтя — рулончик билетов, ее руки — сильные, белые, умелые руки — лежат на ящике с деньгами. Не исключено, что весь сегодняшний день музей наводняла толпа психопатов, падких до сенсаций, и девушка устала. Что за мысли прячутся за этими непроницаемыми глазами? О чем она думает?…
Кто-то тронул ручку двери в музей! Я не сводил с нее глаз, пока шел по проходу, но только сейчас увидел, что ручка тихо повернулась взад и вперед.
Ничто не вызывает у меня такого ужаса, как скрип дверной ручки в ночной тишине. На секунду я задумался, не подождать ли. Нет; смешно было думать, что это мог быть убийца. Просто кто-то из членов клуба… Но, в таком случае, почему этот человек не открыл дверь? Зачем ему стоять там и крутить ручку, разыгрывая нерешительность?… Впрочем, ждать я не мог. Никаких подозрений возникнуть не должно. Плотно надвинув маску, я двинулся к той, другой двери, что была справа по проходу.
Когда я вставил ключ в ее замок, в голове у меня возникли неожиданные образы. Образы зла и смерти; видение, будто я нахожусь в ящике без входа и выхода, вижу кошмарный красный нос Галана и слышу его тихо, по-кошачьи, мурлыкающий голос… Поздно! Я уже открывал дверь.
Как только я открыл дверь, свет в коридоре за моей спиной погас, — должно быть, он выключался автоматически. Я находился в фойе клуба. Под маской я пытался придать своему лицу беспечное выражение, одновременно представляя себе план первого этажа. Это был просторный холл, футов двадцати высотой, потолок его подпирали колонны из мрамора с синими прожилками, пол был выложен керамической плиткой с сине-золотой мозаикой. Неяркие кольца света, падавшие с верхушек колонн, оставляли нижнюю часть зала в полумраке. Слева я увидел гардероб, а справа, чуть дальше, — дверь, разукрашенную купидонами в аляповатом эдвардианском стиле. Вход, как я помнил из плана, вел в гостиную. Оттуда доносилось шуршание множества ног по толстым коврам, отголоски смеха, приглушенная музыка. Воздух был тяжелый, пахло пудрой. И сама эта атмосфера роскоши, прячущейся за голыми стенами на грязной улице, подавляла разум и в то же время вызывала в сознании образы экзотические, как яркие ядовитые орхидеи. Она действовала на нервы возбуждающе — раскованность, холодок опасности, как в безумном танце, и замирание сердца, как будто наяву представляешь себе…
Я вздрогнул. На меня надвигались фигуры, при слабом свете казавшиеся гигантскими; они беззвучно скользили по сверкающему полу. Охрана! Теперь мне предстояло пройти осмотр у этих словно ниоткуда появившихся громил. «Ваш ключ, мсье?» — произнес один. На них были строгие фраки и белые маски. И у всех одинаково топорщились пиджаки под левой рукой, где обычно крепится кобура (Бенколин говорил мне, что в таких случаях обычно используются короткоствольные револьверы 44-го калибра, снабженные глушителями). Я чувствовал, что они смотрят на меня — люди из подворотни, в любой момент готовые к броску, даже когда стоят почтительно выпрямившись; глаза в прорезях их масок бегали из стороны в сторону. От мысли о глушителях на их пистолетах они показались мне еще отвратительнее. Отдавая пальто с цилиндром в руки гардеробщика — который незаметно проверил, нет ли у меня оружия, — я вынул ключ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
В конце концов было решено, что я отправлюсь в клуб и постараюсь как-нибудь спрятаться в восемнадцатой комнате и подслушать разговор Джины с Галаном. Это было нелегкое задание: ведь речь шла о совершенно неисследованной территории. Если меня поймают, я окажусь в самой настоящей западне, без малейшей возможности связаться с внешним миром. Мне нельзя было взять с собой и оружия: мы предполагали, что, дабы обезопасить гостей от необузданного темперамента отдельных ревнивых жен, которые могут, надев маску, пробраться в клуб, всех входящих вежливо осматривают несколько стоящих у входа обходительных детин во фраках.
Если бы я только дал себе труд задуматься, я понял бы, что вся эта затея была чистейшим идиотизмом. Но перспектива казалась мне слишком заманчивой. Кроме того, рано было еще чувствовать в груди то учащенное и не очень приятное биение, которое появляется с приближением опасности… Итак, без нескольких минут десять я неторопливо шагал по бульвару Клиши в сторону «Мулен-Руж». Мы удостоверились, что номер мадемуазель Прево начинается в одиннадцать и продолжается, по меньшей мере, до четверти двенадцатого; еще минут пять, должно быть, займут аплодисменты и поклоны. После этого ей еще нужно будет переодеться, прежде чем ехать в клуб. Поэтому я вполне мог зайти в «Мулен-Руж», послушать начало ее выступления и спокойно уйти, имея в запасе достаточно времени, чтобы спрятаться в номере 18 до ее прихода. Ее телефон прослушивался, поэтому мы знали, что сегодня она начнет свое выступление как обычно; всякие изменения в программе исключались.
Итак, я поднялся по устланной красным ковром и залитой ярким светом лестнице в «Мулен-Руж», купил билет, сдал пальто и шляпу гардеробщику и пошел на звук гремящего джаза. «Мулен-Руж» — давно уже не театр, хотя сцена с красным занавесом еще блистает небольшими ревю; теперь это преимущественно навощенная танцевальная площадка с кричащими декорациями и прожекторами, пробивающими с галерки сизые и белые дыры в облаках табачного дыма. Ныне здесь визжат и топают под конвульсии негритянского джаз-банда, в котором преобладают цимбалы, большой барабан и непереносимое, похожее на кошачьи вопли, медное завывание. Это, кажется, и называется зажигательной музыкой, не понимаю почему — разве что из-за потного экстаза музыкантов. Правда, мне совершенно непонятна прелесть негритянского искусства, включая спиричуэлс, так что могу рассказать только про то, как дрожали стропила, пол содрогался от топающих ног, пыль забивала прожектора, в баре звенела каждая бутылка, по залу кругами носились пульсирующие вскрики отплясывающей публики, а я уселся в ложе у танцевальной площадки, заказав бутылку шампанского.
Стрелки на моих часах ползли еле-еле. Становилось все более жарко, людно и дымно. Выкрики перешли в неумолкающий визг, аргентинский оркестр заставил танцующих дергаться в бешеном ритме танго, все больше подруг на час, спрыгнув с высоких табуретов, дефилировали по залу, окидывая ложи блуждающими зовущими взглядами. С каждым тиканьем часов приближалось время, когда мне нужно будет уходить… Наконец свет притушили, вопли перешли в негромкий говор, и конферансье объявил выход Эстеллы. Перед тем как погас свет, в одной из лож напротив, с другой стороны танцевальной площадки, я заметил человека. Это был капитан Шомон. Он сидел неподвижно, положив локти на перила, устремив взгляд на сцену…
В потной, пахнущей пудрой темноте белый луч прожектора нашел Эстеллу, стоящую перед ярко-красным занавесом. Она была в белом платье, в волосах — жемчужная диадема. Я сидел слишком далеко, чтобы разглядеть выражение ее лица, но мне представлялась синеглазая девушка с встревоженным лицом, розовыми губками и хрипловатым голосом, которая так неуловимо переменила все сегодня днем в доме на бульваре Инвалидов. И даже сейчас можно было уловить влажный блеск ее глаз, оглядывающих публику. Между ней и залом был такой жаркий, живой, интенсивный контакт, что пересыхало во рту. Это было как электрический заряд, который распространялся по залу теплыми волнами; в напряженной тишине раздавалось чуть слышное поскрипывание стульев, и зрители отвечали певице единой волной затаенного дыхания. Скрипки затянули мечтательную мелодию; они играли все трепетней, уводили нас все дальше от действительности…
Эта девушка умела петь! Нежность ее голоса хватала за душу, будила забытые печали, заставляла вспомнить о боли, жалости и сострадании. Она пела с увлеченностью Мистенгет, теплой беззаботностью Меллер; роняла слова, будто стряхивала пепел с сигареты. Но рекламировать ее как американскую певицу было настоящим безумием. Джина Прево пела песенки старого доброго Парижа, в мелодиях которых звучит не только любовь, но и полет мысли. Они рассказывают о драках, и трущобах, подвалах, самозабвенности, и холодном дожде. Горе кричит в каждой струне коварной скрипки, в каждой паузе, обрывающей хрипловатый голос. Горе впивается в сердце, словно затупившийся нож, не в силах пронзить его до конца. Поднимаясь, как только затрепетала и оборвалась последняя высокая нота и Джина Прево, вздрогнув, расслабилась всем телом, я чуть не перевернул кресло. Я хотел незаметно уйти под аплодисменты, которые бурей прокатились по залу, но обнаружил вдруг, что у меня дрожат руки. Сунув официанту несколько банкнотов, я стал в темноте проталкиваться к выходу. Я все еще слышал, как от рева публики сотрясаются стропила, слышал, как поднялась, спала и снова взвилась к потолку волна аплодисментов. Не помню, как забирал свои пальто и шляпу.
Интересно, думал я, как все это воспринял Шомон. Я спрашивал себя еще, какая доля собственных страхов звучала в песне Джины и не тряслись ли ее колени, когда она потерянно взирала на восторги публики. В этой женщине таились такие глубины, которые трудно было заподозрить сегодня утром, — горестное очарование ее глаз, печальный излом полных, чуть припухлых губ могли свести с ума. «О, роза, загадка вонючих болот!…»
Порыв холодного ветра хлестнул меня по лицу, когда я вышел на улицу и увидел, как в тумане, служащего «Мулен-Руж», который поднял руку в белой перчатке, подзывая такси. Сквозь мысли о Джине всплыли слова Бенколина: «Возьмите там такси, как сделал Галан, и засеките время до клуба». Алиби Галана…
Я машинально посмотрел на дом напротив и увидел невзрачный ювелирный магазинчик, в витрине которого были часы с освещенным циферблатом; стрелки показывали пять минут двенадцатого. Я сел в такси, бросил: «Арка Сен-Мартен, побыстрее» — и, захлопывая дверцу, сверил свои часы с часами в витрине. Пять минут двенадцатого.
«Побыстрее» — это слово, брошенное парижскому таксисту, способно творить чудеса. По сгорбившейся спине шофера, по жуткому рывку, которым он подал назад, а потом развернулся, чтобы бросить машину, подпрыгивавшую по булыжной мостовой, на улицу Фонтэн, я понял, что меня ждет. Меня подкидывало и швыряло из стороны в сторону; проносившиеся мимо вывески магазинов слились в одну сплошную линию. Но теперь в моих жилах колотилась самая настоящая жажда приключений. Стекла такси страшно дребезжали, пружины сиденья, сжимаясь, выстреливали в меня, и я затянул французскую застольную песню, к которой присоединился шофер. Когда мы, наконец, вывернули на бульвар Пуазонье, я снова взглянул на часы. Девять минут, даже при такой скорости, и добрых двенадцать, пока мы добрались до арки Сен-Мартен. О да, алиби Галана доказано. Доказано — и, что уж там, даже с лихвой.
Когда я зашагал по Севастопольскому бульвару, в горле у меня немного першило, а в ногах появилась странная легкость. Дальше, за мерцающими фонарями на углу, бульвар погружался во мрак. У плохо освещенного входа в кино торчало несколько зевак, и все они, казалось, наблюдали за мной.
Вот и дверь, почти не заметная в тени домов. Я не думал, что меня там будет кто-нибудь подстерегать, но внутренне собрался на случай, если все же на кого-нибудь наткнусь. До тех пор, пока я не выудил из кармана серебряный ключ, я не замечал, что у меня дрожат руки. Я вставил ключ в замочную скважину, и он легко и беззвучно повернулся в ней.
Меня охватил влажный спертый воздух. Было совершенно темно, и мне казалось, что от всего этого места несет убийством. Я знал, что здесь нет больше освещенного зеленым светом призрака с ножом в руке, но все равно мне было как-то не по себе… До меня не долетало ни звука. Я подумал, не бродит ли сейчас старый Августин по музею… Ну, ладно. Интересно, имеют ли члены клуба обыкновение зажигать свет в проходе, нажимая кнопку справа от двери? Вероятнее всего, да: ведь когда дверь на бульвар захлопывалась, в коридоре наступала кромешная тьма. По всей вероятности, выключался свет изнутри самого клуба. Я нажал на кнопку.
Льющийся откуда-то из-под потолка мягкий свет упал на выложенный каменными плитами пол. В одном месте, как раз напротив двери в музей, его сильно выскребли, и это светлое пятно угнетало еще больше, чем если бы здесь остались пятна крови. Черт побери! Почему же здесь так тихо? Мои шаги гулко отдавались от стен, пока я шел к дальнему концу коридора, прилаживая на ходу маску. Маска прекрасно подходила ко всему этому… Я невольно взглянул на дверь в музей; она была закрыта. Я мысленно прошел через зеленые гроты музея до этого безвкусного входа с буквой "А" из электрических лампочек на крыше. Музей сейчас, наверное, почти пуст. Но мадемуазель Августин, скорее всего, все еще сидит в своей стеклянной будочке; одета она в унылое черное платье, у локтя — рулончик билетов, ее руки — сильные, белые, умелые руки — лежат на ящике с деньгами. Не исключено, что весь сегодняшний день музей наводняла толпа психопатов, падких до сенсаций, и девушка устала. Что за мысли прячутся за этими непроницаемыми глазами? О чем она думает?…
Кто-то тронул ручку двери в музей! Я не сводил с нее глаз, пока шел по проходу, но только сейчас увидел, что ручка тихо повернулась взад и вперед.
Ничто не вызывает у меня такого ужаса, как скрип дверной ручки в ночной тишине. На секунду я задумался, не подождать ли. Нет; смешно было думать, что это мог быть убийца. Просто кто-то из членов клуба… Но, в таком случае, почему этот человек не открыл дверь? Зачем ему стоять там и крутить ручку, разыгрывая нерешительность?… Впрочем, ждать я не мог. Никаких подозрений возникнуть не должно. Плотно надвинув маску, я двинулся к той, другой двери, что была справа по проходу.
Когда я вставил ключ в ее замок, в голове у меня возникли неожиданные образы. Образы зла и смерти; видение, будто я нахожусь в ящике без входа и выхода, вижу кошмарный красный нос Галана и слышу его тихо, по-кошачьи, мурлыкающий голос… Поздно! Я уже открывал дверь.
Как только я открыл дверь, свет в коридоре за моей спиной погас, — должно быть, он выключался автоматически. Я находился в фойе клуба. Под маской я пытался придать своему лицу беспечное выражение, одновременно представляя себе план первого этажа. Это был просторный холл, футов двадцати высотой, потолок его подпирали колонны из мрамора с синими прожилками, пол был выложен керамической плиткой с сине-золотой мозаикой. Неяркие кольца света, падавшие с верхушек колонн, оставляли нижнюю часть зала в полумраке. Слева я увидел гардероб, а справа, чуть дальше, — дверь, разукрашенную купидонами в аляповатом эдвардианском стиле. Вход, как я помнил из плана, вел в гостиную. Оттуда доносилось шуршание множества ног по толстым коврам, отголоски смеха, приглушенная музыка. Воздух был тяжелый, пахло пудрой. И сама эта атмосфера роскоши, прячущейся за голыми стенами на грязной улице, подавляла разум и в то же время вызывала в сознании образы экзотические, как яркие ядовитые орхидеи. Она действовала на нервы возбуждающе — раскованность, холодок опасности, как в безумном танце, и замирание сердца, как будто наяву представляешь себе…
Я вздрогнул. На меня надвигались фигуры, при слабом свете казавшиеся гигантскими; они беззвучно скользили по сверкающему полу. Охрана! Теперь мне предстояло пройти осмотр у этих словно ниоткуда появившихся громил. «Ваш ключ, мсье?» — произнес один. На них были строгие фраки и белые маски. И у всех одинаково топорщились пиджаки под левой рукой, где обычно крепится кобура (Бенколин говорил мне, что в таких случаях обычно используются короткоствольные револьверы 44-го калибра, снабженные глушителями). Я чувствовал, что они смотрят на меня — люди из подворотни, в любой момент готовые к броску, даже когда стоят почтительно выпрямившись; глаза в прорезях их масок бегали из стороны в сторону. От мысли о глушителях на их пистолетах они показались мне еще отвратительнее. Отдавая пальто с цилиндром в руки гардеробщика — который незаметно проверил, нет ли у меня оружия, — я вынул ключ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30