куда я иду, куда; голоса; и я подняла обе руки, не обращая внимания на людей, что толпились вокруг, я раскинула руки, словно стремясь обнять небо, мне было уже все равно — пусть кричат, голоса, пусть они рвутся наружу, пусть — я им разрешаю, я разрешаю.
* * *
Павлин сидел в крошечном баре, на улице. В двух шагах от клуба «Змеиная яма». Он был за столиком не один. С ним сидели какие-то люди, все незнакомые. Павлин не обращал на них внимания. Я стояла чуть поодаль и наблюдала за ним. Серебристый чемоданчик стоял на земле у его ног. В руке он держал стакан с пивом. Другую руку он поднёс ко рту, убрал её, снова поднёс ко рту и только потом отпил пива. Интересно, а сколько капсул он уже принял сегодня, за весь день, за вечер, за последние несколько дней или даже недель, втайне от Хендерсон, втайне от всех.
Я подошла к нему. Павлин поднял глаза, словно подёрнутые пеленой сверкающего неона.
— Ты видел девочку? — спросила я.
— Девочку…
— Тапело.
— А почему ты вдруг спрашиваешь?
— Ты её видел?
Павлин покачал головой. Я спросила, где Хендерсон, и он пожал плечами, а потом кивнул в сторону «Змеиной ямы». Клуб как клуб, ничего особенного. Дверь в стене под бульваром на набережной, на двери нарисованы две змеи, сплетённые друг с другом. Впечатление такое, что клуб расположен здесь временно. И он явно не пользовался популярностью по сравнению с другими подобными заведениями чуть дальше по набережной.
— Тут его нет, Марлин, — сказал Павлин. — Коула. Кажется, Хендерсон наебали.
— Да, наверное.
— Слушай…
— Что?
— Ты береги голову.
— Да. Я постараюсь. Спасибо.
Я подошла к входу в клуб. Парень, который стоял в дверях, спросил: ну чего, ты заходишь или будешь всю ночь тут торчать перед входом? У меня был выбор. Сейчас я могла уйти, просто уйти. Прочь. От всего. А потом у меня за спиной раздался тревожный окрик, и я обернулась. Какая-то женщина упала на землю, сотрясаясь в припадке болезни. Люди слегка расступились, вокруг женщины образовалось пустое пространство. Круг пустоты. В котором остались лишь эта женщина и ещё мальчик-подросток. Он обхватил её тело, содрогающееся в конвульсиях. Он пытался его удержать. Он кричал, звал на помощь. Я повернулась обратно к парню у двери. Заплатила за вход. А он поставил мне на руку фиолетовую печать. Грубое изображение змеи.
Когда я проходила внутрь, меня на мгновение пробил озноб. Холодное прикосновение луча системы безопасности. Мерцающий свет на одежде, на коже. Потом был коридор, а потом — главный зал клуба, тесное помещение с низким потолком, с баром, столиками и небольшой танцплощадкой и сценой в углу.
Стены были расписаны буквами всевозможных цветов и размеров. Нагромождение слов. «Просвет» уже начал действовать — та его малость, которую мне удалось запихать в себя. На ближайшей стене мне удалось разобрать строчки из «Воя» Аллена Гинзберга, из «Моби Дика», из стихов Джерарда Мэнли Хопкинса. Эти удивительные слова, взятые из книг, которые я прочитала уже так давно, казалось бы, забытые напрочь, снова вернулись ко мне — живые. Приступы воспоминаний, подробности. У меня было странное чувство, что меня затягивает туда, внутрь. В слова. Уже потому, что я здесь.
Музыканты на сцене — саксофонист и контрабасист — играли медленный, жгучий блюз; расщеплённые ноты, ломаные ритмы, вой и визг, звериные крики. Танцевала только одна пара. Парень и девушка. Они то прижимались друг к другу, то расходились. Их руки вслепую ласкали обнажённую плоть. Все остальные сидели за столиками, разговаривали, наклонившись поближе друг к другу. Я увидела Хендерсон. С ней был какой-то молоденький мальчик. Она прижималась губами к его лицу, что-то шептала ему, смеялась. Музыка стала тише. Долгие тёмные ноты, стекающие со струн. Урчание саксофона.
Я взяла себе выпить в баре, подошла к столику Хендерсон и села.
— Эй! — Похоже, она меня не узнала. Не сразу. — А, это ты. Блин. И где ты была?
Её голос звучал невнятно. Она на секунду закрыла глаза, как будто пытаясь собраться с мыслями.
— Ты помнишь Джейми?
— Что?
— Ну, Джейми. Ты должна его помнить.
Молодой человек улыбнулся мне. В последний раз я его видела перед театром, на улице, под дождём. Он ползал по лужам, и плакал, и шарил в грязи, и убивался по нескольким разноцветным бусинам. Когда это было? Вчера? А сейчас он сидел напротив и улыбался, весь такой милый и аккуратный, причёсанный, в чистой одежде.
— Что он здесь делает…
— Джейми нам помогает.
Он опять посмотрел на меня. Его улыбка погасла и тут же вспыхнула снова. Она как будто мерцала. Он потрогал шнурок у себя на шее. На шнурке не было бусин. По крайней мере их не было видно.
— Мы помирились. — Хендерсон потрепала Джейми по волосам. — Правда?
Слова на ближайшей стене сдвигались, менялись. Расползались по полу и потолку. Я попыталась удержать взглядом ускользающую строку. В темноте . Фраза медленно двигалась по стене над головой Джейми.
— Где Коул?
— Коул? — Хендерсон повернулась ко мне. Меня поразили её глаза — бледные, бесцветные. — Ой, знаешь…
— Где он? Ты говорила, что он будет здесь.
— Все немного не так, как мы думали.
— А как?
— Он вообще не выходит из дома.
— Слушай, Бев…
— Я просто сначала неправильно поняла.
— Блин.
— Все будет нормально. Джейми нас проведёт к нему. Но чуть позже.
— Когда?
— Чуть попозже. Понимаешь, какое дело, каждую пятницу, вечером…
— В пятницу?
— Каждую пятницу Коул отдаёт своему чтецу все написанное за неделю. Да? И тот все читает со сцены, все самое свежее. И значит, когда он закончит и соберётся домой, мы…
— А что, сейчас пятница? Сегодня пятница? Откуда ты знаешь?
— Что?
— Откуда ты знаешь, что сегодня пятница? Когда ты в последний раз могла точно сказать, какой сегодня день недели? Когда?
— Марлин…
— Какое сегодня число? Какой месяц? Какой год? Ну, скажи.
Хендерсон улыбнулась. — Все в порядке, Марлин. Ты сядь. Все под контролем.
— Нет.
Я не могла там оставаться. Мне нужно было уйти. Что-то было не так. Как-то вдруг получилось, что комната словно вытянулась и сузилась. Стало жарко. Народу на крошечной танцплощадке теперь было больше. Я пошла по этому туннелю, навстречу музыке. Скрежет смычка по струнам, мягкие золотистые каналы внутри саксофона, музыка, чёрная музыка, надломленная уже на самом истоке, волны надорванных звуков в пространстве, она звучала все громче, сливаясь с искрящимися огнями, переломанная, искажённая, многократно усиленная, сквозь вспышки света, сквозь математические уравнения, ещё громче, ещё, зазубренная, расколотая, вопящая и трескучая, она срывалась с пальцев и губ, разодранная в клочья, но людям нравилось, да, им нравилось, люди хватали обрывки музыки и превращали их в танец.
Я встала в сторонке. Я стояла, и слушала, и наблюдала за бликами света, отражавшегося в саксофоне, в его полированной меди. Надрывный плач контрабаса пробирал до костей лихорадочной дрожью. Здесь, в зале под набережной, было жарко. Жарко и душно. Люди медленно танцевали, прижимаясь друг к другу, люди буквально дышали страстью, и эта страсть изливалась наружу и как будто касалась меня, моей липкой и мокрой от пота кожи. В это мгновение.
Мне пришлось отступить.
Теперь я поняла. Это было цветение. Позднее, ночное цветение на морском берегу. Среди тронутых порчей зеркал, среди размытых больных сигналов, в шуме, в помехах, в тумане эти люди нашли разрядку, они нашли способ, как освободить восприятие, дать ему развернуться, раскрыться, но я… я так не умела, и мне пришлось отступить, спрятаться за колонной. Этот внезапный наплыв желания. Заняться любовью с кем-то из этих людей, с кем угодно, с мужчиной, с женщиной — все равно. Что со мной происходит? Я уже и забыла, когда я в последний раз переживала такое пронзительное возбуждение.
Я прижималась к колонне спиной, почти касаясь её головой. Краем глаза я ухватила движение на камне. Какие-то слова. В окружении призраков . Обрывок фразы. Я пригляделась внимательнее. Вся колонна была исписана буквами и словами всевозможных цветов и размеров, и внутри букв и слов были другие слова и буквы, слова внутри слов. Голова разболелась лишь от того, что я на все это смотрела. Одно слово, трепещущих, одно предложение: И куда нам отсюда идти? Они проступали так ясно, слова, а потом снова терялись, все слова, изречённые в мире, все они собрались в этой комнате. Слова вспыхивали и меркли. Слова расползались по стенам, по полу, по потолку. Влага, царапины . Слова на каменной колонне. Ускользающие от взгляда. В темноте . Ещё одно слово, кожа . И рядом — молоденькая девочка . Меня как будто затягивало в слова. Как отрава . Слова появлялись и исчезали. А потом, на самом краю, на границе видимого пространства, я увидела своё имя. Слово, сверкнувшее на стене.
Марлин …
Я протянула руку. Вернее, рука сама потянулась вперёд, а я просто не стала противиться. Стена была мягкой и тёплой. Как кожа. Как живая плоть. Рука надавила на кожу, на надпись. Буквы имени были влажными, липкими. Я испачкала пальцы в краске. А когда я опять посмотрела на стену, там уже не было этого слова. Оно поблекло, размазалось, затерялось среди других. Мне показалось, что я сейчас потеряю сознание, как будто я тоже бледнела и исчезала вместе со своим именем, моим знаком, моей историей, которая теперь стала не только моей.
А ты здесь откуда? И куда это ты направляешься?
Потрясённая, я вернулась за столик. Кто-то мешал мне пройти. Пришлось его оттолкнуть, какого-то незнакомца. Голоса, голоса. Звуки музыки, слова на стенах, опрокинутый стул. Я не знаю, что произошло, но люди в клубе стали оглядываться на меня, они все смотрели на меня, и посетители, и персонал, Хендерсон обхватила меня обеими руками, пытаясь удержать на месте, не дать мне продолжить, что я там начала, и этот мальчик, Джейми, он лежал на полу и смотрел на меня снизу вверх. Он что-то бормотал себе под нос. Кажется, он разговаривал сам с собой. Если бы я могла…
— Марлин? Что ты делаешь?
— Я… я не знаю.
Подошёл кто-то из персонала, спросил, что тут у нас происходит. Хендерсон отпустила меня и повернулась к нему. Я встала на колени рядом с Джейми. Его лицо исказилось от страха — теперь это был тот же испуганный мальчик, которого я в последний раз видела под дождём, перед театром. Я прикоснулась к его руке.
— Это не я, — сказал он. — Это не я.
Все. С меня хватит. Кажется, я поняла, что здесь происходит. И поняла, что творилось со мной в этот вечер. И мне это совсем не понравилось. Я резко встала.
— Они хотят, чтобы ты ушла, — сказала Хендерсон.
— Уже ухожу.
Я думала, Хендерсон начнёт возражать, но она сказала только:
— Марлин, ты ведь не хочешь сбежать?
И я вдруг поняла. Нет. Не сбежать. Я уже не хочу никуда убегать. Не хочу и не буду.
— Ты ведь нас не бросаешь? Нет. Тут другое.
* * *
Луна была как обещание, которого не могли утаить даже плотные облака. Поднялся холодный ветер. Народу на пляже теперь стало меньше. Павлина на месте не было. Его вообще нигде не было. Море плескалось и шевелилось во тьме, и все же, когда я поднималась на набережную, у меня на душе было спокойно. Эта ночь не закончится, пока я не закончу её сама. Потому что иначе нельзя.
Я дошла до дома Коула. Вот его окна, на верхнем этаже. Одно окно, где балкон. Освещённое бледным лиловым светом. И там, в окне, был человек. Он открыл дверь и вышел на балкон. Я видела только тёмный силуэт. Свет замигал.
Было поздно; люди уже расходились по домам и отелям. В одиночестве или наоборот.
Я перешла через дорогу, подошла к двери в подъезд. Там внутри, за стеклянной панелью, был все тот же охранник. Теперь он сидел за столом. Табличка с карточкой рядом с квартирой G была подсвечена, и там было имя. Большими красными буквами. КОУЛ. Я нажала на кнопку.
— А Коул дома? Томас Коул?
— Кто там?
— Марлин Мур. Я по поводу…
— Секунду.
Вот так все просто. Домофон запищал, и замок на двери открылся. Когда я вошла, охранник поднялся из-за стола. Теперь он был совершенно другим. Совершенно другим человеком. Без маски. Живое лицо, отражавшее чувства. Голос — нечленораздельное бормотание. Я спросила, все ли с ним в порядке, и он забился в угол, совершая какие-то странные пассы руками. Да, мы друг друга уже не поймём.
Коротенький коридор вёл к лифту. Лифт был только один. Чёрная коробка. Я вошла в черноту. Стены и потолок в лифте были зеркальными, но теперь все зеркала закрасили. Кто-то нацарапал на краске ногтем непонятный узор из ломаных линий. Там были и другие надписи и рисунки. Ногтями, ножом. Буквы, слова, номера, непристойности. Женское тело в разрезе. И сквозь это безумие ко мне пробивается слово. Всего одно слово. Имя. Имя девочки.
Я нажала на кнопку верхнего этажа.
* * *
Вверх, сквозь колышущиеся травинки, сквозь солнечный свет. Лифт едет вверх. Сквозь волны света, луга, облачка потревоженной пыльцы. Сквозь хрустальные ноты какой-то мелодии, вверх. Сквозь тёплое дыхание ветра, когда птица однажды задела меня крылом — ещё в детстве, когда я стояла на выступе на холме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
* * *
Павлин сидел в крошечном баре, на улице. В двух шагах от клуба «Змеиная яма». Он был за столиком не один. С ним сидели какие-то люди, все незнакомые. Павлин не обращал на них внимания. Я стояла чуть поодаль и наблюдала за ним. Серебристый чемоданчик стоял на земле у его ног. В руке он держал стакан с пивом. Другую руку он поднёс ко рту, убрал её, снова поднёс ко рту и только потом отпил пива. Интересно, а сколько капсул он уже принял сегодня, за весь день, за вечер, за последние несколько дней или даже недель, втайне от Хендерсон, втайне от всех.
Я подошла к нему. Павлин поднял глаза, словно подёрнутые пеленой сверкающего неона.
— Ты видел девочку? — спросила я.
— Девочку…
— Тапело.
— А почему ты вдруг спрашиваешь?
— Ты её видел?
Павлин покачал головой. Я спросила, где Хендерсон, и он пожал плечами, а потом кивнул в сторону «Змеиной ямы». Клуб как клуб, ничего особенного. Дверь в стене под бульваром на набережной, на двери нарисованы две змеи, сплетённые друг с другом. Впечатление такое, что клуб расположен здесь временно. И он явно не пользовался популярностью по сравнению с другими подобными заведениями чуть дальше по набережной.
— Тут его нет, Марлин, — сказал Павлин. — Коула. Кажется, Хендерсон наебали.
— Да, наверное.
— Слушай…
— Что?
— Ты береги голову.
— Да. Я постараюсь. Спасибо.
Я подошла к входу в клуб. Парень, который стоял в дверях, спросил: ну чего, ты заходишь или будешь всю ночь тут торчать перед входом? У меня был выбор. Сейчас я могла уйти, просто уйти. Прочь. От всего. А потом у меня за спиной раздался тревожный окрик, и я обернулась. Какая-то женщина упала на землю, сотрясаясь в припадке болезни. Люди слегка расступились, вокруг женщины образовалось пустое пространство. Круг пустоты. В котором остались лишь эта женщина и ещё мальчик-подросток. Он обхватил её тело, содрогающееся в конвульсиях. Он пытался его удержать. Он кричал, звал на помощь. Я повернулась обратно к парню у двери. Заплатила за вход. А он поставил мне на руку фиолетовую печать. Грубое изображение змеи.
Когда я проходила внутрь, меня на мгновение пробил озноб. Холодное прикосновение луча системы безопасности. Мерцающий свет на одежде, на коже. Потом был коридор, а потом — главный зал клуба, тесное помещение с низким потолком, с баром, столиками и небольшой танцплощадкой и сценой в углу.
Стены были расписаны буквами всевозможных цветов и размеров. Нагромождение слов. «Просвет» уже начал действовать — та его малость, которую мне удалось запихать в себя. На ближайшей стене мне удалось разобрать строчки из «Воя» Аллена Гинзберга, из «Моби Дика», из стихов Джерарда Мэнли Хопкинса. Эти удивительные слова, взятые из книг, которые я прочитала уже так давно, казалось бы, забытые напрочь, снова вернулись ко мне — живые. Приступы воспоминаний, подробности. У меня было странное чувство, что меня затягивает туда, внутрь. В слова. Уже потому, что я здесь.
Музыканты на сцене — саксофонист и контрабасист — играли медленный, жгучий блюз; расщеплённые ноты, ломаные ритмы, вой и визг, звериные крики. Танцевала только одна пара. Парень и девушка. Они то прижимались друг к другу, то расходились. Их руки вслепую ласкали обнажённую плоть. Все остальные сидели за столиками, разговаривали, наклонившись поближе друг к другу. Я увидела Хендерсон. С ней был какой-то молоденький мальчик. Она прижималась губами к его лицу, что-то шептала ему, смеялась. Музыка стала тише. Долгие тёмные ноты, стекающие со струн. Урчание саксофона.
Я взяла себе выпить в баре, подошла к столику Хендерсон и села.
— Эй! — Похоже, она меня не узнала. Не сразу. — А, это ты. Блин. И где ты была?
Её голос звучал невнятно. Она на секунду закрыла глаза, как будто пытаясь собраться с мыслями.
— Ты помнишь Джейми?
— Что?
— Ну, Джейми. Ты должна его помнить.
Молодой человек улыбнулся мне. В последний раз я его видела перед театром, на улице, под дождём. Он ползал по лужам, и плакал, и шарил в грязи, и убивался по нескольким разноцветным бусинам. Когда это было? Вчера? А сейчас он сидел напротив и улыбался, весь такой милый и аккуратный, причёсанный, в чистой одежде.
— Что он здесь делает…
— Джейми нам помогает.
Он опять посмотрел на меня. Его улыбка погасла и тут же вспыхнула снова. Она как будто мерцала. Он потрогал шнурок у себя на шее. На шнурке не было бусин. По крайней мере их не было видно.
— Мы помирились. — Хендерсон потрепала Джейми по волосам. — Правда?
Слова на ближайшей стене сдвигались, менялись. Расползались по полу и потолку. Я попыталась удержать взглядом ускользающую строку. В темноте . Фраза медленно двигалась по стене над головой Джейми.
— Где Коул?
— Коул? — Хендерсон повернулась ко мне. Меня поразили её глаза — бледные, бесцветные. — Ой, знаешь…
— Где он? Ты говорила, что он будет здесь.
— Все немного не так, как мы думали.
— А как?
— Он вообще не выходит из дома.
— Слушай, Бев…
— Я просто сначала неправильно поняла.
— Блин.
— Все будет нормально. Джейми нас проведёт к нему. Но чуть позже.
— Когда?
— Чуть попозже. Понимаешь, какое дело, каждую пятницу, вечером…
— В пятницу?
— Каждую пятницу Коул отдаёт своему чтецу все написанное за неделю. Да? И тот все читает со сцены, все самое свежее. И значит, когда он закончит и соберётся домой, мы…
— А что, сейчас пятница? Сегодня пятница? Откуда ты знаешь?
— Что?
— Откуда ты знаешь, что сегодня пятница? Когда ты в последний раз могла точно сказать, какой сегодня день недели? Когда?
— Марлин…
— Какое сегодня число? Какой месяц? Какой год? Ну, скажи.
Хендерсон улыбнулась. — Все в порядке, Марлин. Ты сядь. Все под контролем.
— Нет.
Я не могла там оставаться. Мне нужно было уйти. Что-то было не так. Как-то вдруг получилось, что комната словно вытянулась и сузилась. Стало жарко. Народу на крошечной танцплощадке теперь было больше. Я пошла по этому туннелю, навстречу музыке. Скрежет смычка по струнам, мягкие золотистые каналы внутри саксофона, музыка, чёрная музыка, надломленная уже на самом истоке, волны надорванных звуков в пространстве, она звучала все громче, сливаясь с искрящимися огнями, переломанная, искажённая, многократно усиленная, сквозь вспышки света, сквозь математические уравнения, ещё громче, ещё, зазубренная, расколотая, вопящая и трескучая, она срывалась с пальцев и губ, разодранная в клочья, но людям нравилось, да, им нравилось, люди хватали обрывки музыки и превращали их в танец.
Я встала в сторонке. Я стояла, и слушала, и наблюдала за бликами света, отражавшегося в саксофоне, в его полированной меди. Надрывный плач контрабаса пробирал до костей лихорадочной дрожью. Здесь, в зале под набережной, было жарко. Жарко и душно. Люди медленно танцевали, прижимаясь друг к другу, люди буквально дышали страстью, и эта страсть изливалась наружу и как будто касалась меня, моей липкой и мокрой от пота кожи. В это мгновение.
Мне пришлось отступить.
Теперь я поняла. Это было цветение. Позднее, ночное цветение на морском берегу. Среди тронутых порчей зеркал, среди размытых больных сигналов, в шуме, в помехах, в тумане эти люди нашли разрядку, они нашли способ, как освободить восприятие, дать ему развернуться, раскрыться, но я… я так не умела, и мне пришлось отступить, спрятаться за колонной. Этот внезапный наплыв желания. Заняться любовью с кем-то из этих людей, с кем угодно, с мужчиной, с женщиной — все равно. Что со мной происходит? Я уже и забыла, когда я в последний раз переживала такое пронзительное возбуждение.
Я прижималась к колонне спиной, почти касаясь её головой. Краем глаза я ухватила движение на камне. Какие-то слова. В окружении призраков . Обрывок фразы. Я пригляделась внимательнее. Вся колонна была исписана буквами и словами всевозможных цветов и размеров, и внутри букв и слов были другие слова и буквы, слова внутри слов. Голова разболелась лишь от того, что я на все это смотрела. Одно слово, трепещущих, одно предложение: И куда нам отсюда идти? Они проступали так ясно, слова, а потом снова терялись, все слова, изречённые в мире, все они собрались в этой комнате. Слова вспыхивали и меркли. Слова расползались по стенам, по полу, по потолку. Влага, царапины . Слова на каменной колонне. Ускользающие от взгляда. В темноте . Ещё одно слово, кожа . И рядом — молоденькая девочка . Меня как будто затягивало в слова. Как отрава . Слова появлялись и исчезали. А потом, на самом краю, на границе видимого пространства, я увидела своё имя. Слово, сверкнувшее на стене.
Марлин …
Я протянула руку. Вернее, рука сама потянулась вперёд, а я просто не стала противиться. Стена была мягкой и тёплой. Как кожа. Как живая плоть. Рука надавила на кожу, на надпись. Буквы имени были влажными, липкими. Я испачкала пальцы в краске. А когда я опять посмотрела на стену, там уже не было этого слова. Оно поблекло, размазалось, затерялось среди других. Мне показалось, что я сейчас потеряю сознание, как будто я тоже бледнела и исчезала вместе со своим именем, моим знаком, моей историей, которая теперь стала не только моей.
А ты здесь откуда? И куда это ты направляешься?
Потрясённая, я вернулась за столик. Кто-то мешал мне пройти. Пришлось его оттолкнуть, какого-то незнакомца. Голоса, голоса. Звуки музыки, слова на стенах, опрокинутый стул. Я не знаю, что произошло, но люди в клубе стали оглядываться на меня, они все смотрели на меня, и посетители, и персонал, Хендерсон обхватила меня обеими руками, пытаясь удержать на месте, не дать мне продолжить, что я там начала, и этот мальчик, Джейми, он лежал на полу и смотрел на меня снизу вверх. Он что-то бормотал себе под нос. Кажется, он разговаривал сам с собой. Если бы я могла…
— Марлин? Что ты делаешь?
— Я… я не знаю.
Подошёл кто-то из персонала, спросил, что тут у нас происходит. Хендерсон отпустила меня и повернулась к нему. Я встала на колени рядом с Джейми. Его лицо исказилось от страха — теперь это был тот же испуганный мальчик, которого я в последний раз видела под дождём, перед театром. Я прикоснулась к его руке.
— Это не я, — сказал он. — Это не я.
Все. С меня хватит. Кажется, я поняла, что здесь происходит. И поняла, что творилось со мной в этот вечер. И мне это совсем не понравилось. Я резко встала.
— Они хотят, чтобы ты ушла, — сказала Хендерсон.
— Уже ухожу.
Я думала, Хендерсон начнёт возражать, но она сказала только:
— Марлин, ты ведь не хочешь сбежать?
И я вдруг поняла. Нет. Не сбежать. Я уже не хочу никуда убегать. Не хочу и не буду.
— Ты ведь нас не бросаешь? Нет. Тут другое.
* * *
Луна была как обещание, которого не могли утаить даже плотные облака. Поднялся холодный ветер. Народу на пляже теперь стало меньше. Павлина на месте не было. Его вообще нигде не было. Море плескалось и шевелилось во тьме, и все же, когда я поднималась на набережную, у меня на душе было спокойно. Эта ночь не закончится, пока я не закончу её сама. Потому что иначе нельзя.
Я дошла до дома Коула. Вот его окна, на верхнем этаже. Одно окно, где балкон. Освещённое бледным лиловым светом. И там, в окне, был человек. Он открыл дверь и вышел на балкон. Я видела только тёмный силуэт. Свет замигал.
Было поздно; люди уже расходились по домам и отелям. В одиночестве или наоборот.
Я перешла через дорогу, подошла к двери в подъезд. Там внутри, за стеклянной панелью, был все тот же охранник. Теперь он сидел за столом. Табличка с карточкой рядом с квартирой G была подсвечена, и там было имя. Большими красными буквами. КОУЛ. Я нажала на кнопку.
— А Коул дома? Томас Коул?
— Кто там?
— Марлин Мур. Я по поводу…
— Секунду.
Вот так все просто. Домофон запищал, и замок на двери открылся. Когда я вошла, охранник поднялся из-за стола. Теперь он был совершенно другим. Совершенно другим человеком. Без маски. Живое лицо, отражавшее чувства. Голос — нечленораздельное бормотание. Я спросила, все ли с ним в порядке, и он забился в угол, совершая какие-то странные пассы руками. Да, мы друг друга уже не поймём.
Коротенький коридор вёл к лифту. Лифт был только один. Чёрная коробка. Я вошла в черноту. Стены и потолок в лифте были зеркальными, но теперь все зеркала закрасили. Кто-то нацарапал на краске ногтем непонятный узор из ломаных линий. Там были и другие надписи и рисунки. Ногтями, ножом. Буквы, слова, номера, непристойности. Женское тело в разрезе. И сквозь это безумие ко мне пробивается слово. Всего одно слово. Имя. Имя девочки.
Я нажала на кнопку верхнего этажа.
* * *
Вверх, сквозь колышущиеся травинки, сквозь солнечный свет. Лифт едет вверх. Сквозь волны света, луга, облачка потревоженной пыльцы. Сквозь хрустальные ноты какой-то мелодии, вверх. Сквозь тёплое дыхание ветра, когда птица однажды задела меня крылом — ещё в детстве, когда я стояла на выступе на холме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33