Она вся как-то сразу обмякла и позволила Павлину оттащить себя от кровати. Он отвёл её в сторону, бережно и осторожно. Мы все затаили дыхание, пока наконец не прозвучало:
— Оставь её, девочка.
И Павлин отпустил Тапело. Она так и осталась стоять, где стояла. Вжавшись в дальнюю стену.
— Вы… — Девочка ударила кулаком о стену. — Вы, люди. — Она сползла по стене на пол. — Господи, какие же вы после этого люди…
— Он не заряжён, — сказал Павлин и открыл патронник. — Видишь, он не заряжён.
Вот она, комната.
Одиночество. Неизбывное одиночество каждого из нас, и страх, и боль, что свела нас всех вместе и привела нас сюда, в эту комнату, в это мгновение во времени, я это видела — даже в Павлине.
— Ну, блин…
Павлин испугался. Испугался того, что открылось ему в себе.
— Он не заряжён.
Я кивнула. Я думала, что все уже сказано, что говорить больше не о чем, но тут Тапело подняла голову.
— А какой смысл таскать пистолет, если он не заряжён? — спросила она. — Какой смысл?
Она посмотрела на нас обоих.
На мужчину с бесполезным оружием в руках; на женщину — на меня, распростёртую в полной прострации на кровати. А потом девочка рассмеялась. Вот эта комната. Вот это место, где все случилось. Вот эти люди.
* * *
Воняло — просто кошмар. Пол был весь мокрый, сиденье унитаза — липкое и холодное, свет в кабинке не работал. Так что пришлось делать свои дела в темноте. Мне это виделось так: из меня выливается яд. Долгой тугой струёй. Конечно, со мной и раньше случались приступы шума, но чтобы так плохо… такого не было никогда. Да ещё Павлин вкатил мне неслабую дозу «Просвета», и теперь у меня все болело, пощипывало и чесалось. Глаза, уши, язык, кончики пальцев, волоски в носу. В голове поселилась тупая боль, череп как будто выскребли начисто. Было так хорошо: побыть в темноте, одной, в замкнутом пространстве, — пока все это происходило. Со мной.
Смыв не работал, туалетной бумаги не было. Но зато мне стало легче. Я вымыла руки в надтреснутой раковине. Пока я там возилась, свет мигнул пару раз. В проводах, оплетающих город, искрило, электричество пробивалось сквозь ночь, лампочки вспыхивали и меркли, с трудом удерживая слабый ток, а потом снова гасли, но в этих вспышках мне удалось рассмотреть помещение, пятна сырости и подтёки грязи, шепчущихся насекомых, надписи на стенах.
Деревянную раму над раковиной.
Я смотрела на эту раму, на закрашенную поверхность, на заводское клеймо, «Томас Монро и сыновья». Краска цвета тусклой ржавчины местами пооблупилась, как будто её сковырнули ногтем. Я знала, что там, за слоем краски: плёнка химического раствора, нитрат серебра. А под серебром — лист стекла.
Зеркало.
Кингсли рассказывал мне про историю зеркал. Как человек, глядя на своё отражение в воде, впервые начал осознавать себя. Он пересказал мне миф о Нарциссе, который влюбился в своё отражение. Он говорил, что это горько-сладкое чувство знакомо каждому из нас — любовь к своему зеркальному двойнику. А все зеркала — это только подобия той первой воды, заключённой в стекле. «Думаешь, им это нравится? — сказал он. — Думаешь, отражениям нравится, что их ловят в зеркале и заставляют опять и опять возвращаться к поверхности, и подставлять себя нашим взглядам, и смотреть на нас, изо дня в день, на те же давно надоевшие лица? Они морские создания, Марлин. Речные, озёрные. Скоро они все вернутся обратно в воду».
Вот она, ещё одна маленькая частичка мира, заключённая в стекле, отвергнутая, заброшенная, повёрнутая к стене, брошенная в одиночестве. Притаившаяся в ожидании…
Не смотри на себя, если ты заразился.
Мне вспомнилась история Павлина. Все, что случилось в прицепе. И все, что было сегодня… наш поход в театр… вообще весь сегодняшний день, и последняя неделя, и все прошедшие недели, и Хендерсон на улице, под дождём. «Видишь, Марлин? — сказала она. — Видишь, что получилось? Теперь ты понимаешь, что происходит, когда включается эта хреновина?» Слова, сказанные с такой леденящей яростью, с такой злобой. А теперь я стою в этом вонючем сортире в дешёвом отеле и смотрю на обратную сторону зеркала.
Я знала, что должно пройти ещё сколько-то там минут, прежде чем «Просвет» подействует в полную силу. Так мне сказал Павлин. Ты там осторожнее, сказал он. Ты держись. И ещё он сказал, пусть мне будет хорошо. Но одна только мысль о моем лице, которое я уже столько не видела… Да. Хорошо. Я буду держаться.
Я перевернула зеркало лицевой стороной к себе.
Я перевернула его с закрытыми глазами. А потом открыла глаза.
И посмотрела на себя.
Вот она, я. Марлин. Марлин Мур. Тридцати пяти лет от роду. Кто я там? Журналист? Скажем так, я была журналистом. Мне не раз говорили, что я очень неплохо пишу, что я умею рассказывать, но теперь все изменилось. Что значит «рассказывать»? Я не знаю. Никто не знает. История как набор сломанных жестов и знаков, растерявшихся по дороге оттуда сюда, когда все значения рассыпаются и ускользают. Ускользают, как сон, и все же… Мне удалось продержаться, дотянуть хотя бы досюда. Скрепить воедино отдельные части. Найти себе спутников. Хендерсон и Павлина. И эту девочку, Тапело. Особенную девочку. Вместе мы кое-что сделали, и чемоданчик заметно потяжелел с тех пор, как я начинала все это одна.
Кто я? Марлин Мур. Поток расплывчатых образов в зеркале. Я смотрела на себя и сама себя не узнавала. Я была для себя незнакомкой. Мы растворялись друг в друге, две незнакомки, разделённые зеркальным стеклом, под болезненным светом тускнеющей лампочки. И в какой-то момент отражение стало красивым. Да, я была очень красивой. Там, в зеркале. Блестящие волосы, привлекательное лицо, нежная улыбка. Я стала моложе. А потом — ещё моложе. Словно солнечный свет залил зеркало. Я даже не сразу сообразила, что это уже не я, что я смотрю на лицо своей дочери, а потом этот образ померк и исчез прямо у меня под рукой. Сколько времени мне понадобилось, чтобы это понять? Неужели так долго? Мои ещё влажные пальцы скользили по зеркальной поверхности, словно пытаясь схватить ускользающий образ. Почему я так долго соображала?
Анджела.
Теперь — другое лицо. Чудовищное. Голый череп, призрачно белый, со струпьями высохшей кожи. Но я знала, что все это — не настоящее. Сигнал был испорчен. В какой-то точке пространства между мной и моим отражением сигнал давал сбой. Вот в чем опасность. Шум, замкнувшийся на себе. Петля искажений. Лицо кричало из зеркала, и я сорвалась. Я ударила по стеклу ладонью. Но не смогла разбить зеркало. Только руку ушибла. А что мне ещё оставалось делать?
Я ничего не могла, ничего. Только стоять и смотреть, как она исчезает, эта вопящая мерзость. Теперь это было моё лицо. Лицо Марлин. Ещё расплывчатое и зыбкое, ещё не проявленное в полной мере. И эта Марлин смотрела на себя, на меня. Она все смотрела, смотрела, вцепившись взглядом в эту печаль, что захватила её и меня, нас обеих, пока препарат не подействовал в полную силу.
Миг, когда я узнала себя.
Эта женщина в зеркале, она опять становилась собой, настоящей. Одной рукой прикасаясь к стеклу, другой — проверяя, совпадают они или нет, эти две Марлин, зеркальная и настоящая. Но какая из них настоящая? Рукой — по стеклу, по морщинкам у глаз и на лбу, по спутанным волосам. Вот это — я? Да, я знала, что все будет плохо. Но я не думала, что так плохо. И самое страшное — взгляд. Зрачки — два пятна темноты. Чёрная боль в глубине двух разных глаз, карего и голубого.
Марлин. Марлин Мур. Кто она? Тридцати пяти лет от роду. Она смотрела на себя. Журналист. Внештатный корреспондент. Наёмный работник. Потерянная душа. Дезертир. Разведённая женщина. Преступница. Воровка, пусть и по мелочам. Мать мёртвого ребёнка. И сама тоже ребёнок — внутри. Призрак — во многих смыслах.
Передатчик, приёмник.
Канал трансляции…
* * *
Я спустилась вниз, к стойке администратора. Там был телефон-автомат. Старик за стойкой с подозрением взглянул на меня и снова вернулся к своему паззлу. Я сняла трубку, опустила в щель пару монет и набрала номер Кингсли. Волны шумов на линии. Я не знаю, чего я ждала. Знаю только, что мне надо было хотя бы попробовать дозвониться. А потом в трубке пробился голос, как будто сквозь треск разгоревшегося костра, за многие мили отсюда. Искажённый, трескучий и призрачный. Даже не голос, а шёпот. Я прижалась губами к трубке.
— Алло. Алло. Это кто?
— Это кто?
— Это я. Марлин.
— …Марлин?
— Кингсли? Это вы?
— …это вы?
— Послушайте, я возвращаюсь домой.
— …домой.
— Все, с меня хватит.
— …хватит… хватит.
— Послушайте.
— …слушайте.
— Нет, вы послушайте…
— …слушайте… слушайте.
Старик за стойкой то и дело поглядывал на меня. Теперь он улыбался, но улыбался жестоко, как будто знал, что со мной происходит, знал все мои тайны. А голос в трубке шептал мне в ухо, отвечая мне тёмным эхом. Шелестящая ласка моей собственной тени.
— Кто вы? Как вас зовут?
— …вас зовут.
— Кто там с вами?
— …там, с вами…
* * *
Павлин с Тапело сидели на кровати и играли в шахматы. Под мягким и ровным светом настольной лампы. Телевизор был выключен, и все было тихо, и никто не взглянул на меня, когда я вошла в номер. Какое-то время я просто стояла и смотрела на них — как они передвигают фигуры по доске.
— Хендерсон ещё не вернулась?
Павлин покачал головой и отпил из бутылочки с «адвокатом».
— Надо было идти всем вместе.
— Бев хотела пойти одна, — сказал он.
— Нам надо держаться вместе.
— Мы и так вместе.
— Нет, я в том смысле…
— И как туалет? — спросила Тапело.
— Что?
— Туалет. Там как, очень страшно? Потому что я тоже хочу, но пока терплю. Как-то вот не решаюсь пойти.
— Да, там противно.
— Я так и знала.
— Тут есть горшок. Под кроватью, — сказал Павлин.
— Ага.
— Я отвернусь.
Все вокруг было чётким и ясным; я от такого отвыкла.
— Знаешь, какая она? — спросил Павлин.
— Кто? — спросила Тапело.
— Беверли.
— Беверли? Она сумасшедшая.
— Она всегда делает все по-своему, — сказал Павлин. — Сколько я её знаю. Она — сама по себе.
— Но ты её любишь, да?
— Девочка, ты о чем?
— Ты меня слышал.
— Не понимаю, о чем ты.
— Все в порядке, — сказала я. — Я хочу…
Но я не знала, что им сказать. Я опять стала смотреть, как они играют.
— Я хочу извиниться, — сказала я чуть погодя.
— А это чего за херня? — Павлин попытался прочесть надпись на этикетке.
— Павлин…
— Гадость страшная.
— Это яйца, — сказала Тапело.
— Что?
Я попыталась заговорить.
— Вы оба, послушайте…
— Этот напиток, — сказала Тапело, — его делают из яиц.
— Из яиц?
— Из сырых желтков, бренди и сахара.
— Господи. — Павлин отпил ещё глоток. — Ну и гадость. Я смотрела на них, как они хорошо спелись, и мне даже не верилось, что Павлин грозил Тапело пистолетом.
— Павлин…
— Ну, чего? Марлин, ты что, не видишь? Я занят.
— Я хочу извиниться. За то, что было.
— Крепко тебя шибануло.
— Да.
— Ты же сказала, что приняла дневную дозу.
— Я приняла. Теперь я вспомнила.
— Приняла? Ты говорила, что нет. — Хендерсон придёт — подтвердит. Она мне сама дала капсулу.
— Просто болезнь прогрессирует, — сказала Тапело. — Наверное.
Павлин посмотрел на меня.
— Марлин?
— Я не знаю. Не знаю. Девочка вздохнула.
— Павлин, твой ход.
— Ага, сейчас.
Павлин играл чёрными. Он передвинул свою фигуру, и Тапело тут же сделала ответный ход.
— Шах. Ты что, не видел?
Павлин покачал головой. Он, похоже, расстроился.
— Яйца! Етить-колотить, и кому пришло в голову делать бухло из яиц?
— Из сырых желтков, — сказала Тапело.
— Блин, их хотя бы сперва, ну, сварили или пожарили, что ли. Что там ещё было? Бренди. А ещё?
— Сахар.
— А ты, я смотрю, много знаешь. Слышишь, Марлин? Девочка знает все. Ну, почти.
Я подошла ближе.
— Тапело, часы у тебя?
— Часы? Да, конечно.
Она взяла свою сумку и достала часы. Я посмотрела на циферблат, на дрожащие размытые стрелки, которые медленно обретали чёткость. Прямо пока я на них смотрела.
— Пять минут двенадцатого, — сказала я.
— Дай-ка я посмотрю. — Тапело взглянула на часы. — Все правильно. Пять минут двенадцатого.
И вот тогда я все вспомнила — все, что было сегодня. — Ладно, — сказал Павлин. — Слушай, Марлин. Я не особенно разбираюсь в инъекциях. Я не знаю, какой там состав.
— Все в порядке.
— Я не знаю, сколько это продлится.
— Послушайте. Я просто хотела сказать вам «спасибо». За то, что вы мне помогли. В общем, спасибо.
— Да не за что, — сказал Павлин. — Ладно. Чей ход?
— Павлин, тебе шах.
— А, ну да.
Павлин сделал ход, Тапело тоже сделала ход, а потом я отошла к окну. Теперь я смогла прочитать, что там написано, на мигающей неоновой вывеске, через дорогу. Это была церковь. Такого я не ожидала. Я думала, это клуб. Ночной клуб. Но оказалось, что это церковь. Так там было написано. Зелёными буквами. Церковь. А чуть выше надписи был маленький жёлтый крест. Люди, которые раньше стояли у входа, теперь ушли. По улице медленно проехала полицейская машина.
— Мне, похоже, пиздец, — сказал Павлин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33