— Твои пирамиды будут.
— Будут — что?
— Я не знаю. Мне мальчик сказал. Это самое лучшее из всего. На данный момент.
— Может, разрушены?
— Что?
— Твои пирамиды будут разрушены. Может быть, так?
— Марлин, мне кажется, тут нельзя угадать. И, наверное, смысл не в этом.
Должно быть, я случайно нажала на какую-то кнопку, потому что буквы теперь побежали быстрее, в своём отчаянном и безнадёжном поиске.
— Знаешь, почему здесь так много людей?
— Нет.
— Я думала, здесь будет мало людей. Почти никого. Но я спросила у этих ребят. И знаешь, что они мне сказали? Что они путешествуют по побережью. Всей семьёй. Понимаешь? Все эти люди, они путешествуют по побережью, где шум сильнее всего. Если где есть работа, они остаются. Они живут с этим, Марлин. Ты понимаешь? Они с этим живут.
Я посмотрела на набережную внизу. Потом оглядела пляж. Дети, подростки и взрослые. И даже несколько стариков. Я смотрела на этих людей, как они целовались, и бегали, и играли. Стояли поодиночке, или компаниями, или целой толпой. Как-то вдруг их стало слишком много. Я слышала их голоса. Крики и шепоты. Зазывные выкрики продавца хотдогов. Музыка, словно тающая в пространстве. Популярная песенка, вспененная мелодия карусели. Я видела сверкающих лошадок, пойманных в петлю мелодии. Солнце прорвалось сквозь облачную завесу, и все краски отхлынули прочь. Крики детей, когда все цвета сорвались с их одежды, с их лиц, с деревянных лошадок на карусели. Я смотрела на эти цвета, проплывающие над пляжем длинными тонкими клочьями, среди толпы. Они как будто цеплялись за руки людей, но не задерживались — уплывали дальше, расплывались по воздуху, трепетные и зыбкие, и исчезали в небе над рядом отелей вдоль пляжа.
— С тобой все в порядке?
— Что? А, да…
— И вот что я подумала, Марлин. Может быть, мы с тобой тоже проедемся по побережью? Ну так, недолго. Как ты думаешь?
Я посмотрела на девочку.
Она ждала, что я отвечу. Хотя Тапело смотрела в другую сторону, не на меня, я поняла, что она ждёт ответа. Но что я могла ей сказать?
— Ой, смотри. — Тапело указала куда-то в толпу, над толпой. — Смотри.
Там были Павлин с Хендерсон. И они танцевали. У самого края прибоя, так что волны, набегающие на берег, плескались у них под ногами. Медленный вальс. Они танцевали.
— Это или по-настоящему грустно, — сказала Тапело, — или очень красиво.
— Да.
— Что-то типа.
А потом Хендерсон вдруг оттолкнула Павлина.
— И как он её вообще терпит?
— Слушай, Тапело…
— Да?
— Слушай. Этого никогда не будет.
— Чего?
— Ну, мы с тобой, вместе…
— Да.
— Этого никогда не будет. Пойми, пожалуйста. Она обернулась ко мне.
— Да. Я все понимаю. Я все понимаю, бля.
— Тапело…
— Ну и пожалуйста.
И она пошла прочь. Пошла прочь от меня. Что я такого сказала?
— Тапело, подожди… Я бросилась следом за ней.
— Тапело…
Толпа сомкнулась, отрезав её от меня, и я не стала ничего делать. Я позволила, чтобы толпа меня остановила, удержала на месте.
Потому что так было нужно.
Чтобы она ушла.
Орфограф тихонько бибикнул у меня в руке.
Я опять посмотрела на пляж. Павлина с Хендерсон уже не было. Только какие-то дети играли у самого края воды. Они как будто искрились в водяной взвеси тумана, в пляшущих отблесках моря под солнцем. Словно хрупкие волшебные существа из сказки, которые могут в любое мгновение раствориться в тумане. Туман сгущался. Вбирал себя и людей, и карусель, и пирс в отдалении. Все вокруг сделалось зыбким и мягким. Молодой человек со щитом-бутербродом снова прошёл по мощёной дорожке. Теперь — обратно. Слово, написанное у него на щите, осталось единственным ярким пятном в этом клубящемся мареве. Шум возвращался ко мне, и, что самое странное, теперь я была ему рада. Потому что мне вдруг показалось, что это правильно, что так и надо.
Откуда взялось это болезненное желание поддаться болезни? Я снова подумала о Тапело. Может быть, зря я её оттолкнула. Теперь я уже сомневалась, что поступила с ней правильно. Орфограф бибикнул ещё раз, сыграл обрывок какой-то мелодии, и я взглянула на экран. Теперь буквы бежали ещё быстрее, сливаясь в смазанную полосу текста. Мне показалось, что там промелькнуло какое-то слово. Текучее зеленое слово, или несколько слов, или даже целое предложение — промелькнуло и тут же исчезло. У меня было странное ощущение, что что-то пытается ко мне пробиться, какой-то сигнал, только ко мне одной, и я стала давить на клавиши без разбора. Наверное, я слишком сильно давила, потому что не удержала орфограф, и он выскользнул у меня из рук, и упал на дорожку внизу.
Я посмотрела туда, и у меня закружилась голова. Прямо подо мной стоял молодой человек со щитом-бутербродом и смотрел на меня, запрокинув голову. Он улыбался. У него на щите ярко светилось слово.
ОБЕРНИСЬ.
И я поняла, что это слово — точно такого же оттенка зеленого, как и буквы на экране орфографа. Я отпрянула от перил. Мир закружился и вдруг пропал, и у меня в голове вспыхнул свет, звук и запах, обжигающий треск, едкий привкус двух проводов под напряжением, замкнутых напрямую, как будто я глянула прямо на солнце. А потом, в чёрном соцветии темноты, оставшейся после света, у меня перед глазами проплыли буквы. Горящие буквы, зеленые, яркие, электрические.
…сбиксепназадвколизпра…
И я увидела скрытое в них слово. И соединила два слова вместе: со щита и с экрана. Вот — инструкция для меня. Я обернулась назад.
И что я увидела?
Белые отели, кафе, жилые дома «с видом на море». Клоуна на велосипеде. Детскую руку, жёлтый воздушный шарик, кусочек верёвки, соединивший их вместе. Плакат с приглашением на фестиваль фейерверков. Автобусную остановку. Людей, беззаботно прогуливающихся по набережной, и дорогу, уходящую в обе стороны. И по дороге, буквально в паре шагов от меня, медленно проехал побитый красный лимузин.
Его стекла были как холодные чёрные зеркала, в которых отражалось небо.
* * *
Тёмная, дымная кофейня на тихой улочке рядом с торговым центром. Обговорённое место встречи. Я пришла туда первой. Сразу за мной — Павлин. Чуть позже — Хендерсон. Они по-прежнему не разговаривали друг с другом. То есть не разговаривали по-настоящему. Павлин спросил у меня, где Тапело, и я только пожала плечами. Он как-то странно скривился, а Хендерсон покачала головой. Её лицо оставалось совершенно непроницаемым. Я никак не могла понять, что она чувствует. А вот Павлин был какой-то весь дёрганый, весь на взводе. Он то крепко зажмуривал глаза, то вдруг открывал их, как будто пытаясь снять напряжение.
Я сидела напротив и наблюдала за ними. У меня было странное чувство, что они далеко-далеко — словно это были не люди, сидящие рядом, а две фигуры в пейзаже, вдали. Я не знаю, как это ещё описать. Их голоса уплывали куда-то, словно их относило ветром.
Какие-то люди за соседним столиком принимали «Просвет». У них была одна капсула на четверых, и они передавали её по кругу. Это было похоже на поцелуй, распределённый среди четверых. По кругу. Три или даже четыре раза. Пока капсула плавилась от разделённого между ними тепла, и порошок потихоньку просачивался наружу. Такое интимное действо, очень чувственное, в чем-то даже порочное. Некий завораживающий процесс, происходящий за дымчатой марлевой ширмой. Павлин что-то говорил. Я увидела, как движутся его губы, и попыталась сосредоточиться, чтобы понять, что он там говорит. Он сказал этим людям за соседним столиком, что если у них так напряжённо с «Просветом» — всего одна капсула, — мы можем дать им ещё. Но они сказали: спасибо, не надо, одной вполне хватит на всех.
Что-то ползло по столу. Что-то маленькое и чёрное, яркое и блескучее. Я положила руку на стол, преграждая ему дорогу, и оно взобралось мне на ладонь.
Это была муха.
В углу кто-то играл на акустической гитаре. Музыка. Я это заметила только теперь. Поток случайных разрозненных нот, почти сливающихся в мелодию, которая снова терялась в россыпи звуков. Музыка, сотканная из теней, подступала ко мне. Оплетала меня нитями нот. Их было много, этих звучащих нитей, — больше, чем можно сыграть на одной гитаре.
Я снова услышала голос. Как будто внутри этой музыки вдруг распахнулась дверь, и я заглянула туда. Хендерсон рассказывала, как она пробовала звонить в домофон Коулу, несколько раз за день, но ей так никто и не ответил.
— Может быть, он куда-то уехал, — сказал Павлин.
— Нет, он здесь. И он ждёт.
— Чего ждёт?
— Не знаю. Но я чувствую, что он здесь. Затаился и ждёт.
— Господи.
На столике, прямо передо мной, стояло меню, большая пепельница и винная бутылка с горящей свечой, вставленной в горлышко. На пепельнице было написано «золотистые». И всё. Только это слово. Почему-то оно меня зацепило. Потом взгляд упал на этикетку бутылки. Она была вся покрыта подтёками оплывшего воска, так что остались видны только несколько букв. И буквы сложились в слово. СТАНУТ. И получилось начало фразы:
Золотистые станут…
Меню стояло за бутылкой, и я видела только три буквы. ОНИ. Окончание последнего слова в названии кофейни. «Чёрные кони».
Золотистые станут они…
Мне снова пытаются что-то сказать? Значит, нужно искать следующее слово. Я взглянула на стену, обклеенную плакатами, флаерами, частными объявлениями и фотографиями. Друг на друге, под перекошенными углами. По стене ползла муха. Так много слов, сотни слов.
Золотистыми станут они, люди, золотистыми станут они, времена, двери, собаки, машины, золотистыми станут они, небеса, ощущения, золотистыми станут они, глаза, звезды, книги, золотистыми станут они, танцоры, дети…
Что выбрать? Я никак не могла сосредоточиться. Взгляд перепрыгивал с одного слова на другое. И куда бы я ни посмотрела, везде были тайные сообщения, пробивающиеся сигналы…
— Марлин?
— А?
— Ты слушаешь? — Хендерсон похлопала меня по руке. — Марлин, мы обсуждаем, что будем делать сегодня вечером. В клубе. Ты вообще тут? Или ты где-то не здесь?
— Нет. Я здесь.
— А если мы его не найдём? — спросил Павлин.
— Тогда бросаем все это дело и едем дальше. Павлин посмотрел на неё.
— Бросаем и едем дальше, — повторила Хендерсон. Так мы и решили. Я старалась держаться и не «уплывать».
Мы допили кофе, приняли лекарство. Павлин сказал, что теперь нам всем будет хорошо. Отныне и впредь. Лучше, чем было раньше. Однозначно. И Хендерсон тоже сказала положенные слова, а потом подошла моя очередь. Я произнесла заученные слова, как будто они что-то значили, и, может быть, так и было. Для меня и для всех. Не знаю.
Но я лишь поднесла ко рту руку с капсулой, а когда убрала руку, капсула так и осталась в ладони.
Это было моё решение.
* * *
Я наблюдала. Соизмеряла. Считала. Например, уличные фонари. Сколько их на бульваре на набережной. В одну сторону и в другую. Чтобы убедиться, что с одной стороны их столько же, сколько с другой. Я изучала прохожих, какой у них цвет волос. Распределяла цвета по оттенкам. Считала, сколько мимо прошло людей с тёмными волосами, а сколько — со светлыми за определённый отрезок времени. И кого было больше. Все это вместе называлось «в ожидании сообщения». Я смотрела вокруг, а потом пыталась припомнить, сколько мусора было набросано на каждом квадратном метре земли. Я считала людей, на которых было надето хоть что-то красное, будь то рубашка, шарф или туфли. Все это вместе называлось «в поисках ключей к разгадке». Я приглядывалась к людям, проходившим рядом с припаркованными машинами: на ком было надето что-то такого же цвета, как и цвет каждой конкретной машины. Все это вместе называлось «настроиться на приём». Я скрещивала пальцы за спиной всякий раз, когда мне попадался плакат, который я не могла прочитать. Каждый раз, когда я видела воздушный шарик, я шептала себе под нос: «Чёрный дрозд». Все это вместе называлось «подтверждение приёма». Я высматривала в толпе девочек, которые были похожи на девочек, встреченных раньше; собак — обязательно на синем поводке; тени людей, когда тени касались края тротуара. Все это вместе называлось «расшифровка принятого сообщения». Я искала лицо в толпе, одно конкретное лицо, скрытое среди сотен лиц, — женщину с разными глазами, карим и голубым. Я сверялась по дорожным знакам и рекламным щитам. Я считала секунды: сколько мне нужно времени, чтобы сосчитать уличные фонари. Я соизмеряла, отмечала детали. Я наблюдала.
* * *
Эти вещи, найденные на пляже: серебряная монета с почти стёршимся изображением королевского профиля, половинка сломанных ножниц, маленькая батарейка, разбитый компакт Орнетта Коулмена «Завтра — это большой вопрос», кусок верёвки, страница, вырванная из какой-то книжки, крышка от пластиковой бутылки. Семь составных элементов. Семь деталей определённого механизма. Вот что надо делать. Сперва выбираем место. Примерно в метре от кромки прибоя, во время прилива. Зарываем в гальку половинку ножниц, так чтобы острие торчало вверх. На острие надеваем сломанный компакт-диск. Обязательно маркированной стороной книзу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33