Диск должен быть чуть наклонён к оператору. Теперь завязываем узелок на конце верёвки. Второй конец обвязываем вокруг батарейки. Вырванную страницу кладём на гальку рядом с компактом. На страницу ставим батарейку. Тут надо следить, чтобы батарейка не закрывала печатный текст. Конец верёвки, завязанный в узелок, помещаем на слом на компакте, так чтобы верёвка держалась. Теперь, когда эти детали соединены, машина готова к работе. Оператор должен занять позицию, так чтобы он мог читать текст и видеть своё отражение в компакт-диске. Взгляд постоянно перемещается со страницы на отражающую поверхность и обратно. Текст читается вслух.
Встал и надел цветной шёлковый камзол — прекрасная вещь, а также новый завитой парик. Купил его уже довольно давно, но не осмеливался надеть, ибо, когда его покупал, в Вестминстере свирепствовала чума. Любопытно, какова будет мода на парики, когда чума кончится, ведь сейчас никто их не покупает из страха заразиться: ходят слухи, будто для изготовления париков использовали волосы покойников, умерших от чумы…
Во время чтения в одной руке надо держать крышку от бутылки, а в другой — монету, королевским профилем вверх. Следует полностью отрешиться от внешних влияний: детского смеха, презрительного непонимания взрослых, удара в плечо, плеска воды под ногами. Текст и зеркало — вот что самое важное, их соединение. Текст нужно прочесть до конца, до последнего слова, одновременно глядя в глаза своему отражению. Лишь в этом случае процесс считается завершённым. Нас не должно пугать то обстоятельство, что ещё никому не удавалось завершить операцию, потому что машина часто ломается при использовании либо её разрушает сам оператор. Это нормальная составляющая процедуры. Будет много попыток, много неудач, прежде чем изречённое слово воплотится в жизнь.
И зеркало удержит лицо, так бережно.
* * *
Закрытая дверь подъезда. Буква G на домофоне, пустая белая карточка рядом с ней. Внутри, за стеклом, охранник в фойе ходит из угла в угол. Мой палец — на кнопке. Губы приникли к решётке.
— Коул? Коул…
В ответ — только тёмный треск. А потом, когда я прислушалась, мне показалось, что я услышала шёпот, шелест дыхания, далёкий стон; тихий вскрик, надрывный стон боли. Звук рвущейся бумаги. А потом — тишина. Тишина. Я обернулась. Охранник смотрел на меня. Прижавшись лицом к стеклу. С той стороны. Я крикнула, чтобы он меня впустил. У него было все то же пустое лицо, что и утром. Он мне не ответил. Но теперь, когда мы оказались так близко, разделённые только тонким прозрачным барьером, я разглядела его глаза. Они были живыми. Не мёртвыми, как лицо. Беспокойный, тоскующий взгляд, воспламенённый глубинной болью, мечущийся в поисках распавшихся связей. Человек там внутри, под застывшей маской, отчаянно рвался наружу.
* * *
Я увидела человека в толпе — человека, которого я узнала. Или мне так показалось. Кого-то, кого я знала, но плохо или, наоборот, хорошо, давным-давно или недавно. Женщину. В толпе надорожке вдоль пляжа. Она была там. Эта женщина. Её осанка, её лицо, на миг повернувшееся в мою сторону. Я пошла следом за ней. Сквозь толпу. Стараясь не терять её из виду. Иногда мне казалось, что она совсем близко, иногда — что далеко. Иногда она растворялась в толпе, но потом вновь появлялась. Всегда впереди. Всегда в движении.
Куда она направлялась?
Все эти люди вокруг, заключённые в дымку искрящихся красок; их оживлённая суета, их голоса. Я слышала, как они говорят. Все разом. Я даже слышала, как они думают на разных языках.
Куда она направлялась? К какой неведомой цели?
Мне пришлось остановиться, чтобы немного прийти в себя и собраться с мыслями. Все события прошедшего дня нахлынули неудержимым потоком. Я прислонилась к стене какого-то киоска. Тут же рядом располагался гадательный салон. Люди стояли в очереди, чтобы узнать своё будущее. Огромное изображение руки, казалось, смотрело прямо на меня. Схематичное изображение со всеми «гадальными» линиями. А посередине ладони был глаз. Глаз смотрел на меня. Он закрылся и тут же открылся, и я снова увидела эту женщину, Буквально в паре шагов от меня. Она выбралась из толпы и вошла в тёмный подземный туннель, проходивший под набережной. Я двинулась следом за ней. Освещение в туннеле было, но очень тусклое. У стены сидел какой-то молоденький мальчик с собакой. Рядом стояла тарелка, на которой лежало несколько монеток. Мальчик играл на деревянной флейте, выдувая высокие тоскливые ноты, рассыпавшиеся звонким эхом в пространстве. Холодным, сверкающим эхом. Я помню его до сих пор. Женщина идёт впереди. Я узнаю её стиль в одежде, её причёску, её походку. Она слышит мой голос и замирает на месте, схватившись руками за бедра.
Да, я её позвала.
Назвала её имя. Своё имя. Потому что её зовут так же, как и меня. Женщина замирает на месте, но не оборачивается ко мне. Я подхожу к ней со спины.
— Марлин? Это ты?
Кто-то произносит слова. Женщина медленно оборачивается. Мне представляется зеркало, которое вертится на продольном стержне, так что отражение смещается под разными углами. Тени скрывают её лицо, берегут её облик. Она не выйдет из тени. У неё на шее поблёскивают искры света. Двух цветов. Жёлтого и голубого. Две деревянные бусины, жёлтая и голубая, на тонкой цепочке. Мне пришлось подойти ещё ближе, ещё на шаг, и ещё — чтобы лицо проявилось в сумраке. Эти глаза, эти губы, прядь волос, упавшая на лицо, эти высокие скулы, эта бледная кожа… рука, протянувшаяся вперёд…
— Марлин?
Кто-то произносит слова. Кто-то…
— Что вам нужно?
Это не она. Это не тот человек, за кого я её приняла. Это кто-то другой. Незнакомый.
У меня за спиной воет собака. Играет музыка. Женщина берет меня за руку. Её пальцы сжимаются, бережно, осторожно. Она тянет меня к себе, и я подступаю к ней, совсем близко. Свет меркнет. Тени смыкаются вокруг меня, вокруг нас.
* * *
Чёрные буквы, влага, царапины. В темноте. Ручка пишет по коже, по коже молоденькой девочки. Слова, написанные на коже. Рукой Марлин. Слова, что ложатся на кожу. И Марлин думает про себя: только так, покрыв все тело словами, все целиком, только так можно спасти эту девочку. Марлин тоже чувствует, как острый кончик пера врезается в кожу, вливает чернила в тело девочки, слова — напрямую в вены; и Марлин понимает, что эти слова либо оживят её, девочку, либо убьют. Главное, чтобы это были правильные слова и чтобы они шли в определённом порядке — только так можно будет её спасти. Мягкая влага, кусочки разодранной кожи, царапины, чёрные чернила. Тихие вскрики боли, темнота. Марлин уже понимала, что у неё ничего не получится, ничего. Что это письмо — как отрава. Но она все равно не могла оторвать ручку от кожи. Марлин не могла перестать писать. Не могла остановиться. А потом, словно из ниоткуда, возникла идея, что для того, чтобы остановиться, надо просто проснуться. Вырваться из этого сна. Открыть глаза, разрешить им открыться… но Марлин не сумела открыть глаза. Ей надо проснуться. Так в чем проблемы? Тело Марлин было как медленный механизм, в котором работали только мозг и рука, пишущая рука. Глаза Марлин не открывались. Ей надо было найти инструкцию, скрытое указание, как запустить механизм, как заставить его работать. Нащупать в кромешной тьме эти крошечные рычажки, что приводят в движение глаза. Потянуть за них — только теперь осторожнее, — чтобы выполнить операцию. Оторвать ручку от кожи молоденькой девочки, открыть глаза, прищуриться на свет, что врезается прямо в зрачки.
* * *
Где я? Тело — тугой комок боли, свернувшийся на заднем сиденье машины, приходит в себя, просыпается. В одиночестве. Блин. Я села прямо, огляделась по сторонам. Кирпичные стены, мутный жёлтый свет. Подземная стоянка. Я не помню, как здесь очутилась. Рваные клочья голосов у меня в голове: они говорили все разом, чего-то требовали, так настойчиво. Сколько времени? Сейчас день или ночь? Определить невозможно, никак.
Тетрадка валялась на полу, у меня под ногами. Открытая. Поверх тетрадки лежала ручка. Наверное, я что-то писала, а потом заснула. Из ручки вытекли чернила, прямо на страницу. Молоденькая девочка, слова, обнажённая плоть. Может быть, я вообще не спала. Писала. Выдумывала…
Почему я не приняла «Просвет»?
Я открыла сумку. Там, на дне, среди смятых салфеток и рассыпанной мелочи, где ещё были ириски, и кошелёк, и листочки с какими-то бессмысленными номерами, ключи от дверей, которые, может быть, уже никто никогда не откроет, перочинный ножик, ручки и книжка квитанций, и среди всего этого, среди пакетиков с растворимым кофе, украденных из какого-то паршивого мотеля, среди отрывных спичек, купонов на бензин, правительственных листовок, среди этих кусочков и крошек жизни, катышков пыли и сахарных песчинок, семян каких-то цветов, мелких частичек меня, чешуек отшелушившейся кожи, молекул, там, в самом низу, было несколько запасных капсул «Просвета».
Я достала одну. Крошечный жёлтый глаз смотрел на меня, прямо на меня.
Я вспомнила этих людей в кофейне, деливших одну капсулу на четверых. Может быть, мы принимаем его слишком много, «Просвета». Может быть, медики ошибаются и дают нам неправильные установки. Я раскрыла на коленях дорожный атлас и высыпала на него содержимое капсулы. Послюнявила палец, набрала на него порошок, поднесла палец ко рту. Меня затошнило от одного только вкуса. Но я все же сумела себя пересилить и втёрла порошок в язык. Столько, сколько смогла. Нашла на сиденье бутылку с водой, отпила пару глотков.
Голоса в голове стали громче — не тише. Куда я иду? Куда?
Я подняла тетрадку с пола. Перечитала последние пару страниц. Неразборчивые каракули, мешанина слов, что рассказывают мою историю. Прогулка по пляжу, странное приспособление у кромки прибоя, знаки, выхваченные наугад. Женщина, за которой я шла в толпе. Темнота. Текст словно таял у меня на глазах. И если раньше в нем был хоть какой-то смысл…
Зачем вообще это нужно? Зачем я все это записываю? Моя тетрадь заразилась шумом. Я уже не могу с ним бороться. Все, моя битва закончилась. Все, что смогла, я сделала. И я вырвала из тетрадки листок. Потом ещё один, и ещё. Не подряд, а какой попадётся под руку. Наугад. Вырванные листы я бросала на пол. Видимо, я порезала руку, хотя и не помню, как это произошло. На листах была кровь. Она капала на слова, которые я вырывала, не глядя.
Я достала фотографию из кармашка. Бессмысленный образ. Цвета, размытые изображения: кто-то и кто-то, что-то и что-то ещё. Неразличимые формы. Я слишком долго таскаю его с собой, этот снимок. Я взялась за верхние уголки фотографии. Руки знали, что надо делать. Пространство наполнилось тихими вскриками. Господи. Что я делаю?! Глаза защипало от слез. Надо остановиться, пока не поздно. Надорванная фотография выпала из рук и опустилась на пол, поверх вырванных из тетрадки страниц. Потому что иначе нельзя. А потом я взяла свою сумку и вышла из машины.
Эта машина, старая, побитая колымага, проржавелая оболочка, больной, умирающий механизм; зга машина была моим домом, единственным местом на свете, которое я считала своим.
Куда я иду? Куда?
Я поднялась вверх по лестнице и вышла в какой-то проулок. Была ночь. Окна офисного здания искрились огнями. Я пошла вперёд, не разбирая дороги. Вдыхая сочный, солёный воздух. У меня в голове продолжали звучать голоса. Потом я попала в толпу людей и затерялась в ней, растворилась. Толпа увлекла меня за собой: вдоль по улице, за угол, к набережной. Мимо медленно проезжали машины, свет фар растекался длинными белыми струями среди крошечных красных искр тормозных огней, свет мерцал в такт громкой музыке, которая теперь звучала повсюду, теперь, когда мы перешли дорогу, по разъёмам пустого пространства между машинами, через бульвар, к ограждению над пляжем, где я стояла, смотрела на море и небо, раскрывшееся передо мной, на эту безбрежную багровую сеть, в которой запутались звезды, и луна неподвижно застыла над тёмной водой, отражение луны — как серебристая пыль на воде, на чёрной воде, что сверкала, соприкасаясь с миром, с длинным изгибом каменистого пляжа, и там, на пляже, горел костёр, и там были люди, много людей, и они танцевали в отблесках пламени, а потом я взглянула вниз, перегнувшись через перила, на дорожку вдоль пляжа, где люди уже собирались у входов в клубы, потерявшиеся в сиянии огней, в бликах света, в музыке, в голосах, в запахе дешёвой еды и спиртного; где неоновые вывески над дверями творили своё искрящееся чародейство; и дальше, где старая карусель с деревянными лошадками; и ещё дальше, где россыпь чаек; и дальше, где пирс выдавался далеко-далеко в океан, озарённый светом, словами и числами, что поднимались в багровое небо, как струйки дыма; петли американских горок раскачивались над водой, переливаясь огнями, вверх-вниз — сполохи красок на ночном небе; и я смотрела на это, и вбирала все это в себя, в самую глубину зрачков — пусть все сверкает, пусть все сливается с голосами, что кружились у меня в голове;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Встал и надел цветной шёлковый камзол — прекрасная вещь, а также новый завитой парик. Купил его уже довольно давно, но не осмеливался надеть, ибо, когда его покупал, в Вестминстере свирепствовала чума. Любопытно, какова будет мода на парики, когда чума кончится, ведь сейчас никто их не покупает из страха заразиться: ходят слухи, будто для изготовления париков использовали волосы покойников, умерших от чумы…
Во время чтения в одной руке надо держать крышку от бутылки, а в другой — монету, королевским профилем вверх. Следует полностью отрешиться от внешних влияний: детского смеха, презрительного непонимания взрослых, удара в плечо, плеска воды под ногами. Текст и зеркало — вот что самое важное, их соединение. Текст нужно прочесть до конца, до последнего слова, одновременно глядя в глаза своему отражению. Лишь в этом случае процесс считается завершённым. Нас не должно пугать то обстоятельство, что ещё никому не удавалось завершить операцию, потому что машина часто ломается при использовании либо её разрушает сам оператор. Это нормальная составляющая процедуры. Будет много попыток, много неудач, прежде чем изречённое слово воплотится в жизнь.
И зеркало удержит лицо, так бережно.
* * *
Закрытая дверь подъезда. Буква G на домофоне, пустая белая карточка рядом с ней. Внутри, за стеклом, охранник в фойе ходит из угла в угол. Мой палец — на кнопке. Губы приникли к решётке.
— Коул? Коул…
В ответ — только тёмный треск. А потом, когда я прислушалась, мне показалось, что я услышала шёпот, шелест дыхания, далёкий стон; тихий вскрик, надрывный стон боли. Звук рвущейся бумаги. А потом — тишина. Тишина. Я обернулась. Охранник смотрел на меня. Прижавшись лицом к стеклу. С той стороны. Я крикнула, чтобы он меня впустил. У него было все то же пустое лицо, что и утром. Он мне не ответил. Но теперь, когда мы оказались так близко, разделённые только тонким прозрачным барьером, я разглядела его глаза. Они были живыми. Не мёртвыми, как лицо. Беспокойный, тоскующий взгляд, воспламенённый глубинной болью, мечущийся в поисках распавшихся связей. Человек там внутри, под застывшей маской, отчаянно рвался наружу.
* * *
Я увидела человека в толпе — человека, которого я узнала. Или мне так показалось. Кого-то, кого я знала, но плохо или, наоборот, хорошо, давным-давно или недавно. Женщину. В толпе надорожке вдоль пляжа. Она была там. Эта женщина. Её осанка, её лицо, на миг повернувшееся в мою сторону. Я пошла следом за ней. Сквозь толпу. Стараясь не терять её из виду. Иногда мне казалось, что она совсем близко, иногда — что далеко. Иногда она растворялась в толпе, но потом вновь появлялась. Всегда впереди. Всегда в движении.
Куда она направлялась?
Все эти люди вокруг, заключённые в дымку искрящихся красок; их оживлённая суета, их голоса. Я слышала, как они говорят. Все разом. Я даже слышала, как они думают на разных языках.
Куда она направлялась? К какой неведомой цели?
Мне пришлось остановиться, чтобы немного прийти в себя и собраться с мыслями. Все события прошедшего дня нахлынули неудержимым потоком. Я прислонилась к стене какого-то киоска. Тут же рядом располагался гадательный салон. Люди стояли в очереди, чтобы узнать своё будущее. Огромное изображение руки, казалось, смотрело прямо на меня. Схематичное изображение со всеми «гадальными» линиями. А посередине ладони был глаз. Глаз смотрел на меня. Он закрылся и тут же открылся, и я снова увидела эту женщину, Буквально в паре шагов от меня. Она выбралась из толпы и вошла в тёмный подземный туннель, проходивший под набережной. Я двинулась следом за ней. Освещение в туннеле было, но очень тусклое. У стены сидел какой-то молоденький мальчик с собакой. Рядом стояла тарелка, на которой лежало несколько монеток. Мальчик играл на деревянной флейте, выдувая высокие тоскливые ноты, рассыпавшиеся звонким эхом в пространстве. Холодным, сверкающим эхом. Я помню его до сих пор. Женщина идёт впереди. Я узнаю её стиль в одежде, её причёску, её походку. Она слышит мой голос и замирает на месте, схватившись руками за бедра.
Да, я её позвала.
Назвала её имя. Своё имя. Потому что её зовут так же, как и меня. Женщина замирает на месте, но не оборачивается ко мне. Я подхожу к ней со спины.
— Марлин? Это ты?
Кто-то произносит слова. Женщина медленно оборачивается. Мне представляется зеркало, которое вертится на продольном стержне, так что отражение смещается под разными углами. Тени скрывают её лицо, берегут её облик. Она не выйдет из тени. У неё на шее поблёскивают искры света. Двух цветов. Жёлтого и голубого. Две деревянные бусины, жёлтая и голубая, на тонкой цепочке. Мне пришлось подойти ещё ближе, ещё на шаг, и ещё — чтобы лицо проявилось в сумраке. Эти глаза, эти губы, прядь волос, упавшая на лицо, эти высокие скулы, эта бледная кожа… рука, протянувшаяся вперёд…
— Марлин?
Кто-то произносит слова. Кто-то…
— Что вам нужно?
Это не она. Это не тот человек, за кого я её приняла. Это кто-то другой. Незнакомый.
У меня за спиной воет собака. Играет музыка. Женщина берет меня за руку. Её пальцы сжимаются, бережно, осторожно. Она тянет меня к себе, и я подступаю к ней, совсем близко. Свет меркнет. Тени смыкаются вокруг меня, вокруг нас.
* * *
Чёрные буквы, влага, царапины. В темноте. Ручка пишет по коже, по коже молоденькой девочки. Слова, написанные на коже. Рукой Марлин. Слова, что ложатся на кожу. И Марлин думает про себя: только так, покрыв все тело словами, все целиком, только так можно спасти эту девочку. Марлин тоже чувствует, как острый кончик пера врезается в кожу, вливает чернила в тело девочки, слова — напрямую в вены; и Марлин понимает, что эти слова либо оживят её, девочку, либо убьют. Главное, чтобы это были правильные слова и чтобы они шли в определённом порядке — только так можно будет её спасти. Мягкая влага, кусочки разодранной кожи, царапины, чёрные чернила. Тихие вскрики боли, темнота. Марлин уже понимала, что у неё ничего не получится, ничего. Что это письмо — как отрава. Но она все равно не могла оторвать ручку от кожи. Марлин не могла перестать писать. Не могла остановиться. А потом, словно из ниоткуда, возникла идея, что для того, чтобы остановиться, надо просто проснуться. Вырваться из этого сна. Открыть глаза, разрешить им открыться… но Марлин не сумела открыть глаза. Ей надо проснуться. Так в чем проблемы? Тело Марлин было как медленный механизм, в котором работали только мозг и рука, пишущая рука. Глаза Марлин не открывались. Ей надо было найти инструкцию, скрытое указание, как запустить механизм, как заставить его работать. Нащупать в кромешной тьме эти крошечные рычажки, что приводят в движение глаза. Потянуть за них — только теперь осторожнее, — чтобы выполнить операцию. Оторвать ручку от кожи молоденькой девочки, открыть глаза, прищуриться на свет, что врезается прямо в зрачки.
* * *
Где я? Тело — тугой комок боли, свернувшийся на заднем сиденье машины, приходит в себя, просыпается. В одиночестве. Блин. Я села прямо, огляделась по сторонам. Кирпичные стены, мутный жёлтый свет. Подземная стоянка. Я не помню, как здесь очутилась. Рваные клочья голосов у меня в голове: они говорили все разом, чего-то требовали, так настойчиво. Сколько времени? Сейчас день или ночь? Определить невозможно, никак.
Тетрадка валялась на полу, у меня под ногами. Открытая. Поверх тетрадки лежала ручка. Наверное, я что-то писала, а потом заснула. Из ручки вытекли чернила, прямо на страницу. Молоденькая девочка, слова, обнажённая плоть. Может быть, я вообще не спала. Писала. Выдумывала…
Почему я не приняла «Просвет»?
Я открыла сумку. Там, на дне, среди смятых салфеток и рассыпанной мелочи, где ещё были ириски, и кошелёк, и листочки с какими-то бессмысленными номерами, ключи от дверей, которые, может быть, уже никто никогда не откроет, перочинный ножик, ручки и книжка квитанций, и среди всего этого, среди пакетиков с растворимым кофе, украденных из какого-то паршивого мотеля, среди отрывных спичек, купонов на бензин, правительственных листовок, среди этих кусочков и крошек жизни, катышков пыли и сахарных песчинок, семян каких-то цветов, мелких частичек меня, чешуек отшелушившейся кожи, молекул, там, в самом низу, было несколько запасных капсул «Просвета».
Я достала одну. Крошечный жёлтый глаз смотрел на меня, прямо на меня.
Я вспомнила этих людей в кофейне, деливших одну капсулу на четверых. Может быть, мы принимаем его слишком много, «Просвета». Может быть, медики ошибаются и дают нам неправильные установки. Я раскрыла на коленях дорожный атлас и высыпала на него содержимое капсулы. Послюнявила палец, набрала на него порошок, поднесла палец ко рту. Меня затошнило от одного только вкуса. Но я все же сумела себя пересилить и втёрла порошок в язык. Столько, сколько смогла. Нашла на сиденье бутылку с водой, отпила пару глотков.
Голоса в голове стали громче — не тише. Куда я иду? Куда?
Я подняла тетрадку с пола. Перечитала последние пару страниц. Неразборчивые каракули, мешанина слов, что рассказывают мою историю. Прогулка по пляжу, странное приспособление у кромки прибоя, знаки, выхваченные наугад. Женщина, за которой я шла в толпе. Темнота. Текст словно таял у меня на глазах. И если раньше в нем был хоть какой-то смысл…
Зачем вообще это нужно? Зачем я все это записываю? Моя тетрадь заразилась шумом. Я уже не могу с ним бороться. Все, моя битва закончилась. Все, что смогла, я сделала. И я вырвала из тетрадки листок. Потом ещё один, и ещё. Не подряд, а какой попадётся под руку. Наугад. Вырванные листы я бросала на пол. Видимо, я порезала руку, хотя и не помню, как это произошло. На листах была кровь. Она капала на слова, которые я вырывала, не глядя.
Я достала фотографию из кармашка. Бессмысленный образ. Цвета, размытые изображения: кто-то и кто-то, что-то и что-то ещё. Неразличимые формы. Я слишком долго таскаю его с собой, этот снимок. Я взялась за верхние уголки фотографии. Руки знали, что надо делать. Пространство наполнилось тихими вскриками. Господи. Что я делаю?! Глаза защипало от слез. Надо остановиться, пока не поздно. Надорванная фотография выпала из рук и опустилась на пол, поверх вырванных из тетрадки страниц. Потому что иначе нельзя. А потом я взяла свою сумку и вышла из машины.
Эта машина, старая, побитая колымага, проржавелая оболочка, больной, умирающий механизм; зга машина была моим домом, единственным местом на свете, которое я считала своим.
Куда я иду? Куда?
Я поднялась вверх по лестнице и вышла в какой-то проулок. Была ночь. Окна офисного здания искрились огнями. Я пошла вперёд, не разбирая дороги. Вдыхая сочный, солёный воздух. У меня в голове продолжали звучать голоса. Потом я попала в толпу людей и затерялась в ней, растворилась. Толпа увлекла меня за собой: вдоль по улице, за угол, к набережной. Мимо медленно проезжали машины, свет фар растекался длинными белыми струями среди крошечных красных искр тормозных огней, свет мерцал в такт громкой музыке, которая теперь звучала повсюду, теперь, когда мы перешли дорогу, по разъёмам пустого пространства между машинами, через бульвар, к ограждению над пляжем, где я стояла, смотрела на море и небо, раскрывшееся передо мной, на эту безбрежную багровую сеть, в которой запутались звезды, и луна неподвижно застыла над тёмной водой, отражение луны — как серебристая пыль на воде, на чёрной воде, что сверкала, соприкасаясь с миром, с длинным изгибом каменистого пляжа, и там, на пляже, горел костёр, и там были люди, много людей, и они танцевали в отблесках пламени, а потом я взглянула вниз, перегнувшись через перила, на дорожку вдоль пляжа, где люди уже собирались у входов в клубы, потерявшиеся в сиянии огней, в бликах света, в музыке, в голосах, в запахе дешёвой еды и спиртного; где неоновые вывески над дверями творили своё искрящееся чародейство; и дальше, где старая карусель с деревянными лошадками; и ещё дальше, где россыпь чаек; и дальше, где пирс выдавался далеко-далеко в океан, озарённый светом, словами и числами, что поднимались в багровое небо, как струйки дыма; петли американских горок раскачивались над водой, переливаясь огнями, вверх-вниз — сполохи красок на ночном небе; и я смотрела на это, и вбирала все это в себя, в самую глубину зрачков — пусть все сверкает, пусть все сливается с голосами, что кружились у меня в голове;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33