Но песня вела меня вперед. Я не знала нот, не знала мелодий. Я знала лишь эти блуждающие фразы горя и меланхолии, эти бесконечные сладостные гаэльские стенания, вплетавшиеся одно в другое. Но песня лилась, всемилостивый Боже, она лилась и лилась, как… как что?., как кровь, как кровь на загаженном коврике. Как нескончаемый поток крови из женской утробы… Или из женского сердца? Не знаю.
В последний год жизни месячные у нее случались нерегулярно. То же самое происходило совсем недавно и у меня. Теперь я бездетна: в моем возрасте уже невозможно родить и не будет у меня моей живой кровиночки. Что ж, как есть, так и есть.
Как есть, так и есть.
А музыка звучала!
Что-то легко скользнуло по моей щеке. Его губы. Я локтем отшвырнула его к кровати. Он был неловок, растерян и, цепляясь за прикроватный столбик в попытке подняться на ноги, испепелял меня взглядом.
Я перестала играть, последние ноты еще долго звенели. Великий Боже! За всеми нашими блужданиями пролетела длинная ночь. Луна притаилась в зарослях лавровишни, спрятавшихся в огромной тени соседнего здания, в тени стены современного мира, способного затмить, но не способного разрушить этот рай.
Жалость, которую я испытывала к матери, горе, охватившее душу в тот момент, когда мать пнула меня, восьмилетнюю девочку, в этой самой комнате, растекались эхом тех нот, что звенели в воздухе. Мне оставалось только поднять смычок. Все получалось естественно.
Он стоял, прижавшись в страхе к противоположной стене.
— Либо ты вернешь мне скрипку, либо, предупреждаю, я заставлю тебя поплатиться!
— Ты кого оплакивал — меня или ее?
— Верни скрипку!
— Или это было сплошное уродство? Что это было?
Наверное, это была маленькая девочка, потерявшая способность дышать и в панике сжимающая свой живот, когда ее рука случайно коснулась раскаленного железа открытой горелки. Какая это все-таки маленькая печаль в мире ужасов, и все же из всех воспоминаний не было ни одного более тайного, ужасного, невысказанного.
Я принялась тихонько напевать: «Хочу играть». И тихо начала, осознав, как это просто: мягко скользить смычком по струне ля и по струне соль и сыграть всю песню только на одной нижней струне, если захочу, и добавить легкого скрежетания; да, оплакивай растраченную жизнь, я слышала ноты, я позволила им удивить себя и выразить свою душу одним аккордом за другим, да, приди ко мне, пробейся к моему сознанию через это и дай мне обрести себя. Она и года не прожила после того, как проплакала в парке, даже одного года, и в тот последний день никто не проводил ее до ворот.
Мне кажется, я пела, пока играла. «О ком ты плакал, Стефан, — пела я, — кого оплакивал — ее, меня или убогость и уродство?» Скрипка будто срослась с рукой, пальцы, такие гибкие и точные, словно превратились в крошечные подковы, бьющие по струнам, и музыка звучала в ушах не в скрипичном и не в басовом ключе — такой невыразительный звук, древний и совсем не подходящий для этой мелодии, которая в то же время поражала и уносила меня с собой, как случалось каждый раз, когда я слышала пение скрипки, только теперь скрипка пела в моих руках!
Я видела ее тело в гробу. Нарумянена как проститутка. Гробовщик сказал: «Эта женщина проглотила собственный язык!» И голос отца: «Она так плохо питалась, что лицо почернело. Пришлось нанести слишком много грима. Взгляни, Триана, как все это нехорошо. Взгляни. Фей ее просто не узнает».
А чье это на ней платье? Темно-красное. У нее никогда такого не было. Платье тетушки Элвии. А ведь ей не нравилась тетушка Элвия. «Элвия сказала, что ничего не смогла найти в шкафу. У твоей матери были какие-то вещи. Как же иначе? Неужели у нее не было вещей?»
Инструмент казался совершенно невесомым, его так легко было удерживать на месте, извлекая поток звуков, знакомых обволакивающих звуков — тех самых, что подхватывали мужчины и женщины с гор и танцевали под них в детстве, еще до того, как научились читать и писать, а возможно, и говорить. Я слилась со скрипкой, а она со мной.
Платье тетушки Элвии… Воспоминание, вызывающее отвращение, не слишком сильное, но все же незабываемое, — последний отвратительный штрих, горькое свидетельство невнимания.
Почему я не накупила ей платьев, почему не вымыла ее, не помогла ей, не поставила ее на ноги? Что со мной было не так? Одним неразделимым, целостным потоком музыка несла с собой обвинение и наказание.
«А разве у нее были вещи?» — холодно спросила я у отца. Черная шелковая комбинация была — я помнила. Летними ночами мать сидела в ней под лампой, с сигаретой в руке. Вещи? Пальто, старое пальто.
Господи, как я допустила, что она так умерла? Мне ведь было четырнадцать. Достаточно взрослая, чтобы помочь ей, любить ее, вернуть ее к жизни.
Пусть себе слова тают. Это особый талант: позволить словам растаять. Пусть великий звук расскажет всю историю.
— Отдай скрипку! — вскричал Стефан. — Иначе, предупреждаю, я заберу тебя с собой.
Я остановилась в изумлении.
— Что ты сказал? Он молчал.
Я начала напевать, по-прежнему легко удерживая скрипку между плечом и подбородком.
— Куда? — мечтательно спросила я, — куда ты меня заберешь?
Я не стала дожидаться ответа.
Я заиграла тихую песню, не нуждавшуюся ни в каких сознательных стимулах, — просто сладостные короткие ноты, следовавшие одна за другой с легкостью, словно поцелуи, когда мы приникаем губами к ручкам, щечкам, горлышку младенца. Я словно держала маленькую Фей на руках и целовала ее, целовала, целовала… Боже мой, мама, смотри: Фей проскользнула сквозь рейки своего манежа! Она снова у меня на руках. Но ведь это Лили! Или Катринка, сидевшая в темном доме одна с маленькой Фей, когда я вернулась из школы. Рвота на полу.
Что с нами стало?
Куда девалась Фей?
— Мне кажется… Наверное, тебе следует начать наводить справки, — сказал когда-то Карл. — Уже два года, как твоя сестра исчезла. Думаю… Боюсь, она не вернется.
— Вернется.
Вернется! Вернется! Вернется!!! Именно эти слова произнес врач, когда Лили неподвижно застыла под кислородной маской: Она не вернется.
Пусть об этом кричит музыка, пусть она откроет путь безысходному горю, придав ему новую форму.
Я открыла глаза, продолжая играть и глядя вокруг — на все, что было в этом странном сияющем и чудесном мире. Я не называла вещи, которые видела, а просто рассматривала их очертания в свете, струившемся из окон. Трюмо из моей жизни с Карлом, а на нем портрет Льва и его красивого сына, высокого старшего мальчика со светлой шевелюрой, как у Льва и Челси, того самого, которого назвали Кристофером. На меня набросился Стефан. Он схватил скрипку, но я держала ее крепко.
— Она сейчас сломается! — сказала я и рывком высвободила инструмент. Твердая, легкая, ощутимая вещь, полная жизни, словно оболочка сверчка, прежде чем она от него отделится. Скрипку можно было раздавить быстрее, чем стекло.
Я попятилась к окнам.
— Я сейчас ее разобью — и тогда кому будет хуже? Он обезумел.
— Ты не знаешь, что такое призрак, — сказал он. — Ты не знаешь, что такое смерть. И ты что-то бормочешь о смерти, словно это колыбелька. А смерть — это вонь, ненависть и распад. Твой муж, Карл, превратился в прах. В прах! А твоя дочь? Ее тело разбухло от газов и…
— Нет, — возразила я. — Скрипка у меня, и я умею на ней играть.
Он пошел на меня, весь подобравшись, на какую-то секунду его лицо смягчилось от удивления. Темные гладкие брови вовсе не хмурились, а глаза с длинными темными ресницами неподвижно уставились мне в лицо.
— Предупреждаю, — сказал он глухим суровым голосом, хотя до сих пор его взгляд не был таким открытым и полным боли. — Ты завладела вещью, которая досталась тебе от мертвых. Ты завладела вещью, которая родом из моего царства, отнюдь не из твоего, и если сейчас ты ее не вернешь, то я заберу тебя с собой. Я заберу тебя в свой мир, в свои воспоминания, в свою боль — и тогда ты узнаешь, что такое страдания, ты, несчастная дуреха, ты, никчемная тварь, воровка, жадное мрачное, отчаявшееся существо; ты больно ранила тех, кого любила, ты позволила умереть Лили. Ты причинила ей боль. Вспомни ее бедро, ее лицо, когда она взглянула на тебя снизу вверх. Ты была пьяна, а взялась укладывать ее на кроватку, и тогда она…
— Заберешь меня в царство мертвых? И это не ад? Личико Лили… Я слишком грубо опустила ее в кроватку; от лекарств все ее косточки стали хрупкими. В спешке я причинила ей боль, а она просто посмотрела на меня снизу вверх, безволосая, больная, испуганная, — крошечное пламя свечи, а не ребенок, прекрасная в болезни и здравии. А я действительно напилась, Господи, из-за этого гореть мне в аду вечно, всегда, ибо я сама стану раздувать огонь собственных вечных мук. Я с шумом втянула воздух. Я не делала этого! Не делала!
— Нет, делала! В тот вечер ты была с ней груба, ты толкнула ее, напившись. И это ты! Ты, которая клялась, что никогда не позволишь ребенку пережить то, что по вине пьяной матери довелось выстрадать тебе самой…
Я подняла скрипку и ударила смычком по струне ля, которая пронзительно вскрикнула, — высокая струна, металлическая струна. Возможно, любая песня — это всего лишь вид крика, причесанный вопль; когда скрипка берет верхнюю магическую ноту, может быть резкой, как сирена.
Он не сумел меня остановить, ему просто не хватило сил; рука затрепетала поверх моей, но он ничего не сделал. Вот видишь, призрак, фантом, скрипка оказалась сильнее тебя самого!
— Ты разорвала завесу, — выругался он. — Предупреждаю. То, что ты держишь в руках, принадлежит мне, и эта вещь, и я сам — мы оба из другого мира, как тебе известно. Одно дело понимать, и совсем другое — отправиться со мной.
— И что я увижу, когда пойду с тобой? Такую боль, что отдам тебе скрипку? Ты приходишь сюда, предлагая мне скорее безысходность, чем отчаяние, и при этом думаешь, что я стану тебя оплакивать?
Он прикусил губу, не решаясь сразу заговорить, ему хотелось придать вес своим словам.
— Да, ты увидишь, ты увидишь… что отличает боль, а что такое… они…
— Кто это — они? Кто эти ужасные создания, которые изгнали тебя из жизни, чтобы ты потом, прихватив эту скрипку, явился ко мне в личине утешителя и поверг меня в уныние, когда я видела плачущие лица, мою мать? Я тебя ненавижу… мои худшие воспоминания.
— Ты наслаждалась, мучая себя, ты сама придумывала кладбищенские картины и поэмы, ты распевала хвалу смерти своим жадным ртом. Так ты считаешь, что смерть — это цветочки? Отдай мою скрипку. Чтобы вопить, используй голосовые связки, а мне отдай мою скрипку.
Мама явилась ко мне во сне два года спустя после своей смерти:
— Ты видела цветочки, моя девочка.
— То есть ты не умерла? — выкрикнула я во сне, но тут же поняла, что эта женщина не настоящая, это не она, я разглядела это по ее кривой улыбке, это не моя мама, она на самом деле умерла.
Эта самозванка была слишком жестока, когда сказала:
— Все эти похороны — сплошное притворство… Ты видела цветочки.
— Отойди от меня, — прошептала я.
— Это моя скрипка.
— Я тебя не звала!
— Нет, звала.
— Я тебя не заслуживаю.
— Это не так.
— Я молилась и фантазировала, как ты говоришь. Я несла свою дань на могилы, и эта дань была с лепестками. Я рыла могилы по своим меркам. Ты вернул меня обратно, ты вернул меня к неприукрашенной, неприлизанной правде, и от этого я сделалась больной. Ты лишил меня дыхания! И теперь я умею играть. Я умею играть на этой скрипке!
Я отвернулась от него и заиграла. Смычок летал над скрипкой еще более грациозно, песня лилась. Мои руки знали, что делают! Да, знали.
— Только потому, что она моя, только потому, что она ненастоящая. Ты, строптивица, отдай сейчас же!
Я отступила, продолжая играть неблагозвучную мелодию, не обращая внимания на его отчаянные толчки. Затем, вздрогнув, я от него вырвалась. Мой мозг и мои руки были связаны магическим кольцом, таким же, какое связывало мое намерение и пальцы, мою волю и мастерство; хвала Господу, это случилось.
— Скрипка играет, потому что она моя! — сказал он.
— Нет. Тот факт, что ты не можешь ее вырвать, достаточно красноречив. Ты пытаешься. И все напрасно. Ты умеешь проходить сквозь стены. Ты умеешь играть на этой скрипке. Ты унес ее с собою в смерть, никто не спорит. Но сейчас тебе ее у меня не отнять.
Я сильнее тебя. Скрипка в моих руках. Она остается осязаемой, смотри. Послушай, как она поет! А что, если она каким-то образом и была предназначена мне? Ты когда-нибудь думал об этом, ты, злобное хищное существо, ты когда-нибудь любил до или после смерти, настолько любил, чтобы…
— Неслыханно, — сказал он. — Ты ничто, ты случайность, ты одна из сотен, ты воплощение тех людей, которых все восхищает, но которые сами ничего не создают, ты всего лишь…
— Умник какой. И в лице твоем выражается боль, совсем как у Лили, совсем как у матери.
— Это ты виновата, — прошептал он. — Так не должно быть, я бы ушел, я бы исчез, если бы ты попросила. Ты меня обманула!
— Но ты ведь никуда не ушел, тебе понадобилась я, тебе понадобилось меня мучить, ты не уходил до тех пор, пока не стало слишком поздно, и тогда уже я нуждалась в тебе;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
В последний год жизни месячные у нее случались нерегулярно. То же самое происходило совсем недавно и у меня. Теперь я бездетна: в моем возрасте уже невозможно родить и не будет у меня моей живой кровиночки. Что ж, как есть, так и есть.
Как есть, так и есть.
А музыка звучала!
Что-то легко скользнуло по моей щеке. Его губы. Я локтем отшвырнула его к кровати. Он был неловок, растерян и, цепляясь за прикроватный столбик в попытке подняться на ноги, испепелял меня взглядом.
Я перестала играть, последние ноты еще долго звенели. Великий Боже! За всеми нашими блужданиями пролетела длинная ночь. Луна притаилась в зарослях лавровишни, спрятавшихся в огромной тени соседнего здания, в тени стены современного мира, способного затмить, но не способного разрушить этот рай.
Жалость, которую я испытывала к матери, горе, охватившее душу в тот момент, когда мать пнула меня, восьмилетнюю девочку, в этой самой комнате, растекались эхом тех нот, что звенели в воздухе. Мне оставалось только поднять смычок. Все получалось естественно.
Он стоял, прижавшись в страхе к противоположной стене.
— Либо ты вернешь мне скрипку, либо, предупреждаю, я заставлю тебя поплатиться!
— Ты кого оплакивал — меня или ее?
— Верни скрипку!
— Или это было сплошное уродство? Что это было?
Наверное, это была маленькая девочка, потерявшая способность дышать и в панике сжимающая свой живот, когда ее рука случайно коснулась раскаленного железа открытой горелки. Какая это все-таки маленькая печаль в мире ужасов, и все же из всех воспоминаний не было ни одного более тайного, ужасного, невысказанного.
Я принялась тихонько напевать: «Хочу играть». И тихо начала, осознав, как это просто: мягко скользить смычком по струне ля и по струне соль и сыграть всю песню только на одной нижней струне, если захочу, и добавить легкого скрежетания; да, оплакивай растраченную жизнь, я слышала ноты, я позволила им удивить себя и выразить свою душу одним аккордом за другим, да, приди ко мне, пробейся к моему сознанию через это и дай мне обрести себя. Она и года не прожила после того, как проплакала в парке, даже одного года, и в тот последний день никто не проводил ее до ворот.
Мне кажется, я пела, пока играла. «О ком ты плакал, Стефан, — пела я, — кого оплакивал — ее, меня или убогость и уродство?» Скрипка будто срослась с рукой, пальцы, такие гибкие и точные, словно превратились в крошечные подковы, бьющие по струнам, и музыка звучала в ушах не в скрипичном и не в басовом ключе — такой невыразительный звук, древний и совсем не подходящий для этой мелодии, которая в то же время поражала и уносила меня с собой, как случалось каждый раз, когда я слышала пение скрипки, только теперь скрипка пела в моих руках!
Я видела ее тело в гробу. Нарумянена как проститутка. Гробовщик сказал: «Эта женщина проглотила собственный язык!» И голос отца: «Она так плохо питалась, что лицо почернело. Пришлось нанести слишком много грима. Взгляни, Триана, как все это нехорошо. Взгляни. Фей ее просто не узнает».
А чье это на ней платье? Темно-красное. У нее никогда такого не было. Платье тетушки Элвии. А ведь ей не нравилась тетушка Элвия. «Элвия сказала, что ничего не смогла найти в шкафу. У твоей матери были какие-то вещи. Как же иначе? Неужели у нее не было вещей?»
Инструмент казался совершенно невесомым, его так легко было удерживать на месте, извлекая поток звуков, знакомых обволакивающих звуков — тех самых, что подхватывали мужчины и женщины с гор и танцевали под них в детстве, еще до того, как научились читать и писать, а возможно, и говорить. Я слилась со скрипкой, а она со мной.
Платье тетушки Элвии… Воспоминание, вызывающее отвращение, не слишком сильное, но все же незабываемое, — последний отвратительный штрих, горькое свидетельство невнимания.
Почему я не накупила ей платьев, почему не вымыла ее, не помогла ей, не поставила ее на ноги? Что со мной было не так? Одним неразделимым, целостным потоком музыка несла с собой обвинение и наказание.
«А разве у нее были вещи?» — холодно спросила я у отца. Черная шелковая комбинация была — я помнила. Летними ночами мать сидела в ней под лампой, с сигаретой в руке. Вещи? Пальто, старое пальто.
Господи, как я допустила, что она так умерла? Мне ведь было четырнадцать. Достаточно взрослая, чтобы помочь ей, любить ее, вернуть ее к жизни.
Пусть себе слова тают. Это особый талант: позволить словам растаять. Пусть великий звук расскажет всю историю.
— Отдай скрипку! — вскричал Стефан. — Иначе, предупреждаю, я заберу тебя с собой.
Я остановилась в изумлении.
— Что ты сказал? Он молчал.
Я начала напевать, по-прежнему легко удерживая скрипку между плечом и подбородком.
— Куда? — мечтательно спросила я, — куда ты меня заберешь?
Я не стала дожидаться ответа.
Я заиграла тихую песню, не нуждавшуюся ни в каких сознательных стимулах, — просто сладостные короткие ноты, следовавшие одна за другой с легкостью, словно поцелуи, когда мы приникаем губами к ручкам, щечкам, горлышку младенца. Я словно держала маленькую Фей на руках и целовала ее, целовала, целовала… Боже мой, мама, смотри: Фей проскользнула сквозь рейки своего манежа! Она снова у меня на руках. Но ведь это Лили! Или Катринка, сидевшая в темном доме одна с маленькой Фей, когда я вернулась из школы. Рвота на полу.
Что с нами стало?
Куда девалась Фей?
— Мне кажется… Наверное, тебе следует начать наводить справки, — сказал когда-то Карл. — Уже два года, как твоя сестра исчезла. Думаю… Боюсь, она не вернется.
— Вернется.
Вернется! Вернется! Вернется!!! Именно эти слова произнес врач, когда Лили неподвижно застыла под кислородной маской: Она не вернется.
Пусть об этом кричит музыка, пусть она откроет путь безысходному горю, придав ему новую форму.
Я открыла глаза, продолжая играть и глядя вокруг — на все, что было в этом странном сияющем и чудесном мире. Я не называла вещи, которые видела, а просто рассматривала их очертания в свете, струившемся из окон. Трюмо из моей жизни с Карлом, а на нем портрет Льва и его красивого сына, высокого старшего мальчика со светлой шевелюрой, как у Льва и Челси, того самого, которого назвали Кристофером. На меня набросился Стефан. Он схватил скрипку, но я держала ее крепко.
— Она сейчас сломается! — сказала я и рывком высвободила инструмент. Твердая, легкая, ощутимая вещь, полная жизни, словно оболочка сверчка, прежде чем она от него отделится. Скрипку можно было раздавить быстрее, чем стекло.
Я попятилась к окнам.
— Я сейчас ее разобью — и тогда кому будет хуже? Он обезумел.
— Ты не знаешь, что такое призрак, — сказал он. — Ты не знаешь, что такое смерть. И ты что-то бормочешь о смерти, словно это колыбелька. А смерть — это вонь, ненависть и распад. Твой муж, Карл, превратился в прах. В прах! А твоя дочь? Ее тело разбухло от газов и…
— Нет, — возразила я. — Скрипка у меня, и я умею на ней играть.
Он пошел на меня, весь подобравшись, на какую-то секунду его лицо смягчилось от удивления. Темные гладкие брови вовсе не хмурились, а глаза с длинными темными ресницами неподвижно уставились мне в лицо.
— Предупреждаю, — сказал он глухим суровым голосом, хотя до сих пор его взгляд не был таким открытым и полным боли. — Ты завладела вещью, которая досталась тебе от мертвых. Ты завладела вещью, которая родом из моего царства, отнюдь не из твоего, и если сейчас ты ее не вернешь, то я заберу тебя с собой. Я заберу тебя в свой мир, в свои воспоминания, в свою боль — и тогда ты узнаешь, что такое страдания, ты, несчастная дуреха, ты, никчемная тварь, воровка, жадное мрачное, отчаявшееся существо; ты больно ранила тех, кого любила, ты позволила умереть Лили. Ты причинила ей боль. Вспомни ее бедро, ее лицо, когда она взглянула на тебя снизу вверх. Ты была пьяна, а взялась укладывать ее на кроватку, и тогда она…
— Заберешь меня в царство мертвых? И это не ад? Личико Лили… Я слишком грубо опустила ее в кроватку; от лекарств все ее косточки стали хрупкими. В спешке я причинила ей боль, а она просто посмотрела на меня снизу вверх, безволосая, больная, испуганная, — крошечное пламя свечи, а не ребенок, прекрасная в болезни и здравии. А я действительно напилась, Господи, из-за этого гореть мне в аду вечно, всегда, ибо я сама стану раздувать огонь собственных вечных мук. Я с шумом втянула воздух. Я не делала этого! Не делала!
— Нет, делала! В тот вечер ты была с ней груба, ты толкнула ее, напившись. И это ты! Ты, которая клялась, что никогда не позволишь ребенку пережить то, что по вине пьяной матери довелось выстрадать тебе самой…
Я подняла скрипку и ударила смычком по струне ля, которая пронзительно вскрикнула, — высокая струна, металлическая струна. Возможно, любая песня — это всего лишь вид крика, причесанный вопль; когда скрипка берет верхнюю магическую ноту, может быть резкой, как сирена.
Он не сумел меня остановить, ему просто не хватило сил; рука затрепетала поверх моей, но он ничего не сделал. Вот видишь, призрак, фантом, скрипка оказалась сильнее тебя самого!
— Ты разорвала завесу, — выругался он. — Предупреждаю. То, что ты держишь в руках, принадлежит мне, и эта вещь, и я сам — мы оба из другого мира, как тебе известно. Одно дело понимать, и совсем другое — отправиться со мной.
— И что я увижу, когда пойду с тобой? Такую боль, что отдам тебе скрипку? Ты приходишь сюда, предлагая мне скорее безысходность, чем отчаяние, и при этом думаешь, что я стану тебя оплакивать?
Он прикусил губу, не решаясь сразу заговорить, ему хотелось придать вес своим словам.
— Да, ты увидишь, ты увидишь… что отличает боль, а что такое… они…
— Кто это — они? Кто эти ужасные создания, которые изгнали тебя из жизни, чтобы ты потом, прихватив эту скрипку, явился ко мне в личине утешителя и поверг меня в уныние, когда я видела плачущие лица, мою мать? Я тебя ненавижу… мои худшие воспоминания.
— Ты наслаждалась, мучая себя, ты сама придумывала кладбищенские картины и поэмы, ты распевала хвалу смерти своим жадным ртом. Так ты считаешь, что смерть — это цветочки? Отдай мою скрипку. Чтобы вопить, используй голосовые связки, а мне отдай мою скрипку.
Мама явилась ко мне во сне два года спустя после своей смерти:
— Ты видела цветочки, моя девочка.
— То есть ты не умерла? — выкрикнула я во сне, но тут же поняла, что эта женщина не настоящая, это не она, я разглядела это по ее кривой улыбке, это не моя мама, она на самом деле умерла.
Эта самозванка была слишком жестока, когда сказала:
— Все эти похороны — сплошное притворство… Ты видела цветочки.
— Отойди от меня, — прошептала я.
— Это моя скрипка.
— Я тебя не звала!
— Нет, звала.
— Я тебя не заслуживаю.
— Это не так.
— Я молилась и фантазировала, как ты говоришь. Я несла свою дань на могилы, и эта дань была с лепестками. Я рыла могилы по своим меркам. Ты вернул меня обратно, ты вернул меня к неприукрашенной, неприлизанной правде, и от этого я сделалась больной. Ты лишил меня дыхания! И теперь я умею играть. Я умею играть на этой скрипке!
Я отвернулась от него и заиграла. Смычок летал над скрипкой еще более грациозно, песня лилась. Мои руки знали, что делают! Да, знали.
— Только потому, что она моя, только потому, что она ненастоящая. Ты, строптивица, отдай сейчас же!
Я отступила, продолжая играть неблагозвучную мелодию, не обращая внимания на его отчаянные толчки. Затем, вздрогнув, я от него вырвалась. Мой мозг и мои руки были связаны магическим кольцом, таким же, какое связывало мое намерение и пальцы, мою волю и мастерство; хвала Господу, это случилось.
— Скрипка играет, потому что она моя! — сказал он.
— Нет. Тот факт, что ты не можешь ее вырвать, достаточно красноречив. Ты пытаешься. И все напрасно. Ты умеешь проходить сквозь стены. Ты умеешь играть на этой скрипке. Ты унес ее с собою в смерть, никто не спорит. Но сейчас тебе ее у меня не отнять.
Я сильнее тебя. Скрипка в моих руках. Она остается осязаемой, смотри. Послушай, как она поет! А что, если она каким-то образом и была предназначена мне? Ты когда-нибудь думал об этом, ты, злобное хищное существо, ты когда-нибудь любил до или после смерти, настолько любил, чтобы…
— Неслыханно, — сказал он. — Ты ничто, ты случайность, ты одна из сотен, ты воплощение тех людей, которых все восхищает, но которые сами ничего не создают, ты всего лишь…
— Умник какой. И в лице твоем выражается боль, совсем как у Лили, совсем как у матери.
— Это ты виновата, — прошептал он. — Так не должно быть, я бы ушел, я бы исчез, если бы ты попросила. Ты меня обманула!
— Но ты ведь никуда не ушел, тебе понадобилась я, тебе понадобилось меня мучить, ты не уходил до тех пор, пока не стало слишком поздно, и тогда уже я нуждалась в тебе;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47