длинный, слегка приталенный, и к рубашке он подобрал бледный галстук. Я не могла разобрать, какого цвета был галстук — фиолетовый или серый. Выглядел он, несомненно, франтом.
— Ты безумна, — прошептала я самой себе, едва шевеля губами. — Тебе понадобился высокородный призрак, как в романах. Ты замечталась.
Мне хотелось закрыть лицо. Мне хотелось уйти. И в то же время никуда не уходить. Я хотела убежать и остаться. Я хотела по крайней мере достать из сумочки хоть что-то, бумажную салфетку, любую мелочь, чтобы хоть как-то притупить его чары, — это как закрыть глаза руками во время фильма и продолжать смотреть сквозь раздвинутые пальцы.
Но я не могла шевельнуться.
Он восхитительно держался, когда благодарил мисс Харди, а потом всех зрителей. Говорил хоть и с акцентом, но вполне понятно. Именно этот голос я слышала в своей спальне — голос молодого человека. Выглядел он в два раза моложе меня.
Скрипач поднес инструмент к подбородку и поднял смычок.
Воздух всколыхнулся. Никто в зале не пошевелился, не кашлянул, не зашелестел программкой.
Я нарочно вызвала в воображении картину синего моря, того самого синего моря и танцующих призраков из моих снов; я видела их, закрыла глаза и увидела сияющее море под низкой луной и землю, уходящую в море.
Я открыла глаза.
Он замер и смотрел на меня не мигая.
Скорее всего, люди не поняли, что означает этот взгляд, куда он направлен и почему. Ему, как всякому чудаку, позволялось делать все. И смотреть на него было так приятно: худой и величественный, каким когда-то был Лев. Да, он такой же, как Лев, разве что волосы у него очень темные и глаза черные, а Лев, как Катринка, светловолос. Дети у Льва тоже светленькие.
Я прикрыла веки. Провались все пропадом, образ моря исчез, а когда он начал играть, я вновь увидела те прежние мелкие и ужасные вещи и слегка отвернулась в сторону. Кто-то рядом со мной дотронулся до моей руки, словно пытаясь выразить сочувствие.
Вдова, сумасшедшая, вполне осознанно подумала я, оставалась в доме с мертвым телом целых два дня. Должно быть, теперь об этом все наслышаны. В Новом Орлеане все были в курсе важных новостей, а такое необычное происшествие, вероятно, можно считать важной новостью.
И тут его музыка врезалась мне в душу.
Он опустил смычок, и сразу зазвучали сочные, темные тихие аккорды в минорном тоне, словно намечая, что грядет нечто страшное. Звучание было таким изысканным, таким идеальным, ритм таким стихийным, что я ни о чем не могла думать — ни о чем, кроме этой музыки.
Больше не было нужды плакать, не было нужды сдерживать слезы. Осталась только эта глубокая разливающаяся мелодия.
Потом я увидела личико Лили. Двадцати лет как не бывало. В эту самую минуту Лили умирала в своей кроватке. «Мамочка, не плачь, ты меня пугаешь».
ГЛАВА 9
Я отмахнулась от этого видения. Открыла глаза и уставилась на облупленный потолок в этой заброшенной часовне, мой взгляд блуждал по скучным металлическим украшениям, таким модным и таким бессмысленным. Теперь я поняла, что за битву он затеял, хотя музыка захлестнула меня и в ушах стоял голос Лили, который смешался со звучанием скрипки и стал частью его.
Я смотрела прямо на него и думала только о нем. Я сконцентрировалась на нем, отказываясь думать о чем-то другом. Он не мог бросить играть. На самом деле его игра была блестящей, полной напряжения, он издавал звуки, не поддающиеся описанию, в пронзительности его верхних нот чувствовалась сила и одновременно расслабленность.
Да, это был концерт Чайковского, который я знала наизусть благодаря своим дискам. Он вплел в него оркестровые партии, создав собственное сольное произведение, пронизанное нитями оркестра. Эта музыка рвала тебя на части. Я попыталась дышать медленно, расслабиться, не сжимать рук.
Внезапно что-то изменилось. Изменилось в корне, как бывает, когда солнце зайдет за облако. Только это была ночь, и мы сидели в часовне.
Святые! Вернулись старые святые. Меня вновь окружал декор тридцатилетней давности.
Я сидела на старой темной скамейке с витым подлокотником под левой рукой, а за его спиной появился традиционный высокий алтарь, под которым в стеклянном ящике находились резные раскрашенные фигурки Тайной Вечери.
Я возненавидела скрипача. Возненавидела именно за это, потому что никак не могла заставить себя не смотреть на этих давно утраченных святых, на разукрашенную гипсовую фигурку Пражского Младенца Иисуса, держащего крошечный глобус, на старые пыльные и в то же время трепетные фрески между темными окнами с изображением Христа, несущего свой крест сначала вниз, а потом вверх.
Ты жесток.
Темные окна светились лавандовым светом, на скрипача падали мягкие тени, а перед ним возвышалась старинная литая ограда, которую снесли давным-давно вместе с остальными украшениями. Он стоял неподвижно в окружении того убранства, которое я не могла припомнить в деталях еще минуту тому назад?
Я сидела как прикованная и смотрела на икону Вечной помощи Божьей Матери, висевшую за ним, над алтарем, над мерцающей золотой дарохранительницей. Святые, запах воска. Я видела свечи в красных стаканах. Я все видела. Я снова слышала запах воска и ладана, а скрипач тем временем продолжал играть свою версию концерта, сливаясь стройным телом с музыкой и вызывая вздохи восхищения у слушавших его людей, впрочем, кто они были?
Это зло. Красивое, но зло, потому что оно жестоко.
Я закрыла и тут же открыла глаза. Видишь, что теперь здесь творится! На секунду я действительно увидела.
Затем на глаза вновь опустилась пелена. Неужели он сейчас ее вернет? Маму. Неужели она сейчас поведет меня и Розалинду по проходу в этой старомодной полутемной часовне, от которой веет покоем? Нет, память переборола его изобретательность.
Воспоминания оказались чересчур болезненными, чересчур ужасными. Я вспомнила ее не такой, какой она приходила в это священное место в счастливые времена, прежде чем была отравлена, как мать Гамлета, нет, я вспомнила, как она, пьяная, лежала на горящем матрасе и ее голова покоилась всего в нескольких дюймах от прожженной дыры. Я увидела, как мы с Розалиндой носились туда и обратно с кастрюлями воды, а красивая Катринка с ее светлыми кудряшками и огромными синими глазами, всего трех лет от роду, молча смотрела на нас, пока комната наполнялась дымом.
«Тебе это так просто не пройдет!»
Он был весь погружен в музыку. Я намеренно наполнила часовню светом, я намеренно представила себе публику, тех самых людей, которых я теперь знала. Я все это проделала и уставилась на него, но он был слишком силен для меня.
Я вновь превратилась в ребенка, приближающегося к ограде алтаря. «А что сделают с нашими цветочками, когда мы уйдем?» Розалинда хотела зажечь свечу. Я поднялась с места.
Толпа ему полностью подчинилась; они были настолько покорены его чарами, что я ушла незаметно.
Выбралась из ряда, повернулась к нему спиной, спустилась по мраморным ступеням и ушла прочь от его музыки, которая с каждой секундой разгоралась все больше, словно он задумал сжечь меня ею, будь он проклят.
Лакоум, не выпуская сигарету, оторвался от ворот, и мы быстро пошли с ним по плитам почти бок о бок. Я слышала музыку, но нарочно не отрывала взгляда от дорожки. Стоило мне отвлечься в сторону, как я снова видела море и пенные волны. Я видела, как они внезапно разбиваются на тысячу цветных осколков, и на этот раз даже слышала грохот.
Я продолжала идти, а сама слушала море и видела его — и одновременно улицу, простиравшуюся впереди.
— Помедленнее, босс, иначе навернетесь, да и я себе шею сломаю, — сказал Лакоум.
Запах чистоты. Море и ветер порождают чудеснейший аромат чистоты, но в то же время все, что мелькает под поверхностью моря, может издавать зловоние смерти, если его извлечь на песчаный берег.
Я шла быстрее и быстрее, внимательно глядя на разбитые кирпичи и сорняк, растущий между ними.
Мы дошли до моего фонаря, слава Богу, моего гаража, но никаких открытых ворот там не было. Те ворота, через которые ушла мама навстречу своей смерти, давно убрали — старые деревянные створки, выкрашенные зеленой краской и прилаженные под кирпичной аркой.
Я постояла не шевелясь. До меня по-прежнему доносилась музыка, но уже издалека. Она предназначалась для тех, кто находился поблизости от него, такова была его природа, как я с удовольствием обнаружила, хотя мне бы хотелось лучше понимать, что все это означает.
Мы прошли до Сент-Чарльз-авеню и направились к центральному входу. Лакоум открыл для меня ворота и придержал тяжелые створки, то и дело норовившие ударить входящего и сбить с ног прямо на мостовую. Новый Орлеан ненавидит вертикальные линии.
Я поднялась по лестнице и зашла в дом. Лакоум, должно быть, отпер дверь, но когда он это проделал, я не заметила. Я сказала ему, что послушаю музыку в гостиной, и попросила запереть все двери.
Для него это было привычное дело.
— Вам-не-понравился-ваш-друг? — спросил он басом, произнося все слова как одно, так что мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, о чем речь.
— Мне больше нравится Бетховен, — ответила я. Но тут сквозь стены проникла его музыка. Теперь она лишилась своего красноречия и силы и походила скорее на жужжание пчел на кладбище.
Двери в столовую закрыты. Двери в коридор закрыты. Я просмотрела диски, которые теперь были расставлены строго по алфавиту.
Солти. Девятая симфония Бетховена, вторая часть.
Через секунду я поставила диск в проигрыватель, и литавры наголову разбили скрипача. Я сделала погромче, и зазвучал знакомый марш. Бетховен, мой капитан, мой ангел-хранитель. Я вытянулась на полу. Люстры в этих гостиных были маленькими и без позолоты — в отличие от тех, что висели в холле и столовой. У этих люстр были только хрустальные и стеклянные подвески. Как приятно лежать на чистом полу и рассматривать люстру с тусклыми лампочками в виде свечей.
Музыка его уничтожила. Марш длился бесконечно. Я нажала кнопку на проигрывателе, чтобы повторять только эту дорожку диска. Я закрыла глаза.
«А что ты сама хочешь помнить? Пустяки, глупость, забавы».
В молодости я без конца мечтала под музыку; всякий раз представляла людей, вещи, события и так увлекалась, что буквально сжимала кулаки.
Но не теперь; теперь это была только музыка, заразительный ритм музыки и какая-то одержимость идеей подниматься на вечную гору в вечном лесу, но видений не было, и, обретя покой в этой грохочущей бесконечной мелодии, я закрыла глаза.
Он не заставил себя долго ждать.
Может быть, я пролежала на полу около часа.
Он вошел сквозь запертые двери, которые за его спиной дрогнули, и мгновенно материализовался, сжимая в левой руке скрипку и смычок.
— Ты ушла посреди выступления! — возмутился он, заглушая музыку Бетховена.
Он двинулся на меня, громко и грозно топая. Я оперлась на локоть, затем села. Перед глазами все поплыло. Свет падал на его лоб, на темные ровные дуги бровей, из-под которых он недобро взирал на меня, прищурившись; вид у него был зловещий. Музыка продолжалась, захлестывая его и меня. Он пнул проигрыватель, так что тот взревел. Тогда он вырвал вилку из стены.
— Очень умно! — сказала я, едва сдерживая торжествующую улыбку.
Он задыхался, словно долго бежал, а может быть, от усилия оставаться реальным или от игры для публики, или оттого, что он проник невидимым сквозь стены, после чего ожил в пылающем огненном великолепии.
— Да, — презрительно бросил он, глядя на меня.
Волосы упали ему на лицо темными прямыми прядями. Две тонкие косички расплелись и утонули среди длинных локонов, пышных и блестящих. Он начал наступать на меня с явным намерением испугать. Но я лишь вспомнила одного старого актера, да, очень красивого, с тонким носом и колдовским взглядом. Скрипач обладал той же темной красотой Оливье из экранизированной пьесы Шекспира. Оливье играл уродливого злобного колдуна, короля Ричарда Третьего. Такая неотразимость бывает только, если красота и уродство сливаются в одно целое.
Старое кино, старая любовь, старая поэзия, которую никогда не забыть. Я рассмеялась.
— Я не горбун, я не урод! — выпалил скрипач. — И я не актер, играющий перед тобою роль! Я здесь, рядом!
— Так мне кажется! — ответила я и, сев прямо, натянула юбку на колени.
— «Не кажется, сударыня, а есть. Мне „кажется“ неведомы». — Он в насмешку заговорил со мною словами Гамлета.
— Ты переоцениваешь себя, — ответила я. — У тебя талант к музыке. Не попади во власть исступления! — продолжила я, воспользовавшись приблизительной цитатой из той же самой пьесы.
Ухватившись за стол, я поднялась. Он бросился на меня. Я чуть было не отступила, но только еще крепче ухватилась за столешницу, глядя ему прямо в лицо.
— Призрак! — выпалила я. — Весь живой мир смотрит на тебя! Что тебе понадобилось здесь, когда ты способен завоевывать толпы? Все они будут внимать тебе.
— Не зли меня, Триана!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47