— Что ж, мы с Гленном очень благодарны, — сказала Роз своим низким, сильным голосом. — Честно говоря, я не ожидала получить от Карла Вольфстана даже медяк. Очень любезно, очень, что он подумал о нас. Но вы уверены, Грейди? Вы действительно говорите нам правду?
— Да, миссис Бертранд, ваша сестра обеспечена, очень хорошо обеспечена…
Я вдруг представила долларовые купюры. Они летели прямо на меня, махая крошечными крылышками. Самая безумная картина из всех, какие я только видела, но, наверное, впервые в жизни я с облегчением восприняла слова Грейди о том, что больше не придется беспокоиться о средствах, что нужда больше мне не грозит, что теперь можно спокойно и тихо подумать о другом; Карл обо всем позаботился, и его родственники не будут против, так что можно теперь думать о прекрасных вещах.
— Значит, вот как все было, — сказала Катринка, глядя на меня усталыми, пустыми глазами, какими они всегда кажутся после многочасового приступа ярости.
Я промолчала.
— С самого начала это было обычное финансовое соглашение между ним и тобой, а у тебя даже не хватило порядочности посвятить нас в свои дела.
Все молчали.
— Он умирал от СПИД, так что, будь у тебя хоть на йоту порядочности, ты бы нам рассказала обо всем.
Я покачала головой. Я открыла рот, я начала произносить какие-то слова, что, мол, нет, не то, это чудовищно, что она говорит, я… Но внезапно меня осенило, что именно так поступила бы Катринка, и тогда я улыбнулась, а потом начала смеяться.
— Милая, милая, не плачьте, — сказал Грейди. — У вас все будет хорошо.
— Нет, вы ошибаетесь, все прекрасно, я…
— Все это время, — вмешалась Катринка, вновь заливаясь слезами, — ты позволила нам волноваться и рвать на себе волосы! — Голос Катринки заглушал мольбы Розалинды, заклинающие сестру замолчать.
— Я люблю тебя, — сказала Розалинда.
— Когда вернется Фей, — прошептала я Розалинде, словно мы обе по-сестрински должны были что-то скрывать от всех остальных, сидящих за этим круглым столом в этой большой комнате. — Когда Фей вернется, ей понравится то, как сейчас выглядит дом, — как ты думаешь? Все вот это, все, что сделал Карл. Теперь здесь так красиво.
— Не плачь.
— А разве я плачу? Мне казалось, я смеюсь. Где Катринка?
Н есколько человек вышли из комнаты. Я поднялась и тоже вышла. Заглянула в столовую, в душу и сердце этого дома, комнату, в которой давным-давно мы с Розалиндой затеяли жуткую драку из-за четок. Господи, я иногда думаю, что людей доводит до пьянства избыток воспоминаний. Должно быть, мама вспоминала какие-то совершенно ужасные вещи. Мы тогда разорвали материнские четки! Четки!
— Я должна пойти спать, — сказала я. — Голова раскалывается, я все время что-то вспоминаю. Что-то очень неприятное. Никак не могу прогнать дурные мысли. Хочу попросить тебя кое о чем, Роз, дорогая…
— Да? — тут же откликнулась сестра, протянув ко мне обе руки и устремив на меня твердый взгляд, полный сочувствия.
— Скрипач ты помнишь его? Тем вечером, когда умер Карл, на улице стоял человек и…
Остальные столпились под маленькой люстрой в вестибюле. Катринка и Грейди затеяли яростный спор. Мартин держался с Катринкой сурово, и она чуть ли не перешла на визг.
— А-а, ты о том парне со скрипкой! — Роз рассмеялась. — Конечно, я его помню. Он играл Чайковского. Разумеется, он выпендривался, знаешь ли. Можно подумать, что Чайковский нуждается в импровизации! Но скрипач был таким… — Она наклонила голову набок. — В общем, он играл Чайковского.
Я прошлась с Розалиндой по столовой. Она о чем-то говорила, а я не могла понять. Какие-то странные фразы. Мне казалось, она все выдумывает. Но потом я вспомнила…
Это было совершенно другое воспоминание, в котором не было ни боли, ни накала прежних образов, бледное, давно ушедшее в небытие, покрытое пылью. Не знаю, но сейчас почему-то я не стала гнать его прочь.
— Помнишь, один пикник в Сан-Франциско, — говорила Розалинда, — там были все твои битники и хиппи, а я боялась до смерти, что сейчас нас всех ограбят и свалят в залив, а ты взяла скрипку и все играла, играла, а Лев танцевал! В тебя словно вселился дьявол, в тот раз и еще в другой, когда ты была маленькая и получила в руки крохотную, три четверти, скрипочку, — помнишь? Тогда ты тоже все играла, играла и играла, но…
— Да, но больше у меня так никогда не получалось. Я пыталась, пыталась, но после тех двух раз…
Розалинда пожала плечами и крепко меня обняла. Я повернулась, посмотрела на нас в зеркало — не на голодных, озлобленных худышек, дерущихся из-за четок, а на теперешних нас, почти рубенсовских женщин, на двух сестер: она с красивыми седыми буклями, естественно обрамлявшими лицо, с большим мягким телом в летящем черном шелке и я со своей челкой, прямыми волосами и с толстыми ручищами в блузке в сборочку. Розалинда чмокнула меня в щеку. Недостатки нашего телосложения уже не имели значения. Я просто смотрела на нас, и мне хотелось и дальше стоять с ней на том же месте, испытывая облегчение, огромную чудесную волну облегчения, но ничего этого не произошло. Ничего.
— Как ты думаешь, мама хочет, чтобы мы жили в этом доме? — Я принялась плакать.
— О, ради Бога, — откликнулась Розалинда, — кого это волнует! Отправляйся в постель, тебе не следовало бросать пить. Лично я собираюсь осушить целую упаковку пива. Хочешь, мы переночуем наверху?
— Нет.
Она и без того знала ответ.
В дверях спальни я повернулась и посмотрела на сестру.
— Что?
Должно быть, мое лицо напугало ее.
— Скрипач — ты его помнишь? Того, что играл на углу, когда Карл… Я хочу сказать, когда все…
— Я уже сказала. Да. Конечно помню.
Розалинда снова повторила, что он играл определенно Чайковского, и по тому, как сестра подняла голову, я поняла, что она очень гордится тем, что сумела узнать музыку. Разумеется, она была права, во всяком случае я так подумала. Она казалась мне такой мечтательной, милой и нежной, полной сочувствия, словно она никогда и не знала, что такое низость. Вот мы с ней стоим здесь… и мы пока не старые. В этот день я чувствовала себя не более старой, чем в любой другой. Я не знаю, каково это чувствовать себя старой. Страхи уходят. Низость уходит. Если ты молишься, если на тебя снизошло благословение, если ты стараешься!
— Он все время сюда таскался, этот парень со скрипкой, — добавила Розалинда, — пока ты лежала в больнице. Я видела его в тот вечер, он стоял и смотрел. Возможно, ему не нравится играть для толпы. Я считаю, что он чертовски хорош! То есть он ничем не хуже тех скрипачей, на чьих концертах я бывала или чьи записи слушала.
— Да, — согласилась я. — Он хорош.
Я подождала, пока за ней закроется дверь, и только тогда снова расплакалась.
Мне нравится плакать в одиночестве. Как это чудесно: выплакаться всласть, не думая, что сейчас тебя остановят! Никто не говорит тебе «да» или «нет», никто не молит о прощении, никто не вмешивается. Выплакаться.
Я прилегла на кровать и разрыдалась, прислушиваясь к голосам снаружи. И вдруг почувствовала себя такой усталой, словно сама несла все эти гробы к могиле… Подумать только! Так напугать Лили! Прийти в больничную палату и удариться в слезы, и позволить Лили увидеть это. «Мамочка, ты меня пугаешь!» — сказала она в ту минуту, когда я пришла прямо из бара. И я была пьяна — разве нет? Те годы я прожила в пьянстве, но никогда не напивалась до бесчувствия, никогда не напивалась до такого состояния, что не могла… а тут это ужасное, ужасное мгновение, когда я увидела ее маленькое белое личико, облысевшую от рака головку, тем не менее прелестную, как бутон цветка, и мои глупые, не ко времени, слезы. Жестоко, жестоко. Господи.
Куда подевалось то блестящее синее море с его пенными призраками?
К тому моменту, когда я осознала, что он играет, прошло, должно быть, довольно много времени.
В доме успела наступить тишина.
Наверное, он начал играть очень тихо, на этот раз действительно передавая чистую сладостность мелодии Чайковского, можно было бы сказать — приглаженную красноречивость, а не животный ужас гаэльских скрипок, которые так околдовали меня прошлой ночью. Я все глубже погружалась в музыку, по мере того как она приближалась, становилась более отчетливой.
— Да, играй для меня, — прошептала я и провалилась в сон.
Мне приснились Лев и Челси, будто я с ними устроила ссору в кафе, и Лев все время приговаривал: «Как много лжи, сплошной лжи». Я поняла, что он подразумевает: он и Челси… и она такая расстроенная, такая добрая, любящая его, жаждущая его… А ведь
она была моей подругой. Потом вдруг вернулись самые ужасные воспоминания: гневные речи отца, плач мамы в этом доме, из-за нас, а я так к ней и не подошла… И все это слилось со сном. Скрипка пела и пела, стремясь вызвать боль, как это умел делать только Чайковский, мучительную боль, ало-красную, сладостную и яркую.
Довести меня до сумасшествия? Не выйдет! Но почему ты хочешь, чтобы я страдала, почему ты хочешь, чтобы я вспоминала все это, почему ты играешь так красиво, когда я вспоминаю?
А вот и море.
Боль слилась со сном; мама читает мне стишок на ночь из старой книги: «Цветочки кивают, тени ползут, над холмом загорается звездочка».
Боль слилась со сном.
Боль слилась с его изумительной музыкой.
ГЛАВА 8
В гостиной оказалась мисс Харди. Когда я вошла, Алфея как раз расставляла кофейные чашки.
— При обычных обстоятельствах мне бы и в голову не пришло беспокоить вас в такой час, — сказала мисс Харди, чуть приподнимаясь, когда я наклонилась, чтобы поцеловать ее в щеку. На ней было платье персикового цвета, которое очень ей шло, седые волосы уложены в идеальные и в то же время послушные локоны. — Но, видите ли, он попросил об этом. Он особо подчеркнул, что нужно пригласить вас. Он так уважает вас за ваш музыкальный вкус и за ту доброту, что вы к нему проявили.
— Мисс Харди, я еще не совсем проснулась, а потому плохо соображаю. Проявите ко мне снисхождение. О ком это мы сейчас говорим?
— О вашем друге, скрипаче. Я понятия не имела, что вы с ним знакомы. Как я уже сказала, я бы не стала просить вас появиться на людях в такое время, но он сказал, что вы захотите прийти.
— Куда? Я не совсем поняла, простите.
— В часовню за углом сегодня вечером. На маленький концерт.
— Вот как.
Я опустилась на стул.
Часовня.
Я вдруг с удивлением увидела все знакомые предметы в часовне, будто внезапная вспышка осветила безвозвратно потерянные до этой секунды детали. Я увидела ее не теперешней, после Второго Ватиканского Собора и радикальных переделок, а такой, какой она была прежде, когда мы все вместе ходили на мессу. Когда нас за ручки водила туда мама, Роз и меня.
Должно быть, вид у меня был растерянный. Я вдруг услышала пение на латыни.
— Триана, если вас это расстраивает, то я просто скажу ему, что вам еще слишком рано появляться в обществе.
— Так он собирается играть в часовне? — спросила я. — Сегодня вечером. — Я кивнула одновременно с ней. — Небольшой концерт? Что-то вроде сольного выступления.
— Да, на нужды здания. Вы сами знаете, в каком плохом оно состоянии. Нужна краска, нужна новая крыша. Вам все это известно. Мы все немного удивились. Он просто зашел в офис нашего Союза и заявил, что хочет выступить. Дать концерт, а все вырученные средства передать на нужды здания. Мы никогда о нем не слышали. Но как он играет! Только русский способен на такую игру. Разумеется, он назвался эмигрантом. Он никогда не был в теперешней России, в чем не приходится сомневаться: вид у него совершенно европейский. Но только русский способен так играть.
— Как его зовут? Мисс Харди удивилась.
— Я думала, вы знакомы, — заговорила она еще мягче, озабоченно хмурясь. — Простите меня, Триана. Он сказал нам, что вы его знаете.
— Так и есть, я знаю его очень хорошо. Думаю, это чудесно, что он будет играть в часовне. Но мне неизвестно его имя.
— Стефан Стефановский, — тщательно выговаривая каждый звук, произнесла она. — Я выучила наизусть, сначала записала и уточнила с ним каждую букву. Русские имена. — Она повторила его имя, сделав ударение на первом слоге. — Этот человек, бесспорно, обладает шармом, и не важно, есть ли у него в руках скрипка или нет. Темные брови, очень прямые, необычная прическа, по крайней мере для этого времени: классические музыканты предпочитали другую длину волос.
Я улыбнулась.
— Все теперь переменилось. Как странно, но длинные волосы теперь носят рок-звезды, а не классические музыканты. А самое странное то, что, вспоминая все концерты, на которых я когда-либо бывала — даже самый первый, Исаака Стерна, — я не могу, знаете ли, припомнить, чтобы те музыканты носили длинные волосы.
Миссис Харди начала проявлять беспокойство.
— Очень приятно, — вновь заговорила я, стараясь собраться с мыслями. — Значит, вы сочли его красивым?
— Все наши дамы потеряли головы, как только он ступил через порог! Такие эффектные манеры. К тому же акцент. А когда он приложил к плечу скрипку, приложил к струнам смычок и начал играть, то, мне кажется, на улице остановилось движение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47