Стол упал. Я перешагнул через него, пошатываясь, и поковылял к окну. В окно одновременно влетело еще пять или шесть стрел. Одна пропорола мне рукав и прошла через руку, не задев кость. Другая угодила в правый бок между ребрами. Я чувствовал себя, как букашка, протыкаемая булавками. Насилие закружило меня в безумном бешеном танце.
Треск ломающихся бревен донесся на сей раз сверху. Вся комната была заполнена дымом. Я понимал, что умираю. Задыхаясь, я свалился на колени и застонал – открылась рана на ноге. Каким-то образом я умудрился подползти к окну и повиснуть на подоконнике.
Казалось, весь город собрался на мою казнь. Жене Намека в конце концов удалось все же убедить власти. Отряд лучников сатрапа растянулся вдоль всей верфи, лучники выпускали одну волну стрел за другой – многие стрелы горели. Священники нараспев тянули молитвы, били в барабаны и дули в трубы. Над головой они держали иконы с изображениями богов. Простонародье ревело и улюлюкало, бросая все, что попадалось под руку: камни, доски, колья, факелы.
Неожиданно толпа расступилась – солдаты катили по набережной громадную осадную машину. Я едва успел бросить на нее беглый взгляд, как стрела попала мне в щеку, войдя в верхнюю челюсть. Я нагнулся, сплюнув кровь вместе с парой зубов. Но я вновь вцепился в подоконник и предпринял тщетную попытку закрыть ставни.
Они оказались за пределами досягаемости. Да и не важно. Никакие ставни не смогли бы выдержать ужасного горящего бревна, пролетевшего в нескольких дюймах у меня над головой. Весь дом содрогнулся, когда оно свалилось на мою кровать и застряло в полу, наполовину свесившись в комнату снизу. Эта стрела была длиннее меня самого, толщиной в мою руку – стрела-гигант, принадлежащая богу, орудие мести Царя Неока, – подумал я.
Я здесь, Мститель. Здесь.
Пламя выло вокруг меня, жар стал невыносимым. Мне оставалось лишь прижаться к стене. Дом содрогался вновь и вновь, когда в него врезались все новые и новые снаряды.
Пришло время умирать. Время Ваштэму, Таннивару всем остальным встретить свой конец. Возможно, это, было и к лучшему. Возможно, в этом и заключался единственный способ победить черную магию и покончить с убийствами.
Но я не мог смириться с этим. Или, вернее, онине смогли – они стали подгонять меня, побуждать к действию. Я плакал. Я бился в истерике, извиваясь по полу среди языков пламени. Штаны на мне загорелись. Я попытался сбить огонь, но правая рука меня не слушалась.
Шум города превратился в песню, победную, торжествующую.
Я добрался до порога отцовской мастерской, но дальше пройти не смог. Стрела у меня в боку зацепилась за дверной косяк. Я вытащил ее, но от боли у меня закружилась голова, и перед глазами поплыл красный туман. Штаны на мне дымились, но рубашка была мокрой насквозь. Стрела по-прежнему торчала у меня из челюсти, свешиваясь, как язык. Я вспомнил о Сивилле. Я подумал, что могу воззвать к ней и спросить: Ну, и как мне теперь быть? Я же еще не использовал своих трех шансов, правда? Или ты устала ткать нить моей судьбы и просто бросила работу в огонь? В ЭТОМ ДЕЛО?
Но я не стал взывать к Сивилле. Я воззвал к собственному отцу, чародею Ваштэму.
И он пришел ко мне. Он был рядом, он стоял на коленях, склонившись надо мной среди огня. Потом, как мне показалось, он взял меня под мышки и поволок в свой кабинет. Как ему это удалось, призраку; фантому, существующему лишь в моем сознании? Не знаю. Я кричал от боли, когда он клал меня на кушетку.
Я ждал, что он положит погребальные диски мне на глаза, свяжет мне руки и ноги, чтобы подготовить к путешествию по реке.
Вместо этого он настойчиво и убедительно заговорил со мной, а за ним в клубах дыма стояли и отчаянно жестикулировали все остальные.
– Ты не можешь умереть здесь и сейчас, – сказал отец, и его слова прозвучали скорее приказом, чем просто ободрением.
И он зашептал мне, открывая страшные тайны, заставил меня поднять руки, как бы мучительно для меня это ни было – одну руку прошила, вторую задела стрела – и я сотворил магический знак, призывая пятиугольную звезду, невидимую простому глазу, и произнося тайные имена богов. И сами боги завопили, ужаснувшись тому, что таким, как я, известны их сокровенные тайны. Я слышал: их голоса звучали, как барабаны, как цимбалы, как рев труб. Небо разверзлось. Дом подпрыгнул и опустился, словно терпящее бедствие судно на штормовой волне. Молнии ослепили меня, ветер завыл в мастерской, разбрасывая книги, бутылки и аппараты, как осенние листья.
Все, что я делал, пришло ко мне, как воспоминание, как некое действо, которое я совершал уже много раз, и я исполнил его легко, не задумываясь, как не задумываюсь, когда дышу.
Нет, гораздо легче. Дышать-то как раз мне стало трудно. Я зашелся в кашле. Кровь брызнула мне на подбородок.
Тишина. Крики богов смолкли. Мстительного голоса Страны Тростников не было слышно. Пламя тоже замерло, неподвижно повиснув в воздухе листами сусального золота.
Я попытался сесть, чтобы получше рассмотреть это чудо, но силы полностью покинули меня. Стрела в боку пробила легкое. Я снова закашлялся, уже закрыв рот. Кровь потекла из обеих ноздрей.
Отец продолжал говорить со мной. Я подумал, что он лишь воспоминание. Я решил, что нахожусь в комнате один, а он – просто часть моего сознания. Но он сказал мне:
– Секенр, чародей живет вне времени. Оно касается его, но лишь слегка. Он носит его, подобно одежде, а когда ему захочется, ходит голым. Ты понимаешь? Именно поэтому чародей не стареет. Для тебя единый миг может затянуться на века, и сами звезды могут по блекнуть на небе прежде, чем вокруг тебя зажгут погребальный костер. И пространство – ничто для чародея: из любого места он может попасть всюду, куда пожелает. Может случиться так, что твой дом пройдет сквозь пространство и время, как гигантский паук на деревянных ногах, бредущий по мелководью. Или, возможно, он сам и не двинется с места, но заставит окружающий мир меняться до тех пор, пока Город Тростников не окажется где-то вдали, а ты не попадешь в далекие страны, где не знают твоего имени и оно ни у кого не будет вызывать ужаса.
В этот момент дом стал продолжением моего собственного тела, страшно израненного, наполненного множеством навязчивых голосов, искореженного болью, и я заставил его опоры-суставы двигаться, ковылять, ползти, так что заскрипели деревянные сваи и бревна. Медленно, с трудом, на пределе превозмогая боль, дом пошел, удаляясь от грозившей ему опасности, вдоль по берегу реки, а дни и ночи мелькали за его окнами подобно взмахам ресниц.
– Отец, я ранен. Мне больно.
Он снова хотел заставить меня поднять руки, но, взяв меня за запястья, понял, что я не смогу этого сделать. От резкой боли я заскрипел зубами. Стрела выпала из подбородка, и по шее потекла кровь, Я вновь задохнулся от кашля, отплевываясь кровью отцу в лицо. Но он не испачкался. Кровь не коснулась его.
Я соединил ладони. Моих сил хватило лишь на это одно-единственное несложное действие. Я плотно прижал их друг к другу, через силу заставляя собственные мышцы действовать. Между ладонями вспыхнуло пламя, но я не дал ему взметнуться вверх, вместо этого загнал его внутрь, в собственное тело. Я чувствовал, как оно горит внутри меня. Я спокойно наблюдал, как отключается сознание и остатки сил покидают меня, когда языки оранжево-красного огня прорвались из ран в боку и в запястье, когда стрела в предплечье прогорела, рассыпавшись пеплом, когда языки пламени – вначале красные, затем желтые, белые, и, наконец, почти невидимые, голубые – лизали мне ноги. Огонь вырвался у меня изо рта, из дырки в щеке – настолько яркий, что мне пришлось закрыть глаза.
Он был холодным, обжигающе холодным.
Но все это было абстракцией, вещью далекой и туманной… А тут зашипели, испаряясь, мои слезы. Или это была кровь? А как насчет того, что чародеи не могут плакать?
– Ты воистину наполнен магией, – сказал отец, – ты горишь ею, ты прогорел дотла, и магия исцелила тебя, ты изменился, и теперь сама твоя плоть стала волшебной, сама кровь у тебя в венах стала волшебной.
Но я по– прежнему плакал. Ни один чародей не способен на это, напомнил я себе.
– Отец, я…
Стоны.
Он ушел.
Должно быть, тогда я потерял сознание.
Очнулся я много часов спустя, и долго не отводил глаз от неподвижных языков пламени, висевших в воздухе сусальным золотом.
Все мое тело онемело. Я подумал, что я плыву. На какой-то миг мне даже показалось, что я опять в погребальном судне.
Но я был один, совсем один в тихом безмолвном доме. Я заснул, и мне снова снился сон про цаплю, медленно бредущую по воде среди тростников.
ТРИ НЕБЕСНЫХ БРАТА Ортодоксальная версия из записок Секенра Каллиграфа
Три брата проснулись во тьме, на гладком холодном каменном полу. Рядом в медной жаровне тлели угли. В тот же миг каждому из братьев вспомнилось и открылось очень многое: гром битв, огонь пожарищ, завывания духов, призванных зловещими чарами, и небеса, содрогнувшиеся от криков умирающих. Как в конце концов они трое, изможденные до предела, истратившие всю свою магию, лишившиеся и оружия, и доспехов, очутились здесь и лежали на полу во мгле, ожидая конца.
Но видение развеялось легкой дымкой, растаяв, как сон. В целом мире осталась лишь эта темная комната, медная жаровня и трое братьев, неподвижно лежавших на полу.
Вначале им не требовалось слов. Слабый след видения каким-то образом остался у них в голове, и они без труда обменивались мыслями. Образы летали от одного разума к другому, как морские волны, следующие одна за другой, то захлестывая берег, то отступая прочь.
Трое сидели во тьме без единой раны на теле, без доспехов и без оружия. Все трое были очень молоды, совсем мальчишки, но они были значительно старше, чем могло показаться на первый взгляд, – их разумы пытливо искали отражения и призраки минувших эпох, вспоминая себя в прошлых жизнях.
А когда их поиск был завершен, и ничто в прошлом – кем и когда кто из них был в ту или иную эпоху – не осталось сокрыто, старший из них – во все времена они признавали его за старшего – поднялся и вышел на балкон. Он взял стакан вина – каким-то образом он знал, что там есть стакан с вином, – выпил и швырнул его в черное ничто. Стакан сгинул бесследно без единого звука, даже не разбившись.
Тогда второй брат раздул угли в медной жаровне, и пламя взметнулось вверх, осветив всех троих: статных, большеглазых, безбородых, светлокожих, одетых во все белое.
– Давайте рассказывать истории, – предложил он, – чтобы победить страх и ночь.
Младший встрепенулся. Он был не столь отягощен воспоминаниями, как двое других, – он не прожил столько жизней. Если он и пробуждался вот так когда-то прежде, это было лишь однажды.
Он заговорил, и голос его звучал нежно и ласково:
– Я начну – заполню пустоту своим рассказом.
– Нет, начну рассказывать я, – возразил старший. – Это мое право.
– Ты будешь главным героем, – покачал головой младший брат. – Тебе предстоят великие дела.
Средний брат лишь кивнул, и старший уселся рядом с ним у огня. Тени вытянулись на голых стенах. Порыв сквозняка – и пламя заплясало вместе с тенями братьев.
И начал младший брат свой рассказ с того, что старший взобрался на перила балкона и замер на миг с поднятыми руками, и огонь у него за спиной окрасил его белые одежды золотом. А потом он нырнул в бездну ловко и умело, как ловец жемчуга, ныряющий с отвесных скал и понимающий, что любое неловкое движение приведет его к гибели.
Он все падал и падал сквозь беззвездное пространство, пока не почувствовал, что движение прекратилось. Он не нашел опоры, так как никакой опоры просто не было. Но во тьме перед собой он различил очертания необъятной громадины и почувствовал присутствие Смерти – в облике крокодила она лежала во тьме, готовая поглощать, поглощать и поглощать.
Возможно, пиршество Смерти уже состоялось, и она насытилась, ведь во всем мире остались лишь сама Смерть, трое братьев и их комната. Рассказчик не знал этого. А возможно, его рассказу еще предстояло это прояснить.
История продолжалась: старший брат отважился отправиться в пасть самой Смерти – между громадных зубов брел он, утопая по колено в слюне монстра. Он вспомнил, что когда-то был героем и что был возрожден, чтобы вновь совершать подвиги – другого от него не ждут. Так что он брел все дальше и дальше в разверстую пасть, пока не услышал мерный стук – билось сердце чудовища, забывшегося в беспокойном сне.
Перед глазами что-то блеснуло. Он нагнулся и поднял золотую монету, светившуюся саму по себе. Перевернув ее, он увидел, что там изображен он сам, только мрачно нахмурившийся и в полном вооружении.
Вскоре он нашел еще одну монету, и еще одну. Так по следу из золотых монет он шел все глубже и глубже в утробу крокодила, пока не пришел в комнату, ничем не отличавшуюся от той, где по-прежнему ждали его братья.
Пламя в медной жаровне взметнулось и замерцало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Треск ломающихся бревен донесся на сей раз сверху. Вся комната была заполнена дымом. Я понимал, что умираю. Задыхаясь, я свалился на колени и застонал – открылась рана на ноге. Каким-то образом я умудрился подползти к окну и повиснуть на подоконнике.
Казалось, весь город собрался на мою казнь. Жене Намека в конце концов удалось все же убедить власти. Отряд лучников сатрапа растянулся вдоль всей верфи, лучники выпускали одну волну стрел за другой – многие стрелы горели. Священники нараспев тянули молитвы, били в барабаны и дули в трубы. Над головой они держали иконы с изображениями богов. Простонародье ревело и улюлюкало, бросая все, что попадалось под руку: камни, доски, колья, факелы.
Неожиданно толпа расступилась – солдаты катили по набережной громадную осадную машину. Я едва успел бросить на нее беглый взгляд, как стрела попала мне в щеку, войдя в верхнюю челюсть. Я нагнулся, сплюнув кровь вместе с парой зубов. Но я вновь вцепился в подоконник и предпринял тщетную попытку закрыть ставни.
Они оказались за пределами досягаемости. Да и не важно. Никакие ставни не смогли бы выдержать ужасного горящего бревна, пролетевшего в нескольких дюймах у меня над головой. Весь дом содрогнулся, когда оно свалилось на мою кровать и застряло в полу, наполовину свесившись в комнату снизу. Эта стрела была длиннее меня самого, толщиной в мою руку – стрела-гигант, принадлежащая богу, орудие мести Царя Неока, – подумал я.
Я здесь, Мститель. Здесь.
Пламя выло вокруг меня, жар стал невыносимым. Мне оставалось лишь прижаться к стене. Дом содрогался вновь и вновь, когда в него врезались все новые и новые снаряды.
Пришло время умирать. Время Ваштэму, Таннивару всем остальным встретить свой конец. Возможно, это, было и к лучшему. Возможно, в этом и заключался единственный способ победить черную магию и покончить с убийствами.
Но я не мог смириться с этим. Или, вернее, онине смогли – они стали подгонять меня, побуждать к действию. Я плакал. Я бился в истерике, извиваясь по полу среди языков пламени. Штаны на мне загорелись. Я попытался сбить огонь, но правая рука меня не слушалась.
Шум города превратился в песню, победную, торжествующую.
Я добрался до порога отцовской мастерской, но дальше пройти не смог. Стрела у меня в боку зацепилась за дверной косяк. Я вытащил ее, но от боли у меня закружилась голова, и перед глазами поплыл красный туман. Штаны на мне дымились, но рубашка была мокрой насквозь. Стрела по-прежнему торчала у меня из челюсти, свешиваясь, как язык. Я вспомнил о Сивилле. Я подумал, что могу воззвать к ней и спросить: Ну, и как мне теперь быть? Я же еще не использовал своих трех шансов, правда? Или ты устала ткать нить моей судьбы и просто бросила работу в огонь? В ЭТОМ ДЕЛО?
Но я не стал взывать к Сивилле. Я воззвал к собственному отцу, чародею Ваштэму.
И он пришел ко мне. Он был рядом, он стоял на коленях, склонившись надо мной среди огня. Потом, как мне показалось, он взял меня под мышки и поволок в свой кабинет. Как ему это удалось, призраку; фантому, существующему лишь в моем сознании? Не знаю. Я кричал от боли, когда он клал меня на кушетку.
Я ждал, что он положит погребальные диски мне на глаза, свяжет мне руки и ноги, чтобы подготовить к путешествию по реке.
Вместо этого он настойчиво и убедительно заговорил со мной, а за ним в клубах дыма стояли и отчаянно жестикулировали все остальные.
– Ты не можешь умереть здесь и сейчас, – сказал отец, и его слова прозвучали скорее приказом, чем просто ободрением.
И он зашептал мне, открывая страшные тайны, заставил меня поднять руки, как бы мучительно для меня это ни было – одну руку прошила, вторую задела стрела – и я сотворил магический знак, призывая пятиугольную звезду, невидимую простому глазу, и произнося тайные имена богов. И сами боги завопили, ужаснувшись тому, что таким, как я, известны их сокровенные тайны. Я слышал: их голоса звучали, как барабаны, как цимбалы, как рев труб. Небо разверзлось. Дом подпрыгнул и опустился, словно терпящее бедствие судно на штормовой волне. Молнии ослепили меня, ветер завыл в мастерской, разбрасывая книги, бутылки и аппараты, как осенние листья.
Все, что я делал, пришло ко мне, как воспоминание, как некое действо, которое я совершал уже много раз, и я исполнил его легко, не задумываясь, как не задумываюсь, когда дышу.
Нет, гораздо легче. Дышать-то как раз мне стало трудно. Я зашелся в кашле. Кровь брызнула мне на подбородок.
Тишина. Крики богов смолкли. Мстительного голоса Страны Тростников не было слышно. Пламя тоже замерло, неподвижно повиснув в воздухе листами сусального золота.
Я попытался сесть, чтобы получше рассмотреть это чудо, но силы полностью покинули меня. Стрела в боку пробила легкое. Я снова закашлялся, уже закрыв рот. Кровь потекла из обеих ноздрей.
Отец продолжал говорить со мной. Я подумал, что он лишь воспоминание. Я решил, что нахожусь в комнате один, а он – просто часть моего сознания. Но он сказал мне:
– Секенр, чародей живет вне времени. Оно касается его, но лишь слегка. Он носит его, подобно одежде, а когда ему захочется, ходит голым. Ты понимаешь? Именно поэтому чародей не стареет. Для тебя единый миг может затянуться на века, и сами звезды могут по блекнуть на небе прежде, чем вокруг тебя зажгут погребальный костер. И пространство – ничто для чародея: из любого места он может попасть всюду, куда пожелает. Может случиться так, что твой дом пройдет сквозь пространство и время, как гигантский паук на деревянных ногах, бредущий по мелководью. Или, возможно, он сам и не двинется с места, но заставит окружающий мир меняться до тех пор, пока Город Тростников не окажется где-то вдали, а ты не попадешь в далекие страны, где не знают твоего имени и оно ни у кого не будет вызывать ужаса.
В этот момент дом стал продолжением моего собственного тела, страшно израненного, наполненного множеством навязчивых голосов, искореженного болью, и я заставил его опоры-суставы двигаться, ковылять, ползти, так что заскрипели деревянные сваи и бревна. Медленно, с трудом, на пределе превозмогая боль, дом пошел, удаляясь от грозившей ему опасности, вдоль по берегу реки, а дни и ночи мелькали за его окнами подобно взмахам ресниц.
– Отец, я ранен. Мне больно.
Он снова хотел заставить меня поднять руки, но, взяв меня за запястья, понял, что я не смогу этого сделать. От резкой боли я заскрипел зубами. Стрела выпала из подбородка, и по шее потекла кровь, Я вновь задохнулся от кашля, отплевываясь кровью отцу в лицо. Но он не испачкался. Кровь не коснулась его.
Я соединил ладони. Моих сил хватило лишь на это одно-единственное несложное действие. Я плотно прижал их друг к другу, через силу заставляя собственные мышцы действовать. Между ладонями вспыхнуло пламя, но я не дал ему взметнуться вверх, вместо этого загнал его внутрь, в собственное тело. Я чувствовал, как оно горит внутри меня. Я спокойно наблюдал, как отключается сознание и остатки сил покидают меня, когда языки оранжево-красного огня прорвались из ран в боку и в запястье, когда стрела в предплечье прогорела, рассыпавшись пеплом, когда языки пламени – вначале красные, затем желтые, белые, и, наконец, почти невидимые, голубые – лизали мне ноги. Огонь вырвался у меня изо рта, из дырки в щеке – настолько яркий, что мне пришлось закрыть глаза.
Он был холодным, обжигающе холодным.
Но все это было абстракцией, вещью далекой и туманной… А тут зашипели, испаряясь, мои слезы. Или это была кровь? А как насчет того, что чародеи не могут плакать?
– Ты воистину наполнен магией, – сказал отец, – ты горишь ею, ты прогорел дотла, и магия исцелила тебя, ты изменился, и теперь сама твоя плоть стала волшебной, сама кровь у тебя в венах стала волшебной.
Но я по– прежнему плакал. Ни один чародей не способен на это, напомнил я себе.
– Отец, я…
Стоны.
Он ушел.
Должно быть, тогда я потерял сознание.
Очнулся я много часов спустя, и долго не отводил глаз от неподвижных языков пламени, висевших в воздухе сусальным золотом.
Все мое тело онемело. Я подумал, что я плыву. На какой-то миг мне даже показалось, что я опять в погребальном судне.
Но я был один, совсем один в тихом безмолвном доме. Я заснул, и мне снова снился сон про цаплю, медленно бредущую по воде среди тростников.
ТРИ НЕБЕСНЫХ БРАТА Ортодоксальная версия из записок Секенра Каллиграфа
Три брата проснулись во тьме, на гладком холодном каменном полу. Рядом в медной жаровне тлели угли. В тот же миг каждому из братьев вспомнилось и открылось очень многое: гром битв, огонь пожарищ, завывания духов, призванных зловещими чарами, и небеса, содрогнувшиеся от криков умирающих. Как в конце концов они трое, изможденные до предела, истратившие всю свою магию, лишившиеся и оружия, и доспехов, очутились здесь и лежали на полу во мгле, ожидая конца.
Но видение развеялось легкой дымкой, растаяв, как сон. В целом мире осталась лишь эта темная комната, медная жаровня и трое братьев, неподвижно лежавших на полу.
Вначале им не требовалось слов. Слабый след видения каким-то образом остался у них в голове, и они без труда обменивались мыслями. Образы летали от одного разума к другому, как морские волны, следующие одна за другой, то захлестывая берег, то отступая прочь.
Трое сидели во тьме без единой раны на теле, без доспехов и без оружия. Все трое были очень молоды, совсем мальчишки, но они были значительно старше, чем могло показаться на первый взгляд, – их разумы пытливо искали отражения и призраки минувших эпох, вспоминая себя в прошлых жизнях.
А когда их поиск был завершен, и ничто в прошлом – кем и когда кто из них был в ту или иную эпоху – не осталось сокрыто, старший из них – во все времена они признавали его за старшего – поднялся и вышел на балкон. Он взял стакан вина – каким-то образом он знал, что там есть стакан с вином, – выпил и швырнул его в черное ничто. Стакан сгинул бесследно без единого звука, даже не разбившись.
Тогда второй брат раздул угли в медной жаровне, и пламя взметнулось вверх, осветив всех троих: статных, большеглазых, безбородых, светлокожих, одетых во все белое.
– Давайте рассказывать истории, – предложил он, – чтобы победить страх и ночь.
Младший встрепенулся. Он был не столь отягощен воспоминаниями, как двое других, – он не прожил столько жизней. Если он и пробуждался вот так когда-то прежде, это было лишь однажды.
Он заговорил, и голос его звучал нежно и ласково:
– Я начну – заполню пустоту своим рассказом.
– Нет, начну рассказывать я, – возразил старший. – Это мое право.
– Ты будешь главным героем, – покачал головой младший брат. – Тебе предстоят великие дела.
Средний брат лишь кивнул, и старший уселся рядом с ним у огня. Тени вытянулись на голых стенах. Порыв сквозняка – и пламя заплясало вместе с тенями братьев.
И начал младший брат свой рассказ с того, что старший взобрался на перила балкона и замер на миг с поднятыми руками, и огонь у него за спиной окрасил его белые одежды золотом. А потом он нырнул в бездну ловко и умело, как ловец жемчуга, ныряющий с отвесных скал и понимающий, что любое неловкое движение приведет его к гибели.
Он все падал и падал сквозь беззвездное пространство, пока не почувствовал, что движение прекратилось. Он не нашел опоры, так как никакой опоры просто не было. Но во тьме перед собой он различил очертания необъятной громадины и почувствовал присутствие Смерти – в облике крокодила она лежала во тьме, готовая поглощать, поглощать и поглощать.
Возможно, пиршество Смерти уже состоялось, и она насытилась, ведь во всем мире остались лишь сама Смерть, трое братьев и их комната. Рассказчик не знал этого. А возможно, его рассказу еще предстояло это прояснить.
История продолжалась: старший брат отважился отправиться в пасть самой Смерти – между громадных зубов брел он, утопая по колено в слюне монстра. Он вспомнил, что когда-то был героем и что был возрожден, чтобы вновь совершать подвиги – другого от него не ждут. Так что он брел все дальше и дальше в разверстую пасть, пока не услышал мерный стук – билось сердце чудовища, забывшегося в беспокойном сне.
Перед глазами что-то блеснуло. Он нагнулся и поднял золотую монету, светившуюся саму по себе. Перевернув ее, он увидел, что там изображен он сам, только мрачно нахмурившийся и в полном вооружении.
Вскоре он нашел еще одну монету, и еще одну. Так по следу из золотых монет он шел все глубже и глубже в утробу крокодила, пока не пришел в комнату, ничем не отличавшуюся от той, где по-прежнему ждали его братья.
Пламя в медной жаровне взметнулось и замерцало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67