— Это с каких же пор она тебя слушается?
— А с тех самых, как я ей сказала, что согласная. Ну, чтоб она твоею сделалась.
— А коли я несогласный? — ехидно сощурился Кудеслав.
— Согласный ты. — Векша то ли от мужниных слов отмахнулась, то ли от комаров. — Жежень — даровитый умелец, и Мыська — совершенная я. Значит, коль я тебе люба, то… Или,.. — Она резко обернулась к вятичу, и во взгляде ее был настоящий нешуточный страх. — Или ты меня уже не…
Мягко улегшаяся ей на голову Мечникова ладонь мгновенно превратила эту захлебывающуюся скороговорку в довольное малоразборчивое урчание:
— А раз Мыська — это я, то дети, которых она тебе народит, будут все равно что мои… Только она-то от родов растолстеет да подурнеет, а я долго буду, как теперь — может, лет десять еще… Или, коль разрешат боги, даже подольше…
«Вот она, истинная причина!» — догадался вятич. Догадался и не смог удержаться от поддразнивания:
— Не все же толстеют да дурнеют. Вон Аса — скольких родила, а глянь на нее!
Векша лишь пренебрежительно фыркнула:
— Аса — она в теле: крепка да статна. А Мыська тощая; такие обязательно расплываются — мне Корочун объяснил.
«Лучше бы ты его слушала, когда он про купанье коней хотел объяснить», — думал Кудеслав, медленно оглаживая пушистое пламя волос прильнувшей к нему жены.
А та вдруг сказала:
— Да и вообще… Чем раньше Мыська обвыкнет знать свое место, тем, наверное, лучше. Коль уж моя такая доля — терпеть возле себя этот прилипучий подарочек не только в нынешней, а и в грядущих жизнях… По крайности в одной-то придется…
— Откуда ты… — Мечниковы пальцы метнулись было за пазуху, но, ушибившись о железо нагрудника, вскинулись выше и нырнули за шейную кромку панциря.
Ну, конечно…
Не оказалось на Мечниковой шее никаких ремешков — ни лядуночного, ни того, на котором висел кругляшок со знаком Двоесущного бога.
— Вот, — Горютино чадо распахнуло полушубок и показало мужу все то, чего он не смог отыскать.
И добавило, глядя виновато и жалобно:
— Я не хотела… Оно само так получилось…
Вятичу невольно вспомнилось подслушанное прошлым вечером Мысино «я только попробовать хотела, а он весь съелся…». Сам, стало быть. По собственной воле и чуть ли не насильно запихиваясь в рот. И столь же самовольно, явно наперекор желанию Векши забиралось ей за пазуху дорогоценное мужнино достояние, снова-таки по собственной воле предпочетшее твердой да волосатой груди Кудеслава уютную ложбинку меж двумя нежными упругими холмиками. Действительно, оба уподобил Горютиной дочери схожи друг с дружкой, как пара неношеных лаптей. Но одно дело — мед, а такое… Такое спускать нельзя!
Увидав перед своим носом мужнин кулак, Векша зажмурилась и втянула голову в плечи, однако не стала даже пробовать как-нибудь защититься или хоть просто отпрянуть. Более того, на ее напрягшемся в ожидании заслуженной кары лице отчетливо проступило удовлетворение. Ох и удивился бы Мечник, узнав, до чего тревожит его жену то, что он еще ни разу не решился поднять на нее руку всерьез, по-мужески (хоть на поводы для рукоприкладства достойная дочка своего почтенного батюшки отнюдь не скупилась). Впрямь ведь тревожно! Тот же Белоконь-волхв не только притворялся, будто люба ему рыжая купленница-ильменка, но подзатыльниками он потчевал Векшу столь же часто, как и добрыми словами. А Кудеслав… Не безразлична ли она ему на самом-то деле? Жалеет… А любовь способна ли уживаться с жалостью? Может, в жены взял и терпит возле себя тоже всего лишь жалеючи многажды перекупленную да ущербную?..
Вот и опять — взмах мужниного кулака завершился не вполне заслуженным тумаком, а всего-навсего щелчком. Ласка вместо наказания. Не любит? Или очень уж любит — чересчур, как не бывает? Во что проще поверить?
Проще — в первое.
А очень-очень хочется — во второе.
А еще — что бы там ни было на самом деле — все равно приятно, когда с тобою вот так. Не как прочие и не как с прочими.
С другой же стороны, расщедрись теперь Кудеслав на пару затрещин, и его супруге можно было бы счесть дело исчерпанным да с легкой совестью позабыть о своей вине. А так, когда муж пожалел, эта самая совесть поедом заест. Вот и думай: что же на деле-то получается с жалостью, а что и наоборот?
— Я не буду больше, — протянула Векша, заглядывая Кудеславу в глаза. — Я никогда-никогда больше не…
— Нет уж, ты уж лучше будь, да подольше! — Мечник трепанул ее за волосы. — Ну, чего куксишься? Или… — он вдруг отстранился от жены, уперся в нее испуганным взглядом, — или что-нибудь потерялось?!
— Не-е-ет! — Векша отчаянно затрясла головой (неровен миг — отвалится). — Я же понимаю: этакие вещи терять никак невозможно!
— Ты разве знаешь, что это за вещи?
— Знаю. Гарь твоего родимого пепелища и два дара ЕЕ-ЕГО.
Так. Ну, со Счисленевой блестяшкой еще можно понять: знака лишь слепой не увидит. Про пепел в лядунке ты ей сам рассказывал. А лал? Что ли, Векша развязывала лядунку? Вот это уж вовсе зря. Этакое сокровенное праздных взглядов не любит — кудесниковой ли выученице того не знать! Не хватало еще, чтоб дурное Векшино любопытство добавило к прочим бедам гнев Двоесущного!
— Это кто тебе про Счисленевы подарки открыл? Волхв? — спросил Мечник, шаря ледяным взглядом по бледному, виноватому лицу жены.
— Нет. Я сама поняла… почувствовала. Ты не просто так заснул и видел не простой сон. Корочун тоже умеет такое, только он… Ну, в общем, умелее. Он может воротиться в тот же самый миг, из которого ушел. А ты… У тебя получилось… Ну, так: не то чтобы очень уж супротив желания, но и не по твоей сознательной воле. Врасплох, в общем. И не мгновенно, а протяженно… Да не могу я растолковать все это; я и сама-то почти ничего не понимаю! Потому-то и побоялась тебя будить — ежели такое силком перебить, по-дурному, можно наделать человеку превеликой беды. И если позволить душе чересчур долго витать в нетеперешних временах — тоже может выйти беда. Вот я и додумалась ЕЕ-ЕГО подарки забрать. Чтоб, значит, и не будить, и прекратить… Пока выискала их — аж взопрела: я ж не знала, где они у тебя да каковы на вид…Вот… Ну а как выискала да забрала, так и захотелось самой… это… попробовать. Конечно, дареное ЕЮ-ИМ полезно лишь для того, кому дарилось. Но… Коль мы с тобой любимся, значит, почти одно… Вот я и…
Она замолчала, потупилась.
Мечник выждал миг-другой, потом спросил:
— Ну, и как? Получилось?
— Да. Только пришлось еще и Мыську звать на подмогу. Она ведь тоже почитай что Корочунова выученица. И… В общем, не проснись старший из Корочуна вовремя, нам бы с нею оттуда не вырваться. Это он… вырвал. Я с перепугу хотела сразу и тебя будить, а он… Был бы рядом — побил бы, а так только криком… Я ему: «Осерчает же!», а он… Ну, это я уж рассказывала.
Векша вновь примолкла, потерлась лицом о бронное Мечниково плечо. Сильно так потерлась — аж щеку расцарапала о железо. И сама того не заметила.
— А что ты видел? — Векшин голос сделался негромче потаенного вздоха, но Кудеслав разбирал каждое слово: жена почти касалась губами его уха. — Что ты видел, а? Я там была?
— Расскажи сперва ты про ваши с Мысью видения. Вам обеим одно?..
— Да, — перебила Векша. — Мыська там оказалась моей взаправдашней дочкой. Этакое, понимаешь ли, счастие мне там выпало… то есть выпадет…
* * *
На небольшой площади перед костелом поставили стол. Его приволокли из корчмы, постарались отмыть дочиста, а потом накрыли тяжелой малиновой скатертью — это чтоб не пришлось ясновельможному воеводе и отцу настоятелю касаться досок, за которыми по праздникам упивается водкой всяческое хамье. А еще воеводские слуги вкопали в землю торчком длинное кривоватое бревно и теперь, переругиваясь и брякая железом, ладили к нему ржавую цепь.
Толпа собралась без приказов да понуканий. Плотное людское скопище казалось таким же серым и пропыленным, как ссохшаяся земля, как выцветшее от многодневного зноя небо.
Люди пришли на зрелище. Нынешним утром многие из них сгорали от нетерпения, дожидаясь у околицы ратников его ясновельможности, или слонялись с дрекольем под окнами бывшей своей доброй соседки — стерегли, чтоб не вздумалось ей улизнуть, скрыться от заслуженной кары.
Устерегли. Вот она, здесь, под бдительной оружной охраной. Черное одеяние, черный платок, черные круги под глазами, а щеки — белее мела, и дрожащие губы искусаны в кровь. Стоит неподвижно, понуро, лишь изредка взглядывает на толпу, и тогда сдержанный людской гомон усиливается, почти заглушая монотонный надорванный голос замкового писаря.
— …насылала сушь на панские и общинные поля, злобными кознями морила скотину, дабы поколебать веру богобоязненных поселян. Известный всем корчмарь Лесь Лученок видал нынешней ночью, как она сеяла на своем огороде некое колдовское снадобье, после чего бормотала невнятные речи, в которых, однако же, угадывалось имя «Сатанаил» — следовательно, призывала диавола. При этом в глазах богомерзкой бабы горели отблески адского пламени, а вокруг слышался явственный шорох чертей…
Толпа слушала плохо. Толпа гудела, как дубрава под ветром, кто-то крестился, кто-то норовил протолкаться вперед, где получше видно. Не каждый же день удается поглазеть на такое! Пышные кафтаны воеводских захребетников, строгие облачения доминиканцев, блеск лат, железный лязг да непривычный шляхетный говор… Пестро нынче на площади, пестро и шумно. Будто праздник пришел.
Праздник… Бездонными трещинами посеклась земля на мертвых, разучившихся плодоносить полях; немногочисленная уцелевшая скотина до того тоща, что ее ветром качает; ночами матери истово молятся, чтобы заснувший с голодным плачем ребенок по утру нашел в себе силы проснуться… Вот она, виновница, подлая ведьма, колдунья — это для нее столб с цепями и костер, которого не может не быть. Скорей бы, скорей!
Злобно ярилось белое мохнатое солнце, душный ветер гнал через площадь пыльные смерчики. Писарь заслонялся ладонями от пыли и хищного света, лицо его взмокло, обличительные слова тонули в надсадном сипении. Мучается человек, себя не щадит… Зачем? Все и так уже успели узнать, что корчмарь Лученок, не мешкая и не дожидаясь утра, поднял на ноги соседей, а сам кинулся в замок. Дорогой он едва не загнал свою клячу, потом долго упрашивал стражу и сумел-таки допроситься до воеводы (к счастью, тот почему-то еще не ложился спать). Выслушав, его ясновельможность воспылал благочестивым рвением и незамедлительно отрядил гонца в близлежащий доминиканский монастырь. И вот — суд. Скорый и гласный.
Хмурится, трет кулаками воспаленные глаза воевода. Тяжко, ох как тяжко ему преть на солнцепеке, да еще после бессонной ночи! Бархатная чуга потемнела от пота, из-под шапки стекают мутные ручейки, но снять шапку нельзя — не обнажать же голову перед холопами! С тайной завистью поглядывает ясновельможный владетель на своего соседа: сухощавый старик в просторной полотняной рясе выглядит так, будто над ним не это же солнце светит.
Писарь смолк, отступил к переминающемуся за спинами господ воеводскому причту. Толпа затаила дыхание, чувствуя, что наконец-то приближается главное. В наступившей тишине слышно было, как воевода негромко спросил отца настоятеля:
— А теперь что делать надобно?
— Согласно закону, одного свидетельства недостаточно. — Доминиканец легонько оглаживал скатерть, будто бы ласкал нечто живое. — Когда обвинитель один либо когда свидетельствующие против преступницы и в ее пользу равны числом, необходимо собственное признание.
Некоторое время воевода рассматривал бледное, словно уже заранее умершее лицо ведьмы. Потом, резко отвернувшись, усмешливо спросил настоятеля:
— Каким же образом добывают признания святые отцы?
Доминиканец оставил в покое скатерть и принялся поглаживать подбородок.
— Ежели вам угодно воспользоваться привилегией карать и миловать ваших подданных, то я не считаю себя вправе давать советы, — проговорил он вкрадчиво. — Если же ваша милость искренне печется о соблюдении церковных установлений, то уместнее было бы отвезти подозреваемую в Вильно и предать суду святой инквизиции.
Воевода улыбнулся — жестко, одними губами.
— Моей милости угодно пользоваться своими привилегиями — и нынче, и впредь.
Настоятель развел руками и промолчал. Ему не хотелось открыто пререкаться с могущественным владетелем края. Однако нынче же вечером в Вильно отправится гонец с подробным письмом.
Под натужный скрип расхлябанной скамьи его ясновельможность обернулся к своим челядинцам, поманил пальцем щуплого ясноглазого человечка с увесистой сумой на плече:
— Готовься. Да чтоб живо у меня, слышишь?
Человечек встряхнул глухо звякнувшую суму, заморгал виновато:
— Нижайше прошу ясновельможного пана… Жаровенку бы мою как-нибудь с телеги снести. Тяжеленькая она, жаровенка-то, одному не сдюжить. И еще огоньку бы…
Воевода не успел распорядиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59