И теперь, видя пусть малую, но спокойную силу, спешили прибиться к ней.
Да, от них могла бы выйти немалая польза.
Или немалый вред.
— Братья, чем угодно поклясться готов: измена! — Ратник с руками пахаря волчком вертелся в седле, стараясь и своих видеть, и Ставра на всякий случай из виду не упускать. — Потому и побили нас, что степовикам все про нас было ведомо наперед. Вот этот, этот все ихнему хану донес, стервь проклятущая! Дескать, пойдет княжья дружина тогда-то и там-то… Не осилить бы им, ежели без измены, без подкупа! Вот этого пса печенежский хан подкупил! А иначе отчего ж его при князе не было?! Почему нынче с малой дружинкой в степи шастает, степовиков не боится? Потому что он им свой — вот почему! Небось к хану своему разлюбезному поспешает…
Ставр не перебивал, слушал терпеливо, только лицо его темнело да на скулах вспухали каменные желваки.
В толпе беглецов возникло этакое бурление — еще подспудное, сдержанное, однако ясно было, что они уже готовы поверить. Да и то сказать — больно уж соблазнительны обличения проклятого горлопана. Коли княжья рать подведена под разгром изменником, то одолеть ворога было никак невозможно, и, стало быть, бегство этих вот, уцелевших, не их позор, а вина преступного боярина.
Воевода молчал. Не рассказывать же, как все было на самом деле! Не растолковывать же, что князь после трех удачных походов в степь чрезмерно возомнил о себе, что, ревнуя к славе своего воеводы (удаль да хитрость которого многие считали причиною прежних побед), юный гордец отослал Ставра с пустячным поручением и повел рать самолично…
Оправдываться означает унизить себя безо всякого толку. Чем напрасней напраслина, тем труднее от нее отмыться, причем веры оправдывающемуся всегда меньше, нежели страстному обвинителю.
Ставр ждал. Он понял, что за беглыми ратниками нет погони (иначе бы она уж нагрянула или хоть в виду показалась). Значит, битва еще не окончена, и можно на что-то надеяться, но бесценное время крадет проклятый краснобай-ополченец.
Что ж, нужно стерпеть. Если заткнуть его брехливую пасть кулаком, случится нелепая драка между своими и времени будет потеряно куда как больше.
Ничего, пускай себе орет, пускай брызжет слюнями. Воевода успел понять дурной норов своего обличителя, а потому был уверен, что тот вот-вот сделает глупость. Ставр только побаивался, как бы кто-либо из гридней не удумал вмешаться. Но ведь с ними Приселко, а он старик тертый, догадливый — авось удержит.
Упорное молчание воеводы и собственная лихость все больше распаляли говорливого ополченца, и он наконец совершил ожидаемое: выхватил меч, желая прямо здесь, на месте, покарать изменника. Ведь ясно же: раз боярин молчит, стало быть, нечем ему оправдываться.
При виде оголенного клинка взревели недавние беглецы, заволновались, тревожно загомонили гридни — судя по внезапному копытному топоту, двое или трое из них рванулись-таки оборонять воеводу.
А Ставр словно забыл о своем оружии. Даже не шелохнувшись, он спокойно позволил ополченцу размахнуться, позволил ударить… Но в тот самый миг, когда блеснувшее серым сполохом лезвие должно было бы рухнуть на Ставров наплечник, воевода как-то по-змеиному изогнулся, почти незаметно для глаз шевельнул рукой, и ополченец неуклюжей птицей вылетел из седла. Упал он тяжело и неловко, до крови разодрав лицо о жесткие стебли, но тут же вскочил на колени и торопливо зашарил в траве, отыскивая потерянный меч.
Взволнованный гомон наблюдающих прорезался первыми неуверенными смешками. Неудачливый обличитель приподнял голову да так и замер на четвереньках, увидев, что его оружием небрежно поигрывает Ставр. Гридни захохотали в голос, недавние беглецы пытались сдерживаться, однако чувствовалось, что и им уже невмоготу.
Ставр оглядел ополченский клинок, ногтем попробовал остроту.
— Забери, — сказал он и бросил оружие под ноги понуро встающему владельцу. — Кабы ты, сермяга, мечом махал, как давеча языком, от печенегов бы только труха летела. Ну, чего таращишься? Поднимай!
Но ополченец не решался сдвинуться с места, отвести от Ставрова лица опасливый взгляд. Плохо верилось мужику, что повезет отделаться одним ободранным лбом. Изругал грозного боярина, убить покушался — разве ж тот помилует?
— Да не робей, дурень… — усмехнулся воевода. — Тебя то спасло, что успел-таки сегодня железо печенежьим мясом попотчевать. Вот кабы твой меч чистым да неиззубренным оказался, я б с тебя и за глупость, и за речи охульные полной мерой взыскал!
Он примолк на миг, а потом уже совсем по-иному — нетерпеливо и властно — спросил:
— Ну, как было-то? Почему побежали?
Несколько голосов наперебой принялись объяснять как да почему, но Ставр прикрикнул:
— Не все разом! Вот ты. — Он снова впился пристальным взглядом во все еще не опамятовавшего обличителя. — Ты на разговоры куда как боек, вот и рассказывай.
— А чего рассказывать-то? — Ополченец, сопя, тыкал клинком в ножны и никак не мог попасть — очень уж руки тряслись. — С самого начала, что ли? Так поначалу все вроде ладно складывалось. Выступили ночью, шли споро — пешая рать на лодьях, конная по-над рекой. У Черной Могилы князь велел пешим на берег выбираться, оставил при лодьях малую дружинку, а прочих в степь повел. Вскорости нагрянули на печенежский стан — еще и светать-то толком не начинало. Нагрянули врасплох. Степовики сперва бились крепко, да только куда им, полусонным! Известное дело, не сдюжили они, побежали. Князь велел гнаться. Очень уж он, князь то есть, сокрушался, что хана ихнего полонить не удалось. Велел гнать и рубить всех без пощады. Ну, погнали… — Ополченец наконец управился с мечом и теперь не знал, чем занять бездельные руки. — Пешие сильно отстали, да и конные растянулись, рассеялись, за степовиками гоняючись. Вот тут-то беда и стряслась. Беглые вспять повернули, а может, им подмога какая-то подоспела — больно уж много вдруг сделалось печенегов, и все на нас кинулись. — Говоривший вздохнул тяжко и длинно, обеими руками поскреб макушку. — Ты уж не взыщи, боярин сердитый, дальше я плохо помню. Уж не мы гнали, а нас. Прибились к пешим, а на тех тоже наседают со всех боков, ровно волки медведя травят. Князь (он уж поранен был многажды, еле жив) вроде как велел к лодьям пробиваться. Чудом каким-то добрались до реки, хоть и жизней по пути растеряли несметно, а там уж черно от степовиков. Дружинка охранная побита, лодьи горят чадно…
Ополченец умолк. Помявшись, он опасливо обошел стороной грозного воеводу, изловчился поймать своего коня за повод и взобрался в седло.
Ставр следил за ним, прикусив ус.
— Вы-то как убереглись? — невнятно спросил он.
— Хоть живьем прикажи сварить, воевода, — не упомню я! — Ополченец истово притиснул кулаки к груди. — Там вроде овражек какой-то подвернулся… Нет, не буду врать, лучше смолчу. Будто в угаре был. Как, куда — пустое, лишь бы от смерти подальше. Опамятовал в чистом поле, когда уж и дыма лодейного не видать.
Воевода привстал на стременах и, вглядываясь куда-то поверх голов бежавших от смерти ратников, процедил недобро:
— Говоришь, гари не видать было? Это ты, воин отважный, просто-напросто забывал оглядываться.
И гридни, и недавние беглецы тоже заозирались тревожно, выискивая то, что приковало к себе боярский взгляд.
Выискали.
Там, где чистая синева сливалась с ржавой травяной буростью, пучились черные пятна дальних дымов.
— Ну, будет мешкать, — проворчал Ставр, плотно опускаясь в седло. — Ежели не всех еще успели побить — выручим, ежели всех — отомстим.
Он покосился на беглых ратников и добавил:
— Вы первыми в схватку пойдете. Умели бегать, умейте и ворочаться.
Глаза давешнего обличителя снова налились злобой:
— Мы-то уж побывали там! А ты… Нашими спинами прикрыться хочешь, нашей кровью новую славу добыть?!
Боярин смерил оценивающим взглядом щуплую узкоплечую стать свирепеющего ратника, сказал без улыбки:
— Ну, твоей-то спиной и вошь не прикроется. А что до меня, то не сомневайся: буду впереди всех на треть полета стрелы. Чтоб ты да прочие поглядели, каков я изменник.
Ополченец опять прижал к груди кулаки, заговорил страстно:
— Прости, воевода, давешние облыжные речи — то я сгоряча, не думавши. А только верь: здесь точно не без измены. Больно уж складно все у них вышло, никогда не бывало такого…
— И впрямь ты дурень немалый, — досадливо оборвал его Ставр. — Думаешь, ежели трижды мы над степными верх брали, так уж и не бывать по-иному? Битый против небитого вдвое ценится, а битый трижды вовсе цены не имеет. Не беда, что тебе это невдомек, беда, что иные, которые куда как выше тебя, поговорок не помнят…
Никто не понял Ставровых слов, разве только один Приселко увидел в них смысл. Только воевода не очень-то хотел, чтоб его понимали.
* * *
Узкий глубокий овраг казался ловушкой. Несколько лучников, засев на гребнях крутых, обросших сивой колючкой откосов, могли бы легко и быстро перебить едущих по дну всадников. К счастью, наверху никого не было. Пока.
Кони шли шагом, притихшие всадники угрюмо вслушивались в отзвуки недальнего боя.
Двое гридней, пешим дозором посланные к овражному устью, еще не вернулись, и означать это могло все что угодно. Может, овраг длиннее, чем помнилось давненько не бывавшему здесь воеводе, может, отроки по молодости чересчур осторожничают и медлят, а может (опять же по молодости), были недостаточно осторожны и проглядели засаду. Ставру очень не хотелось поручать важное и опасное дело неопытным мальцам, но выбирать было не из кого. Ратникам, однажды струсившим и сбежавшим, особого доверия нет, на Приселка часто нападает внезапный кашель, и поэтому старик в дозорные не годится… Самому бы пойти, но оставить не слишком опытную и не вполне надежную дружинку без начальственного присмотра никак нельзя. Остается уповать на то, что никакой засады в овраге нет. Вряд ли степняки ждут отсюда угрозы, вряд ли они вообще откуда-нибудь ожидают угрозы.
Овраг изломился к западу, склоны его утратили прежнюю крутизну, стали ниже, и с новой силой навалился на всадников грохот и гам побоища.
Тяжкий гул множества избивающих степь копыт, лязг сшибающегося железа, ржание, истошный боевой визг печенегов и крики, крики, крики людей, гибнущих под стрелами, под широкими сабельными взблесками, под нековаными копытами бешеных полудиких коней…
Ставр поднял руку: «Стой!»
Остановились.
Молча слушали битву, смотрели на падающие с закатного неба хлопья зловонной копоти. Долго же горит смоляное лодейное дерево, долго и чадно… А воевода, казалось, подремывал, горбясь в седле. Обмяк, уткнулся огненной своей ухоженной бородою в вызолоченное зерцало, даже глаза прикрыл. Да неужто же сердце у него не заходится болью, неужто настолько ему безразлично то, что творится сейчас совсем рядом, в нескольких полетах стрелы?!
Воеводское безразличие могло мерещиться гридням-отрокам, могло такое подуматься и хлебопашцам, волею князя ополчившимся для недолгого воинского труда. Приселко же, натерший себе плешь шлемным железом, при виде сонливой расслабленности Ставра понял: тот совсем уже готов к делу. Наверное, только за тем и заминка, что дозорные мешкают. Вот вернутся они, и тогда… И что же тогда?
Не выдержав, тиун подъехал к Ставру, осторожно тронул боярский локоть:
— Слышь, воевода… Ты б все же сказал, какую такую хитрость замыслил. Глядишь, может, и моя старая голова чего присоветует?
Ставр медленно повернул голову, приоткрыл глаза:
— Хитрость моя, старик, невеликая. Овраг этот чуть дальше ветвится надвое, и правая его ветка прямиком к Черной Могиле выводит. Я так смекаю: хан Буняга дряхл, немощен, а потому сам в драку не сунется — наверняка откуда-нибудь с высокого места боем правит. Берег же здесь плоский, кроме Черной Могилы, близких курганов нет. Уразумел? Подкрасться бы незамеченными, порубить хана да тех, кто с ним (уверен, что он, торопя победу, почти всех от себя в битву отправил), а после ударить в спину степнякам, которые на наших насели, — внезапно ударить, чтоб не успели, опомнившись, издали побить коней стрелами. Глядишь, может, и дрогнут, побегут. Когда удача уже считай что за пазухой, любая беда мнится во сто крат страшнее.
— А ежели не дрогнут? — тихо спросил Приселко. — Ежели они пуще прежнего освирепеют из-за ханской погибели — тогда как?
— И такое может случиться. Только умней моего даже ты, старый лисовин, ничего не выдумаешь.
Приселко закусил губу. Значит, Ставр, очертя голову бросаясь с малым числом отроков в степь, не имел никакого путного замысла. На что же он рассчитывал? Не мог же воевода до встречи с беглыми угадать, как складывается битва! Или мог? Или он в любом случае сумел бы выдумать что-нибудь дельное?
Всхрапывали, позвякивали удилами волнующиеся кони, тихонько переговаривались гридни и ополченцы — кто бледен, кто хмур, кто-то шепчет неслышное, кто-то до крови искусал губы, силясь казаться спокойным…
До чего же все-таки нелепа душа человеческая!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Да, от них могла бы выйти немалая польза.
Или немалый вред.
— Братья, чем угодно поклясться готов: измена! — Ратник с руками пахаря волчком вертелся в седле, стараясь и своих видеть, и Ставра на всякий случай из виду не упускать. — Потому и побили нас, что степовикам все про нас было ведомо наперед. Вот этот, этот все ихнему хану донес, стервь проклятущая! Дескать, пойдет княжья дружина тогда-то и там-то… Не осилить бы им, ежели без измены, без подкупа! Вот этого пса печенежский хан подкупил! А иначе отчего ж его при князе не было?! Почему нынче с малой дружинкой в степи шастает, степовиков не боится? Потому что он им свой — вот почему! Небось к хану своему разлюбезному поспешает…
Ставр не перебивал, слушал терпеливо, только лицо его темнело да на скулах вспухали каменные желваки.
В толпе беглецов возникло этакое бурление — еще подспудное, сдержанное, однако ясно было, что они уже готовы поверить. Да и то сказать — больно уж соблазнительны обличения проклятого горлопана. Коли княжья рать подведена под разгром изменником, то одолеть ворога было никак невозможно, и, стало быть, бегство этих вот, уцелевших, не их позор, а вина преступного боярина.
Воевода молчал. Не рассказывать же, как все было на самом деле! Не растолковывать же, что князь после трех удачных походов в степь чрезмерно возомнил о себе, что, ревнуя к славе своего воеводы (удаль да хитрость которого многие считали причиною прежних побед), юный гордец отослал Ставра с пустячным поручением и повел рать самолично…
Оправдываться означает унизить себя безо всякого толку. Чем напрасней напраслина, тем труднее от нее отмыться, причем веры оправдывающемуся всегда меньше, нежели страстному обвинителю.
Ставр ждал. Он понял, что за беглыми ратниками нет погони (иначе бы она уж нагрянула или хоть в виду показалась). Значит, битва еще не окончена, и можно на что-то надеяться, но бесценное время крадет проклятый краснобай-ополченец.
Что ж, нужно стерпеть. Если заткнуть его брехливую пасть кулаком, случится нелепая драка между своими и времени будет потеряно куда как больше.
Ничего, пускай себе орет, пускай брызжет слюнями. Воевода успел понять дурной норов своего обличителя, а потому был уверен, что тот вот-вот сделает глупость. Ставр только побаивался, как бы кто-либо из гридней не удумал вмешаться. Но ведь с ними Приселко, а он старик тертый, догадливый — авось удержит.
Упорное молчание воеводы и собственная лихость все больше распаляли говорливого ополченца, и он наконец совершил ожидаемое: выхватил меч, желая прямо здесь, на месте, покарать изменника. Ведь ясно же: раз боярин молчит, стало быть, нечем ему оправдываться.
При виде оголенного клинка взревели недавние беглецы, заволновались, тревожно загомонили гридни — судя по внезапному копытному топоту, двое или трое из них рванулись-таки оборонять воеводу.
А Ставр словно забыл о своем оружии. Даже не шелохнувшись, он спокойно позволил ополченцу размахнуться, позволил ударить… Но в тот самый миг, когда блеснувшее серым сполохом лезвие должно было бы рухнуть на Ставров наплечник, воевода как-то по-змеиному изогнулся, почти незаметно для глаз шевельнул рукой, и ополченец неуклюжей птицей вылетел из седла. Упал он тяжело и неловко, до крови разодрав лицо о жесткие стебли, но тут же вскочил на колени и торопливо зашарил в траве, отыскивая потерянный меч.
Взволнованный гомон наблюдающих прорезался первыми неуверенными смешками. Неудачливый обличитель приподнял голову да так и замер на четвереньках, увидев, что его оружием небрежно поигрывает Ставр. Гридни захохотали в голос, недавние беглецы пытались сдерживаться, однако чувствовалось, что и им уже невмоготу.
Ставр оглядел ополченский клинок, ногтем попробовал остроту.
— Забери, — сказал он и бросил оружие под ноги понуро встающему владельцу. — Кабы ты, сермяга, мечом махал, как давеча языком, от печенегов бы только труха летела. Ну, чего таращишься? Поднимай!
Но ополченец не решался сдвинуться с места, отвести от Ставрова лица опасливый взгляд. Плохо верилось мужику, что повезет отделаться одним ободранным лбом. Изругал грозного боярина, убить покушался — разве ж тот помилует?
— Да не робей, дурень… — усмехнулся воевода. — Тебя то спасло, что успел-таки сегодня железо печенежьим мясом попотчевать. Вот кабы твой меч чистым да неиззубренным оказался, я б с тебя и за глупость, и за речи охульные полной мерой взыскал!
Он примолк на миг, а потом уже совсем по-иному — нетерпеливо и властно — спросил:
— Ну, как было-то? Почему побежали?
Несколько голосов наперебой принялись объяснять как да почему, но Ставр прикрикнул:
— Не все разом! Вот ты. — Он снова впился пристальным взглядом во все еще не опамятовавшего обличителя. — Ты на разговоры куда как боек, вот и рассказывай.
— А чего рассказывать-то? — Ополченец, сопя, тыкал клинком в ножны и никак не мог попасть — очень уж руки тряслись. — С самого начала, что ли? Так поначалу все вроде ладно складывалось. Выступили ночью, шли споро — пешая рать на лодьях, конная по-над рекой. У Черной Могилы князь велел пешим на берег выбираться, оставил при лодьях малую дружинку, а прочих в степь повел. Вскорости нагрянули на печенежский стан — еще и светать-то толком не начинало. Нагрянули врасплох. Степовики сперва бились крепко, да только куда им, полусонным! Известное дело, не сдюжили они, побежали. Князь велел гнаться. Очень уж он, князь то есть, сокрушался, что хана ихнего полонить не удалось. Велел гнать и рубить всех без пощады. Ну, погнали… — Ополченец наконец управился с мечом и теперь не знал, чем занять бездельные руки. — Пешие сильно отстали, да и конные растянулись, рассеялись, за степовиками гоняючись. Вот тут-то беда и стряслась. Беглые вспять повернули, а может, им подмога какая-то подоспела — больно уж много вдруг сделалось печенегов, и все на нас кинулись. — Говоривший вздохнул тяжко и длинно, обеими руками поскреб макушку. — Ты уж не взыщи, боярин сердитый, дальше я плохо помню. Уж не мы гнали, а нас. Прибились к пешим, а на тех тоже наседают со всех боков, ровно волки медведя травят. Князь (он уж поранен был многажды, еле жив) вроде как велел к лодьям пробиваться. Чудом каким-то добрались до реки, хоть и жизней по пути растеряли несметно, а там уж черно от степовиков. Дружинка охранная побита, лодьи горят чадно…
Ополченец умолк. Помявшись, он опасливо обошел стороной грозного воеводу, изловчился поймать своего коня за повод и взобрался в седло.
Ставр следил за ним, прикусив ус.
— Вы-то как убереглись? — невнятно спросил он.
— Хоть живьем прикажи сварить, воевода, — не упомню я! — Ополченец истово притиснул кулаки к груди. — Там вроде овражек какой-то подвернулся… Нет, не буду врать, лучше смолчу. Будто в угаре был. Как, куда — пустое, лишь бы от смерти подальше. Опамятовал в чистом поле, когда уж и дыма лодейного не видать.
Воевода привстал на стременах и, вглядываясь куда-то поверх голов бежавших от смерти ратников, процедил недобро:
— Говоришь, гари не видать было? Это ты, воин отважный, просто-напросто забывал оглядываться.
И гридни, и недавние беглецы тоже заозирались тревожно, выискивая то, что приковало к себе боярский взгляд.
Выискали.
Там, где чистая синева сливалась с ржавой травяной буростью, пучились черные пятна дальних дымов.
— Ну, будет мешкать, — проворчал Ставр, плотно опускаясь в седло. — Ежели не всех еще успели побить — выручим, ежели всех — отомстим.
Он покосился на беглых ратников и добавил:
— Вы первыми в схватку пойдете. Умели бегать, умейте и ворочаться.
Глаза давешнего обличителя снова налились злобой:
— Мы-то уж побывали там! А ты… Нашими спинами прикрыться хочешь, нашей кровью новую славу добыть?!
Боярин смерил оценивающим взглядом щуплую узкоплечую стать свирепеющего ратника, сказал без улыбки:
— Ну, твоей-то спиной и вошь не прикроется. А что до меня, то не сомневайся: буду впереди всех на треть полета стрелы. Чтоб ты да прочие поглядели, каков я изменник.
Ополченец опять прижал к груди кулаки, заговорил страстно:
— Прости, воевода, давешние облыжные речи — то я сгоряча, не думавши. А только верь: здесь точно не без измены. Больно уж складно все у них вышло, никогда не бывало такого…
— И впрямь ты дурень немалый, — досадливо оборвал его Ставр. — Думаешь, ежели трижды мы над степными верх брали, так уж и не бывать по-иному? Битый против небитого вдвое ценится, а битый трижды вовсе цены не имеет. Не беда, что тебе это невдомек, беда, что иные, которые куда как выше тебя, поговорок не помнят…
Никто не понял Ставровых слов, разве только один Приселко увидел в них смысл. Только воевода не очень-то хотел, чтоб его понимали.
* * *
Узкий глубокий овраг казался ловушкой. Несколько лучников, засев на гребнях крутых, обросших сивой колючкой откосов, могли бы легко и быстро перебить едущих по дну всадников. К счастью, наверху никого не было. Пока.
Кони шли шагом, притихшие всадники угрюмо вслушивались в отзвуки недальнего боя.
Двое гридней, пешим дозором посланные к овражному устью, еще не вернулись, и означать это могло все что угодно. Может, овраг длиннее, чем помнилось давненько не бывавшему здесь воеводе, может, отроки по молодости чересчур осторожничают и медлят, а может (опять же по молодости), были недостаточно осторожны и проглядели засаду. Ставру очень не хотелось поручать важное и опасное дело неопытным мальцам, но выбирать было не из кого. Ратникам, однажды струсившим и сбежавшим, особого доверия нет, на Приселка часто нападает внезапный кашель, и поэтому старик в дозорные не годится… Самому бы пойти, но оставить не слишком опытную и не вполне надежную дружинку без начальственного присмотра никак нельзя. Остается уповать на то, что никакой засады в овраге нет. Вряд ли степняки ждут отсюда угрозы, вряд ли они вообще откуда-нибудь ожидают угрозы.
Овраг изломился к западу, склоны его утратили прежнюю крутизну, стали ниже, и с новой силой навалился на всадников грохот и гам побоища.
Тяжкий гул множества избивающих степь копыт, лязг сшибающегося железа, ржание, истошный боевой визг печенегов и крики, крики, крики людей, гибнущих под стрелами, под широкими сабельными взблесками, под нековаными копытами бешеных полудиких коней…
Ставр поднял руку: «Стой!»
Остановились.
Молча слушали битву, смотрели на падающие с закатного неба хлопья зловонной копоти. Долго же горит смоляное лодейное дерево, долго и чадно… А воевода, казалось, подремывал, горбясь в седле. Обмяк, уткнулся огненной своей ухоженной бородою в вызолоченное зерцало, даже глаза прикрыл. Да неужто же сердце у него не заходится болью, неужто настолько ему безразлично то, что творится сейчас совсем рядом, в нескольких полетах стрелы?!
Воеводское безразличие могло мерещиться гридням-отрокам, могло такое подуматься и хлебопашцам, волею князя ополчившимся для недолгого воинского труда. Приселко же, натерший себе плешь шлемным железом, при виде сонливой расслабленности Ставра понял: тот совсем уже готов к делу. Наверное, только за тем и заминка, что дозорные мешкают. Вот вернутся они, и тогда… И что же тогда?
Не выдержав, тиун подъехал к Ставру, осторожно тронул боярский локоть:
— Слышь, воевода… Ты б все же сказал, какую такую хитрость замыслил. Глядишь, может, и моя старая голова чего присоветует?
Ставр медленно повернул голову, приоткрыл глаза:
— Хитрость моя, старик, невеликая. Овраг этот чуть дальше ветвится надвое, и правая его ветка прямиком к Черной Могиле выводит. Я так смекаю: хан Буняга дряхл, немощен, а потому сам в драку не сунется — наверняка откуда-нибудь с высокого места боем правит. Берег же здесь плоский, кроме Черной Могилы, близких курганов нет. Уразумел? Подкрасться бы незамеченными, порубить хана да тех, кто с ним (уверен, что он, торопя победу, почти всех от себя в битву отправил), а после ударить в спину степнякам, которые на наших насели, — внезапно ударить, чтоб не успели, опомнившись, издали побить коней стрелами. Глядишь, может, и дрогнут, побегут. Когда удача уже считай что за пазухой, любая беда мнится во сто крат страшнее.
— А ежели не дрогнут? — тихо спросил Приселко. — Ежели они пуще прежнего освирепеют из-за ханской погибели — тогда как?
— И такое может случиться. Только умней моего даже ты, старый лисовин, ничего не выдумаешь.
Приселко закусил губу. Значит, Ставр, очертя голову бросаясь с малым числом отроков в степь, не имел никакого путного замысла. На что же он рассчитывал? Не мог же воевода до встречи с беглыми угадать, как складывается битва! Или мог? Или он в любом случае сумел бы выдумать что-нибудь дельное?
Всхрапывали, позвякивали удилами волнующиеся кони, тихонько переговаривались гридни и ополченцы — кто бледен, кто хмур, кто-то шепчет неслышное, кто-то до крови искусал губы, силясь казаться спокойным…
До чего же все-таки нелепа душа человеческая!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59