Януш вспоминал о разных блюдах, претерпевая муки голода. Он
погружался в мечты о вкусной, обильной пище. Ему снились груды квашеной
капусты, сосиски и кровяная колбаса, тушенная свинина с ароматными
приправами и маринованные огурчики с укропом и перчиком. Часто во сне он
переносился в прошлое: вот ему снова девять лет, и вся его семья собралась
за столом, они едят жаркое из краденого поросенка, или мясо, оставшееся
после пирушки и заготовленное впрок, или нежный холодец, который мать
приготовила из костей поросенка. Он просыпался среди ночи, растревоженный
этими воспоминаниями; его запавшие глаза вглядывались в темноту, словно
пытаясь разглядеть в ней исчезнувшие, растворившиеся во мраке видения.
Пережитые им во сне чувства были яркими, они побеждали стоны и дурные
запахи, доносившиеся до Януша с соседних нар, и юноша лежал на спине
часами, припоминая все новые подробности их тайного семейного пира в ту
далекую ночь, и слюни текли из его раскрытого рта на шероховатые доски
нар.
Шло время, и Януш все более замыкался в себе. Его душа блуждала в
воспоминаниях о прошлом, уходя в них так же глубоко, как его иссохшая
плоть уходила внутрь выступающего костяка. Яркие видения, в которых он
почти всегда пировал со своими близкими, были единственным светлым пятном
на фоне лишений и физических страданий, переносимых им в нацистском
лагере. Они были мучительными, ибо возвращение к мрачной реальности всякий
раз вызывало у него что-то вроде шока, и в то же время они были его
единственной усладой, помогавшей притупить острое восприятие
действительности, ибо человек, не утешавший себя какими-нибудь иллюзиями,
не возведший между собой и внешним миром хрупкой преграды, мог сойти с ума
в том аду, куда судьбе угодно было забросить молодого Палузинского. В то
время как большинство заключенных, уже забыв вкус нормальной человеческой
пищи, относились к еде с полным безразличием, уже не осознавая, что едят
(они жадно, но почти машинально поглощали жидкую похлебку без мяса и
черный хлеб пополам с опилками, набивая свои пустые животы, - казалось,
они с тем же безразличием могли бы жевать траву), Януш никак не мог
отказаться от своих ночных воображаемых пиров, и вкус жареной свинины
снова и снова, как наяву, дразнил его глотку. Это стало его навязчивой
идеей, его постоянным бредом, мощной силой, зовущей его мысли к себе, как
магнит притягивает железо. В то время как другие погружались в бездну
отчаянья, Януш хватался за свои фантазии, подобно тому, как тонущий в
последнем бессознательном усилии пытается схватить стремглав летящую вниз
чайку.
Он работал так прилежно и старательно, как только позволяли его
истощенные силы, и пресмыкался перед надзирателями; когда ему удавалось
подслушать какой-нибудь неосторожный разговор ночью в бараках, он доносил
лагерному начальству о содержании разговора и называл имена заговорщиков.
Его угодничанье перед фашистскими выродками, его прилежание и трудолюбие
(к слову сказать, во много раз превосходившие его усердие в поле на родной
ферме) были замечены и охраной, и его товарищами-узниками. В кругу
заключенных он стал отверженным, его чурались и избегали говорить при нем
на важные, серьезные темы. Хотя соседи по баракам подозревали, что
Палузинский - шпион охраны, прямых улик против него никто не имел. Его
ненавидели за готовность служить Третьему Рейху и услужливое заискивание
перед немцами. К счастью для Януша, узники Майданека были настолько
запуганы и истощены физически, что расправа ему не грозила - большинство
заключенных пребывало в вялой апатии, и сильные страсти не рождались в их
обессилевших душах - в нацистском концентрационном лагере дух человека,
его достоинство ломались прежде всего.
Как-то раз Палузинский вместе с колонной из двадцати с лишним человек
шагал из лагеря, направляясь к вершине холма, где немцы устраивали
массовые истребления заключенных. (Такие жуткие расправы над многими
сотнями людей не были редкостью в лагерях смерти; фашисты и предатели
своего народа, завербовавшиеся в охрану, цинично шутили, что человек,
попавший в лагерь, мог выйти из него лишь через трубу крематория.)
Небольшой бригаде, в которую попал Палузинский, было приказано ждать возле
специально выкопанных в этом месте глубоких ям.
Число "нежелательных лиц", или "людей второго сорта", как
презрительно называли евреев нацисты, было настолько велико, что сосчитать
их было невозможно. (Много лет спустя в ночных кошмарах ему мерещились эти
огромные людские толпы, но он не мог даже приблизительно вспомнить,
сколько народу погибло в тот раз - сотни или, может быть, тысячи человек).
Часть обреченных узников построили шеренгами вдоль ям, а потом пулеметные
и автоматные очереди начали косить эти шеренги. Тела убитых и тяжело
раненных падали в ямы; некоторые несчастные, которых пули едва задели,
пытались выползти из-под обстрела; они извивались на земле, корчась от
страха и боли, и судорожно цеплялись пальцами за осыпающиеся края рыхлого
бугра земли на краю ямы, делая отчаянные усилия, чтобы не свалиться вниз.
Палузинскому и его "коллегам" приказали сталкивать трупы и недобитых
людей, лежащих на краю, в ямы, затем уложить тела, лежащие на дне этих
жутких могил, так, чтобы следующая группа расстрелянных могла поместиться
там же, поверх первого штабеля еще не успевших остыть человеческих тел.
Когда яма заполнится до определенного уровня, ее нужно будет залить
цементом и прикрыть сверху землей. На эту работу отряжали не всех
заключенных, а только тех, кто пользовался особым доверием охраны и
лагерного начальства. Януш входил в число "избранных".
Офицер СС снабдил Януша и троих его помощников щипцами и
притупленными на концах ножами: их задачей было выдергивать изо ртов
убитых золотые зубы и срезать с пальцев драгоценные кольца, которые у них
не успели отобрать при первом досмотре.
Януш не испытывал ни страха, ни стыда, выполняя эту работу. Он давно
уже научился заглушать в себе малейшие укоры совести, а лагерное
заключение настолько изуродовало его душу, что он не испытывал шока при
виде многих сотен окровавленных, изуродованных людей. Ловко и деловито он
скользил меж поверженных тел, словно перед ним лежали не люди, а только
что заколотая домашняя скотина. Свежее мясо. Вот чем было для него это
беспорядочное нагромождение рук и ног, торчащих из общей кучи человеческих
тел. Белые туши. Среди них попадалась еще розовевшая живая плоть. Что же
напоминал ему этот цвет? Ах, конечно, он вспомнил: того маленького
поросенка...
Никто не видел, как он вытащил из общей кучи тел пухлую руку женщины
- массивное золотое кольцо сидело на пальце так плотно, что его край
врезался в кожу. Гестапо проявило милосердие: палачи не стали срезать
драгоценность у нее с руки, пока она была жива. Он долго пилил палец
ножом, и наконец ему удалось перерезать сухожилия. Никто не обращал на его
возню ни малейшего внимания. Он стащил кольцо с окровавленного,
изувеченного пальца. Затем впился зубами в мясо, лохмотьями свисавшее с
тонкой белой кости. Немного подержав его во рту, чтобы высосать кровь, он
едва не проглотил чуть сладковатый на вкус кусок. Глаза женщины открылись.
Она глядела прямо на него, и он сделал резкое движение, словно хотел
спрятать ее отрезанный палец за спину. Кусок застрял у него в горле. Взор
женщины помутился - жизнь покидала ее обескровленное, истерзанное пулями
тело. Он сделал над собой усилие и проглотил кусочек человеческой плоти. И
оторвал зубами еще кусок. И еще, и еще.
Это стало как бы поворотным этапом в его судьбе, началом его
выживания в лагерных условиях. Он не испытывал ни стыда, ни удовольствия.
Он просто нашел неожиданную поддержку там, где до сих пор ее никто не
додумался искать. Теперь он мог есть свежее мясо - небольших кусков,
проглоченных им, пока никто не видел, хватало, чтобы поддержать силы в его
истощенном теле. Это помогало ему кое-как влачить свое существование, не
опасаясь голодной смерти.
Он долго болел после того, как в первый раз наелся сырого мяса - его
желудок не привык к обильной и сочной пище. Ему повезло - он быстро
оправился, а слабость, которую он чувствовал после рези в животе и
сильного поноса, не смогла повредить новой кровавой трапезе. Януш словно
второй раз родился на свет; теперь он выделялся среди остальных
заключенных - мрачных, унылых людей, едва волочивших ноги и нередко
падавших в обморок от истощения на утренней поверке, - своим бодрым видом:
ему хотелось выжить, как никогда раньше. Впоследствии он стал более
осторожным и тщательно следил за тем, чтобы никто не заметил, как он
вырезает из сваленных в кучу мертвых тел небольшие куски мяса, пряча их
под одеждой. Он съедал их поздно ночью, лежа на койке в бараке, натянув на
голову тонкое одеяло. Того количества кровавого мяса, которое он съедал,
хватало, чтобы немного поддержать нуждающийся в белках организм, но было
явно недостаточно для того, чтобы его исхудавшая, иссохшая фигура могла
чуть-чуть поправиться - в этом было счастье Януша, ибо малейшие перемены к
лучшему оказались бы слишком заметными, выделив его из толпы ходячих
скелетов концлагеря Майданек. Но сил у Палузинского заметно прибавилось, и
появилось стремление если не вырваться из окружающего его ада, то хотя бы
выжить вопреки всем, кто так или иначе старается расправиться с ним.
Судьба была благосклонна к нему в течение нескольких месяцев,
предоставив ему возможность втайне совершать свои кровавые трапезы
стервятника, но потом его неожиданно убрали из похоронной команды. Видимо,
самим немцам уже надоела его постоянная услужливая готовность ползать в
общих могилах среди трупов, а может быть, охранники решили, что он слишком
выделяется из общей массы заключенных, а потому становится опасен. Причина
отказа от его услуг так и осталась неразъясненной, но больше его уже не
брали в бригаду могильщиков. Лишившись регулярного кровавого ужина,
Палузинский чувствовал, как тают его силы, как с каждым днем ухудшается
самочувствие.
Теперь он ничем не отличался от остальных живых трупов, в которые
превращались узники Майданека: то же отсутствующее выражение на лице с
заострившимися чертами, та же шаркающая походка. Но хуже всего было то,
что его начал мучить сильный кашель. Закрывая рот рукой, он старался не
глядеть на кровавые пятна, остававшиеся на ладони после очередного
приступа, вконец обессиливающего его. А потом он свалился в горячке. В
конце концов его перенесли в барак, где лежали умирающие, оставленные без
пищи, без присмотра и самой элементарной помощи и заботы; их ужасный конец
ускорялся таким жестоким, варварским способом.
Он не помнил, сколько пролежал здесь - сутки, месяцы или, может быть,
часы. То теряя сознание, то снова приходя в себя, он потерял счет времени.
Но что-то не давало угаснуть слабому огоньку жизни, едва тлеющему в его
истощенном теле. И что-то настойчиво привлекало к себе его внимание в те
краткие промежутки, когда он лежал, глядя в потолок неподвижным,
отрешенным взором человека, находящегося между жизнью и смертью. Это был
запах. Знакомый. Из прошлого. Он облизывал сухим языком потрескавшиеся
губы, безуспешно пытаясь хоть немного смочить их. Согнув колени и
скорчившись на полу, он пытался облегчить боль, когда голод вызвал в
желудке очередной мучительный спазм. Наконец боль прошла; но ему
показалось, что вместе с ней из тела ушли последние силы. Этот слабый,
едва уловимый запах - откуда он доносится?.. Чем здесь пахнет?.. Запах был
очень знакомым, вызывающим прилив воспоминаний, и он мысленно перенесся на
много лет назад.
Он снова был мальчиком, стоящим в просторной комнате деревенского
дома Палузинских, глядя на закрытую дверь. "Мамуся" и "татуш" заперлись в
спальне. Они всегда так делали, когда днем занимались друг с другом тем,
на что ему не разрешалось смотреть; иногда по ночам, когда они думали, что
сын уже уснул, с их постели до него доносились звуки - смех, а потом
стоны, словно им было больно. Однажды родители настолько увлеклись своей
забавой, что не заметили, как мальчик тихо встал со своей кроватки и жадно
смотрел на них... ему не понравилось то, что он увидел, но почему-то
захотелось быть с ними в эту минуту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71