Имелись основания полагать, что болезненно-пытливая любознательность к людским тайностям могла с годами выдвинуть его в следователя по особо важным делам, а там, глядишь, по прохождении практического стажа, и в госдолжность повыше по части наиболее коварных штампов социального зла для профилактического прижигания невинных сердец, где те, при недосмотре, запросто могли бы угнездиться. Егору принадлежало мимоходом оброненное замечание, что при более благоприятной анкетке любезный братец наворотил бы делов не меньше какого-нибудь там Савонаролы Робеспьеровича. Но тут же сам себя и опроверг едкой шуткой насчет сомнительной Вадимовой пригодности в повседневном революционном процессе, ибо по интеллигентской расхлябанности, например, ни за что не порешился бы совершить обычную в то время историческую необходимость над родным отцом с его, в общем-то, бесполезной для общества старухой.
В самых прочных русских семьях рушилось патриархальное благочиние, завершаясь разрывом родителей с детьми. Свержение стеснительной опеки старших нередко знаменовалось присвоением себе права страмить Бога вслух с последующим вторженьем в красный угол избы, причем самая безнаказанность произведенного кощунства делала излишним протест потрясенных стариков. Впрочем, всегда бывало на Руси, когда в отплату давней порки за разбитую сахарницу подросшие удальцы получают физическое удовлетворение, разбирая огнестрельное оружие на глазах у матери, щелкая и прицеливаясь туда-сюда, отчего старушки за сердце хватаются да капли пьют. К несчастью, смысл и сущность происходившего тогда поджога сердец были осознаны с необратимым запозданьем... При некоторых своих неумеренных увлеченьях Вадим поумней был, в отличие от бушевавших сверстников публичных непристойностей в храмах не совершал, с родителями вел себя почтительно, хотя и без слащавой, нецеломудренной нежности, нередкой в обеспеченных семьях. Мужицкий облик отца и склад его простонародной вятской речи, не менее того крупные и тяжкие, в порезах и поколах чернорабочие руки, а пуще всего вопиющая житейская неумелость перевешивали в глазах сына его социальную вредность.
Домашних стали тревожить не в меру скользкие рассужденья первенца, плоды строгой и недоброй пристальности к сущим пустякам вкруг себя. Егор, находившийся сначала в полном интеллектуальном подчиненье у брата, пока не взбунтовался наконец, как-то отметил ему в лицо с восхищеньем непробудившегося пока соперничества, что если в пятнадцать лет у него такие мыслишки шевелятся в башке, то что еще может выползти оттуда впоследствии! За вечерним столом Вадим ставил в тупик даже самого, казалось бы, профессионально подготовленного о.Матвея своими невинными вопросами из разряда тех, что жгутся при прочтении их ходом коня. Конечно, за древностью рода человеческого все они давно известны даже едва просвещенным умам в своих классических варьянтах, но в том и заключалась их подрывная сила, что, банальные в верхах, они наравне с булыжником из мостовой приобретают революционную убойность, становясь достояньем низов.
До поры, в стремленье охранить драгоценный, перед сном грядущим, семейный покой, батюшка обходился шутливой лаской:
– Ты, Вадимушка, гвоздиком в часах не ковыряйся, а то на всю жизнь с ходу собьются. Покойный шорник мой не зря сказывал, что водка должна быть крепкая, сабля вострая, вера детская. В кавалерии служил, дело свое знал, царство ему небесное! – и отеческим прикосновением к темени ладил закрепить преподанное назидание.
Но в ходе одной мирной дискуссии, где Бог был истолкован источником света, добра и красоты, Вадим вдруг принес из чулана, где спал в летнее время, небольшую коллекцию насекомых, чем-то неуловимо для глаза отличную от обычно собираемых школьниками его возраста. Она состояла из всяких, не без умысла подобранных, жучков и козявок, по признаку видовой отвратности, что ли, и не местного происхождения порой, так прегадкую медведку, например, среди могил проживавший о.Матвей видел впервые на своем веку. Только пристрастным, с особой задумкой, взором можно было высмотреть подобных ублюдков, по задворкам бытия сокрывающихся от солнечного луча и глаза людского, так что первым побуждением Прасковьи Андреевны было смахнуть подобную гадость с обеденного стола... Представленная на отцовское усмотрение энтомологическая диковинка вряд ли имела касание к обсуждаемому предмету, но уже тогда весь психический склад Вадима заставлял предположить, что единственно ради последовавшей затем паузы недоумения и был предпринят им кропотливый труд собирательства. Следя за сменой выражений в отцовском лице, сын поинтересовался, какими приблизительно соображеньями, по его мнению, мог руководиться всеблагой творец, наравне с человеком наделяя жизнью подобные, при всей их конструктивной занятности, унылые изделия? В плане богословском речь шла о дисгармоническом противоречии указанных штучек эстетике христианского рая. Сюда сами собой просились и другие промахи Всевышнего, несовместные с занимаемой им должностью, вроде бледной спирохеты и бациллы Коха, мировых войн и прибавочной стоимости, алкоголизма и дороговизны продуктов и прочий уличающий материал из популярного атеизма. Но, значит, нечто другое было у Вадима на уме, если воздержался от дешевки. И тогда младший почти прозорливо справился у брата, почему указанное зверье наколото у него на черном картоне.
– Для оттенения их скрытой мерзости... – неосторожно, не по уму простодушно отвечал врасплох застигнутый Вадим.
Слишком туманная, к тому же узкоместного значения описанная мелочь не заслуживала бы упоминанья, но без нее стала бы вовсе непонятной одна фраза, тоном возмездия и в чулане наедине оброненная младшим братом старшему в условиях ужасного, ни с чем несравнимого, потому что чисто физического паденья и даже падального ничтожества, – другое дело, дошел ли тот урок до Вадима с его по меньшей мере помраченным сознаньем. Важней отметить, что, отвергая юридическую неправомерность предвзятого подхода к человеку в революции, тем самым осуждая брезгливость беспорочной святости к греховной людской породе, сам он в практике своей так жестоко повторял эту исконную ошибку истории.
Вадима жалели в семье больше Дуни, и впрямь – любимец старшей отцовской тетки, вещей и нищей Ненилы, всю жизнь с сумой и босиком пробегавшей по вятским снегам, мальчик с детства отмечен был бесплодной гениальностью, какой зачастую обозначается вырожденье. Сколько раз, бывало, занявшаяся в подсознанье крупица случайного знания приобретала спонтанное развитие, чтобы в паузе прерванного сна однажды ночью сбоку вспыхивала мучительная, ранящая мозг своей отточенной точностью информация, некое беспредметное откровенье, от которого к рассвету оставались лишь умственная усталость да остылый, не поддающийся прочтению уголек. Еще в детстве мучительно и часто снилась ему как бы пульсирующая, неохватная глазом, но в каждой части своей гипнотическая волшебная машина, позже ставшая известной ему под школьным названием вселенная. И в бесчисленных окошечках на табло чуть сбоку струилась информация по всем показателям ее работы, иногда и ненадолго совпадавшая с догадками наиболее прозорливых умов. Однако никому не давалось постичь в точности – что именно делает, куда мчится стоя на месте, чего так настойчиво ищет сей, диаметром в тысячи световых мильонолетий и практически ничего новенького не производящий агрегат, кроме перевалки одного и того же из пустого в порожнее? Каждое, с годами все более дерзкое прикосновение к тайне, повергавшее мальчика в благоговейную дрожь, плодотворно кровянило сверхчувствительные, под круглой костью на плечах, мозговые оболочки. Легко представить объем его возможных к моменту зрелости свершений, кабы не предназначенное ему пассивное, с гибелью сопряженное участие в механизме одного поистине адского, на крупную добычу рассчитанного капкана, где высшей валютной ценности человеческая судьба должна была сыграть роль вспомогательной защелки.
Впервые о критических настроеньях подросшего любимца о.Матвей был уведомлен письмом анонимного благодетеля из бывших прихожан. В конверте находилась вырезанная бритвой из факультетской стенгазеты необширная, бойкая такая статеечка под суровым названьем Сумерки богов. После обстоятельного, не менее как в три с половиной машинных странички исторического обзора изветшалых религий, а также на основании роста успехов раскрепощения тружеников континентов земного шара предсказывалось близкое крушение всех их с христианством во главе. Автору шел тогда двадцатый год, что и бросалось в глаза не только из приведенных выше шестикратно чередующихся родительных падежей.
Вечерком за ужином батюшка завел сторонний, издалека, разговор о множестве потому и смертных, что языческих, неполноценных богов, также о едином предвечном Вседержителе, коего, минуя общеизвестные прописи православного катехизиса, и в государственной практике никакой декларацией прав пополам с уголовным кодексом и колхозным уставом не подменишь по количеству содержащихся в нем нравственных параграфов; просто всемирной бумаги не хватит распечатать их полностью, и только неписаным законом духа живы были люди на земле. Чем иначе, риторически вопрошал о.Матвей, возможно уравновесить чудовищное, столь смертельное в лапах зверя, нынешнее знание, ибо такой силы бывает пища ума, что становится ядом жизни, и бывают такие концентраты тайн, что только Всевышнему в пору да и то не каждый день. Попутно возникал вопрос, хватит ли крылатости у нового тезиса по упразднении христианства удержать человечество в полете хотя бы на прежней, незначительной высоте? Столько за минувшие века в счастье и горестях натащил человек к подножию Отца небесного, что не опасно ли вышибать сию подпорку веры, окажется ли достаточно мощи у нового Самсона удержать на себе разрушаемое, Атлантову равное хозяйство? И с такой впечатляющей силой было опрошено, что Вадим непроизвольно плечами пошевелил, примериваясь к воображаемому грузу. Короче, о.Матвею в голову не приходило, сколько горестных сомнений, впервые облекавшихся в слово, скопилось в его душе. Даже в ранних, особо пламенных проповедях своих, когда, безраздельно руководясь доктриной о распятом богочеловеке, не косился на ухмылявшегося в сторонке презренного антипода его, никогда бывшему вятскому батюшке не случалось говорить и вполовину нынешнего накала. Не потому ли, что речь шла о Боге не в мистическом его, обсуждению не подлежащем аспекте, а в чисто утилитарном преломлении, уже тогда ощутимом для старика применительно к государственности российской. Понятно, ничего пока не зависело от парнишки Вадима Лоскутова, да ему и не постигнуть было в полном-то объеме отцовские тревоги, но уже по замаху крыльев угадывался его полет, уже начальные расхождения с семьей порождали в о.Матвее фантастические расчеты, что ежели своенравная судьбица хоть шутки ради да возведет первенца на гиблую вершину, допустит удальца однажды до общенья с нынешними-то правителями России, то пускай, живота своего не щадя, подшепнет наиглавнейшему-то государю иноземного происхождения истинный секретец ее тысячелетнего существованья – поберег бы старую, чтобы не скувырнулась кобылка по дороге к земле обетованной, а то вскорости и ехать туда станет не на чем!
Такая униженная, безрадостная мольба за нечто и ему тоже частично принадлежащее звучала в отцовском голосе, что у Вадима недостало сил прервать его и, отбившись чем пришлось, убежать на одно не только лестное, но и обязательное для него собрание, где должен был получить вступительное в новую жизнь общественное порученье, некоторым образом испытательную нагрузку, причем добираться до места предстояло двумя автобусами да меж ними бегом через площадь шагов не меньше пятисот. Уж времени оставалось в обрез до начала заседанья, о котором с волнением неофита помышлял целую неделю, но как ни вертелся, с отчаяньем поглядывая на ходики в простенке, все же не посмел прервать отца, подбиравшегося к своей коренной и, казалось бы, при всей ее необъятности взад-вперед исхоженной теме Бога. На сей раз разговор велся в несколько необычном разрезе, без того профессионально-сладостного умиления, которому в проповедях так корреспондировали и благостная после обедни усталость паствы, и косой солнечный лучик, весьма кстати пробивающийся из купола сквозь сизую кадильную мглу. Верней всего то была беседа если и не с равноправным другом, то завтрашним наследником своим о первостепенно-важных вещах по своему значению для грядущего, а возможно, и наиболее злободневных даже в переживаемую эпоху. Допущенные им тогда догматические вольности, в иное время немыслимые для священника, подтверждают Матвеево стремление на предельной искренности показать Вадиму серьезность положения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
В самых прочных русских семьях рушилось патриархальное благочиние, завершаясь разрывом родителей с детьми. Свержение стеснительной опеки старших нередко знаменовалось присвоением себе права страмить Бога вслух с последующим вторженьем в красный угол избы, причем самая безнаказанность произведенного кощунства делала излишним протест потрясенных стариков. Впрочем, всегда бывало на Руси, когда в отплату давней порки за разбитую сахарницу подросшие удальцы получают физическое удовлетворение, разбирая огнестрельное оружие на глазах у матери, щелкая и прицеливаясь туда-сюда, отчего старушки за сердце хватаются да капли пьют. К несчастью, смысл и сущность происходившего тогда поджога сердец были осознаны с необратимым запозданьем... При некоторых своих неумеренных увлеченьях Вадим поумней был, в отличие от бушевавших сверстников публичных непристойностей в храмах не совершал, с родителями вел себя почтительно, хотя и без слащавой, нецеломудренной нежности, нередкой в обеспеченных семьях. Мужицкий облик отца и склад его простонародной вятской речи, не менее того крупные и тяжкие, в порезах и поколах чернорабочие руки, а пуще всего вопиющая житейская неумелость перевешивали в глазах сына его социальную вредность.
Домашних стали тревожить не в меру скользкие рассужденья первенца, плоды строгой и недоброй пристальности к сущим пустякам вкруг себя. Егор, находившийся сначала в полном интеллектуальном подчиненье у брата, пока не взбунтовался наконец, как-то отметил ему в лицо с восхищеньем непробудившегося пока соперничества, что если в пятнадцать лет у него такие мыслишки шевелятся в башке, то что еще может выползти оттуда впоследствии! За вечерним столом Вадим ставил в тупик даже самого, казалось бы, профессионально подготовленного о.Матвея своими невинными вопросами из разряда тех, что жгутся при прочтении их ходом коня. Конечно, за древностью рода человеческого все они давно известны даже едва просвещенным умам в своих классических варьянтах, но в том и заключалась их подрывная сила, что, банальные в верхах, они наравне с булыжником из мостовой приобретают революционную убойность, становясь достояньем низов.
До поры, в стремленье охранить драгоценный, перед сном грядущим, семейный покой, батюшка обходился шутливой лаской:
– Ты, Вадимушка, гвоздиком в часах не ковыряйся, а то на всю жизнь с ходу собьются. Покойный шорник мой не зря сказывал, что водка должна быть крепкая, сабля вострая, вера детская. В кавалерии служил, дело свое знал, царство ему небесное! – и отеческим прикосновением к темени ладил закрепить преподанное назидание.
Но в ходе одной мирной дискуссии, где Бог был истолкован источником света, добра и красоты, Вадим вдруг принес из чулана, где спал в летнее время, небольшую коллекцию насекомых, чем-то неуловимо для глаза отличную от обычно собираемых школьниками его возраста. Она состояла из всяких, не без умысла подобранных, жучков и козявок, по признаку видовой отвратности, что ли, и не местного происхождения порой, так прегадкую медведку, например, среди могил проживавший о.Матвей видел впервые на своем веку. Только пристрастным, с особой задумкой, взором можно было высмотреть подобных ублюдков, по задворкам бытия сокрывающихся от солнечного луча и глаза людского, так что первым побуждением Прасковьи Андреевны было смахнуть подобную гадость с обеденного стола... Представленная на отцовское усмотрение энтомологическая диковинка вряд ли имела касание к обсуждаемому предмету, но уже тогда весь психический склад Вадима заставлял предположить, что единственно ради последовавшей затем паузы недоумения и был предпринят им кропотливый труд собирательства. Следя за сменой выражений в отцовском лице, сын поинтересовался, какими приблизительно соображеньями, по его мнению, мог руководиться всеблагой творец, наравне с человеком наделяя жизнью подобные, при всей их конструктивной занятности, унылые изделия? В плане богословском речь шла о дисгармоническом противоречии указанных штучек эстетике христианского рая. Сюда сами собой просились и другие промахи Всевышнего, несовместные с занимаемой им должностью, вроде бледной спирохеты и бациллы Коха, мировых войн и прибавочной стоимости, алкоголизма и дороговизны продуктов и прочий уличающий материал из популярного атеизма. Но, значит, нечто другое было у Вадима на уме, если воздержался от дешевки. И тогда младший почти прозорливо справился у брата, почему указанное зверье наколото у него на черном картоне.
– Для оттенения их скрытой мерзости... – неосторожно, не по уму простодушно отвечал врасплох застигнутый Вадим.
Слишком туманная, к тому же узкоместного значения описанная мелочь не заслуживала бы упоминанья, но без нее стала бы вовсе непонятной одна фраза, тоном возмездия и в чулане наедине оброненная младшим братом старшему в условиях ужасного, ни с чем несравнимого, потому что чисто физического паденья и даже падального ничтожества, – другое дело, дошел ли тот урок до Вадима с его по меньшей мере помраченным сознаньем. Важней отметить, что, отвергая юридическую неправомерность предвзятого подхода к человеку в революции, тем самым осуждая брезгливость беспорочной святости к греховной людской породе, сам он в практике своей так жестоко повторял эту исконную ошибку истории.
Вадима жалели в семье больше Дуни, и впрямь – любимец старшей отцовской тетки, вещей и нищей Ненилы, всю жизнь с сумой и босиком пробегавшей по вятским снегам, мальчик с детства отмечен был бесплодной гениальностью, какой зачастую обозначается вырожденье. Сколько раз, бывало, занявшаяся в подсознанье крупица случайного знания приобретала спонтанное развитие, чтобы в паузе прерванного сна однажды ночью сбоку вспыхивала мучительная, ранящая мозг своей отточенной точностью информация, некое беспредметное откровенье, от которого к рассвету оставались лишь умственная усталость да остылый, не поддающийся прочтению уголек. Еще в детстве мучительно и часто снилась ему как бы пульсирующая, неохватная глазом, но в каждой части своей гипнотическая волшебная машина, позже ставшая известной ему под школьным названием вселенная. И в бесчисленных окошечках на табло чуть сбоку струилась информация по всем показателям ее работы, иногда и ненадолго совпадавшая с догадками наиболее прозорливых умов. Однако никому не давалось постичь в точности – что именно делает, куда мчится стоя на месте, чего так настойчиво ищет сей, диаметром в тысячи световых мильонолетий и практически ничего новенького не производящий агрегат, кроме перевалки одного и того же из пустого в порожнее? Каждое, с годами все более дерзкое прикосновение к тайне, повергавшее мальчика в благоговейную дрожь, плодотворно кровянило сверхчувствительные, под круглой костью на плечах, мозговые оболочки. Легко представить объем его возможных к моменту зрелости свершений, кабы не предназначенное ему пассивное, с гибелью сопряженное участие в механизме одного поистине адского, на крупную добычу рассчитанного капкана, где высшей валютной ценности человеческая судьба должна была сыграть роль вспомогательной защелки.
Впервые о критических настроеньях подросшего любимца о.Матвей был уведомлен письмом анонимного благодетеля из бывших прихожан. В конверте находилась вырезанная бритвой из факультетской стенгазеты необширная, бойкая такая статеечка под суровым названьем Сумерки богов. После обстоятельного, не менее как в три с половиной машинных странички исторического обзора изветшалых религий, а также на основании роста успехов раскрепощения тружеников континентов земного шара предсказывалось близкое крушение всех их с христианством во главе. Автору шел тогда двадцатый год, что и бросалось в глаза не только из приведенных выше шестикратно чередующихся родительных падежей.
Вечерком за ужином батюшка завел сторонний, издалека, разговор о множестве потому и смертных, что языческих, неполноценных богов, также о едином предвечном Вседержителе, коего, минуя общеизвестные прописи православного катехизиса, и в государственной практике никакой декларацией прав пополам с уголовным кодексом и колхозным уставом не подменишь по количеству содержащихся в нем нравственных параграфов; просто всемирной бумаги не хватит распечатать их полностью, и только неписаным законом духа живы были люди на земле. Чем иначе, риторически вопрошал о.Матвей, возможно уравновесить чудовищное, столь смертельное в лапах зверя, нынешнее знание, ибо такой силы бывает пища ума, что становится ядом жизни, и бывают такие концентраты тайн, что только Всевышнему в пору да и то не каждый день. Попутно возникал вопрос, хватит ли крылатости у нового тезиса по упразднении христианства удержать человечество в полете хотя бы на прежней, незначительной высоте? Столько за минувшие века в счастье и горестях натащил человек к подножию Отца небесного, что не опасно ли вышибать сию подпорку веры, окажется ли достаточно мощи у нового Самсона удержать на себе разрушаемое, Атлантову равное хозяйство? И с такой впечатляющей силой было опрошено, что Вадим непроизвольно плечами пошевелил, примериваясь к воображаемому грузу. Короче, о.Матвею в голову не приходило, сколько горестных сомнений, впервые облекавшихся в слово, скопилось в его душе. Даже в ранних, особо пламенных проповедях своих, когда, безраздельно руководясь доктриной о распятом богочеловеке, не косился на ухмылявшегося в сторонке презренного антипода его, никогда бывшему вятскому батюшке не случалось говорить и вполовину нынешнего накала. Не потому ли, что речь шла о Боге не в мистическом его, обсуждению не подлежащем аспекте, а в чисто утилитарном преломлении, уже тогда ощутимом для старика применительно к государственности российской. Понятно, ничего пока не зависело от парнишки Вадима Лоскутова, да ему и не постигнуть было в полном-то объеме отцовские тревоги, но уже по замаху крыльев угадывался его полет, уже начальные расхождения с семьей порождали в о.Матвее фантастические расчеты, что ежели своенравная судьбица хоть шутки ради да возведет первенца на гиблую вершину, допустит удальца однажды до общенья с нынешними-то правителями России, то пускай, живота своего не щадя, подшепнет наиглавнейшему-то государю иноземного происхождения истинный секретец ее тысячелетнего существованья – поберег бы старую, чтобы не скувырнулась кобылка по дороге к земле обетованной, а то вскорости и ехать туда станет не на чем!
Такая униженная, безрадостная мольба за нечто и ему тоже частично принадлежащее звучала в отцовском голосе, что у Вадима недостало сил прервать его и, отбившись чем пришлось, убежать на одно не только лестное, но и обязательное для него собрание, где должен был получить вступительное в новую жизнь общественное порученье, некоторым образом испытательную нагрузку, причем добираться до места предстояло двумя автобусами да меж ними бегом через площадь шагов не меньше пятисот. Уж времени оставалось в обрез до начала заседанья, о котором с волнением неофита помышлял целую неделю, но как ни вертелся, с отчаяньем поглядывая на ходики в простенке, все же не посмел прервать отца, подбиравшегося к своей коренной и, казалось бы, при всей ее необъятности взад-вперед исхоженной теме Бога. На сей раз разговор велся в несколько необычном разрезе, без того профессионально-сладостного умиления, которому в проповедях так корреспондировали и благостная после обедни усталость паствы, и косой солнечный лучик, весьма кстати пробивающийся из купола сквозь сизую кадильную мглу. Верней всего то была беседа если и не с равноправным другом, то завтрашним наследником своим о первостепенно-важных вещах по своему значению для грядущего, а возможно, и наиболее злободневных даже в переживаемую эпоху. Допущенные им тогда догматические вольности, в иное время немыслимые для священника, подтверждают Матвеево стремление на предельной искренности показать Вадиму серьезность положения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109