Тиская в ладони душистый кожаный комок, отправился он вверх на розыск другого такого же, вскоре увенчавшийся успехом – ступенчато простеленная ковровая дорожка скрадывала его шаги. Однако несколько раньше на поворотной лестничной площадке обнаружился сперва любимый Юлии, с золотцем, индийский шарф, недавний подарок дяди, прославленного йога из Бомбея, вслед за тем не менее знакомая Дымкову, уже в холле второго этажа, лаковая сумочка с раскатившейся по полу дамской мелочью, потом одинокая туфелька и, под конец, на самом пороге спальни, вторая недостающая рукавичка. Похоже, какая-то срочная потребность совсем недавно гнала здесь Юлию куда-то вглубь, заставляя в алогичном беспорядке ронять вещи, как бы раздеваться на бегу.
Нет, далеко не все вымерло в доме, и кажется, хозяйка его находилась у себя, в подтверждение чего тотчас послышался не только ее собственный голос, но и собеседника. Притом оба явно не стереглись, как будто там, где имеется гарантия от воров, можно не опасаться и подслушиванья.
Беседа велась в довольно ровном темпе и позволяла предположить давние, дружеские отношения сторон.
– ... Скрытный, никогда не рассказываешь о себе, – странным тоном, словно потягиваясь, говорила Юлия. – Говорят, у тебя уйма фифок. Современному режиссеру для общенья с коллективом мало одного лишь общенья душ. Но, судя по той мизерашке, в Химках, ты утоляешь творческую жажду, где подвернется...
– Мне кажется, в данную минуту у пани Юлии нет оснований ревновать меня... тем более к призракам ее воображения.
– О, мне просто жаль этих премьерш при нищих гениях. Они штопают им носки и раньше времени сохнут от обожания, чтобы по выходе их на орбиту уступить постель дарованиям помоложе. Правда, что ты рано женился и бедняжка старше тебя?
– По счастью, ваши тревоги за нее неуместны, дорогая. У моей жены прочное, на всю жизнь обеспеченное место. Она уже третий год вовсе не подымается с кровати.
Несмотря на силу ответного удара, ему удалось ненадолго отсрочить очередную атаку.
– И что удерживает тебя при ней? – после несколько виноватой заминки смягченно спросила Юлия. – Привязанность детства, благодарная совесть... любовь, наконец?
– Простите... но, сама-то пани Юлия смогла бы объяснить содержание произнесенного ею слова? Природа не случайно совместила органы любви с органами пищеварения. Вспомните, что паучиха после акта совокупления загрызает своего партнера.
Как всегда в таких случаях, собеседники понимали друг друга с полуслова и потому перескакивали через пару реплик порой, благодаря чему значительно сокращался их диалог.
– Вот откуда вы почерпнули свой цинизм – из мира природы. Тогда... что же соединило вас без любви?
– Ну, видимо, оба любили нечто третье, но... вам очень хочется во что бы то ни стало испортить мне настроение?
Дама замолкла, и потянувшуюся паузу Дымков истолковал в том разрезе, как сам он в пору наиболее деятельного сотрудничества по изготовлению шедевров проводил с нею время, оставаясь наедине. И так как в творческих перерывах они обычно развлекались любимыми дымковскими лакомствами, которые Юлия всякий раз предусмотрительно привозила с собой, то ангел и сделал простодушное заключенье, что и они там в настоящую минуту дружественно жуют свой изюм.
– Ведь ты, наверно, решил давеча... – снова, тревожным огоньком возгораясь, заговорила Юлия, – решил, наверно, что я из мести затеяла разговор о твоей несчастной жене, на деле же давно и думать перестала о той глупейшей истории с фильмом. Слишком поздно мне помышлять о подобных... да и вообще о романтических авантюрах на рубеже старости!
По правде, Юлия и сама не верила в сказанное, но партнер все еще не произнес обязательной в данных условиях, пускай затрепанной тирады обожания, которая смягчила бы ее довольно жалостную ситуацию, и вот ей срочно потребовалось хотя бы формальное опроверженье сказанного. И она тотчас получила его в виде снисходительной подачки:
– О, насколько я разбираюсь в этой области, пани Юлия шибко преувеличивает свое бедственное состоянье.
Суждение свое он усилил фамильярным мужским акцентом, пожалуй, даже несколько обидным для собеседницы, потому что с перечисления кое-каких очевидных показателей ее цветущего состояния и мгновение спустя отметил якобы появившийся у ней неприятный привкус соли на губах, что могло означать и слезы, совсем уж неуместные в сложившихся обстоятельствах.
– Знаешь ли, Сорокин... – еще полминуточки спустя усмиренно сказала Юлия, – не будем винить бедного парализованного старика за его деспотическое напутствие первопопавшемуся нищему мальчишке прославить на экране его внучку... Плебей понять не может, как он и посмертно, оттуда, до сих пор обожает меня. Не виню я и провинциальных теток, вспомнивших его пророчество, когда оно уже сбылось наполовину и голодный, щелкающий зубами мальчик превратился в знаменитого деятеля кино. Здесь самое оскорбительное, что и я тоже поверила в собственный миф, а детям дороже всегда бывает та игрушка, в которой им было отказано. Теперь скажи, могу ли я простить тому, кто лучшие мои годы поощрял во мне, поддерживал мое жестокое заблужденье? Ну, открыть тебе, почему ты так гадко поступал со мною?
– Намекните слегка, если это доставит удовольствие пани Юлии... Так почему же?
– А чтобы погасить во мне, вернее, выкупить из памяти тот презабавный киевский эпизод... Ну, с пирожным, помнишь? – но тут дыхание Юлии окончательно замкнулось от безудержной и в сущности беспредметной ярости в адрес неповинного и, по крайней мере в данный момент, искренне преданного ей человека.
В непроглядном мраке ее душевной смуты еле просматриваются мотивы ее загадочного поведенья. Следует предположить, что с появлением Дымкова на московском горизонте, когда уже обозначился провал дедовского пророчества о ее кинославе, в жизни Юлии наметилась иная, тем и помрачительная, что рассудку вопреки, версия ее еще более высокой предназначенности. От начетчиков в патриархальном особняке великого Джузеппе, конечно, известно было предание о любовных шалостях одной крылатой небесной ватаги с дочерьми человеческими, которые породили от них гигантов, оснастивших искусствами и ремеслами род людской. Но случившееся некогда близ библейской горы Хермон вполне могло и повториться чуть посевернее, тем более на одном и том же меридиане. Хотя в дымковском лице Юлии и достался, наверно, самый непривлекательный экземпляр из всего ангельского племени, ей приходилось мириться с этим хотя бы потому, что на сей раз он был единственный. Легко представить, какого труда стоило ей, наряду с врожденным скепсисом и сомнениями риска, побороть в себе непобедимое отвращение к его физической особе... Больше того, изготовиться к любому жребию с ним, не только надмирного владычества, но и крестных терзаний на пути к нему – вплоть до мук материнства, в особенности оскорбительных для ее личного достоинства и династической гордыни: до такой степени в самый момент несостоявшейся близости полна была презрения к нему. С той поры, как расклеванная, в ужасной полунаготе, валялась на гремучем лакейском топчане, каждый день понемножку созерцала она обломки сокровенных мессианских мечтаний, настолько наивных в наше время, что и раньше стыдилась признаться в них себе. Вообще говоря, со своими обидчиками по любовной части женщины нередко расправляются тем же способом, каким были обижены, потому что им наносятся уже незаживаемые раны. Но актом мщенья Юлия разрушала последнюю надежду на ускользающую необыкновенность, и, значит, в той щемящей пустоте, ожидавшей ее впереди, надо искать причину ее жгучей неприязни к прилежному исполнителю совершающейся экзекуции.
– Пани Юлия находит, что мы несколько комично выглядим со стороны? – между прочим справился у партнерши Сорокин, всем телом ощутивший вдруг ее беззвучную усмешку, очень похожую и на содрогание.
В упоении победы бедняга так и не осознал никогда унизительной роли, которую играл тогда в жестоком акте женской мести недосягаемому обидчику.
– Нет... – безразлично отвечала та, вспомнился смешной эпизод детства... Сеанс вашего кормленья у нас на кухне. Вы зря стыдитесь своей громадной мамы. И не зря дедушка как-то при детях очень смешно назвал ее женщина-эшафот. Она, правда, крупноватая для своих партнеров по любви, была хорошая работница и, видимо, читающая особа... Судя по стыдливой, откуда-то и мне тоже знакомой фразе, какой хотела обелить своего мальчика, у которого в животе перманентно играет граммофон. Но правда же, Сорокин, при вашей тогдашней худобе вы были прожорливый, как утка... – и непроизвольно подернула плечом, словно ей сделали больно.
– Мадам, вы мне мешаете заниматься, – сурово призвал ее к порядку режиссер.
Как правило, такая казнь осуществляется заочно, хотя доставляла бы оскорбленной стороне вдвое большее удовлетворение, кабы совершалась непосредственно на глазах казнимого. Однако без малейшей ревности слушая диалог хозяйки в сумраке за порогом, ангел интересовался единственно незнакомой личностью собеседника, насчет которого уже почти не сомневался, что это мужчина. Если Юлия мысленно призывала Дымкова взглянуть на уготованное ему чисто женское пополам с отчаянием мщенье, то и тому не терпелось удостовериться, с кем на пару бывшая его приятельница жует свой текущий изюм, но почему-то он остерегся войти в комнату к Юлии. Уже выйдя из дома, он вдруг догадался, прокрутив в памяти случайно подсмотренную в поезде сцену, что там происходило.
По целомудренной гадливости бессмертных, избавленных от расточительных излишеств любви, и был совершен Дымковым непривлекательный поступок в отношении потенциальных друзей. Зловещим жестом и заклятием на каком-то загробном языке ангел в единый мах убрал прочь подаренную приятельнице усадьбу со всей ее сказочной начинкой, выкинув перепуганную нагую чету в необжитую местность с риском серьезной простуды ввиду наступившего за ночь осеннего похолодания с заморозками кое-где. Повезло в том, что произраставший здесь когда-то густой ельник значительно смягчил их паденье с высоты второго этажа.
Разящим взмахом руки ангел как бы смахнул прочь громоздкую бутафорию им же навеянного чуда, из-под которого тотчас проглянула скудная действительность приболоченного предзимнего лесишка.
По образному выражению Юлии, рассекающий жест ангела сопровождался как бы «гортанным воплем бедуинского пастуха, в самое сердце ужаленного каракуртом». Со своей стороны Сорокин возразил, что магическое восклицание ангела больше напоминало клекот хищной птицы, хотя и ему как энциклопедисту послышались характерные созвучия восточно-арамейского диалекта, на котором написаны некоторые главы Пятикнижия, но возможно и еще древнее. Подобный обмен мнений, состоявшийся между ними сразу после случившегося, указывает на исключительную гуманность совершившегося акта при катастрофе такого масштаба. Достаточно сказать, что от богатейшей усадьбы с подземными галереями и верхними постройками остался лишь окружной, по периметру владения ров, вырытый уже частным образом, налево, без дымковского участия. Не менее примечательно, что исчезновение просторных подземных помещений не сопровождалось малейшим оседанием почвы, чем доказывается практически возможное в природе одновременное использование одного и того же пространственного объема для нескольких прямо противоположных назначений. Вообще событие никак не отразилось на окружающей тишине, только редкие снежинки реяли в мглистых сумерках и таяли на обнаженной коже, понуждая тело совершать непроизвольное содроганье и тот спасительный при великих катаклизмах, на полную грудь, глубинный вздох, который и отдельной особи, и человечеству в целом служит как бы зарядкой для очередного рывка в грядущее.
Какая-то обновительная эпическая сила таилась в исступленной ярости, с коей нагая женщина бескостно металась по лесной полянке, призывая на поединок стихию необоримую сравнительно со своей хрупкой уязвимой плотью, тогда как вполне цветущий мужчина невдалеке всего лишь пощипывал бородку в созерцательном бездействии, тоже от волнения не испытывая пока ни озноба, ни стесненности за откровенное неглиже.
– Птица, гадкая птица долгоногая... – в задышке кричала она в пронесшийся древесный гул над головою и с риском заработать воздаяние покруче. – Подумаешь, доблесть свою показал, чума чумазая: из-под грешников вырвал тюфяк и смылся с ним, негодяй!.. Слышно тебе, по крайней мере, если еще вьешься вкруг меня?
Все вихрилось в радиусе ее ярости, главным образом от бессилья придумать что-нибудь пооскорбительней, негодование было сильней стыда и боли, так что по нехватке иных средств умиротворения Сорокину оставалось издали взывать к ее благоразумию:
– Ладно, он достаточно посрамлен вами, дорогая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Нет, далеко не все вымерло в доме, и кажется, хозяйка его находилась у себя, в подтверждение чего тотчас послышался не только ее собственный голос, но и собеседника. Притом оба явно не стереглись, как будто там, где имеется гарантия от воров, можно не опасаться и подслушиванья.
Беседа велась в довольно ровном темпе и позволяла предположить давние, дружеские отношения сторон.
– ... Скрытный, никогда не рассказываешь о себе, – странным тоном, словно потягиваясь, говорила Юлия. – Говорят, у тебя уйма фифок. Современному режиссеру для общенья с коллективом мало одного лишь общенья душ. Но, судя по той мизерашке, в Химках, ты утоляешь творческую жажду, где подвернется...
– Мне кажется, в данную минуту у пани Юлии нет оснований ревновать меня... тем более к призракам ее воображения.
– О, мне просто жаль этих премьерш при нищих гениях. Они штопают им носки и раньше времени сохнут от обожания, чтобы по выходе их на орбиту уступить постель дарованиям помоложе. Правда, что ты рано женился и бедняжка старше тебя?
– По счастью, ваши тревоги за нее неуместны, дорогая. У моей жены прочное, на всю жизнь обеспеченное место. Она уже третий год вовсе не подымается с кровати.
Несмотря на силу ответного удара, ему удалось ненадолго отсрочить очередную атаку.
– И что удерживает тебя при ней? – после несколько виноватой заминки смягченно спросила Юлия. – Привязанность детства, благодарная совесть... любовь, наконец?
– Простите... но, сама-то пани Юлия смогла бы объяснить содержание произнесенного ею слова? Природа не случайно совместила органы любви с органами пищеварения. Вспомните, что паучиха после акта совокупления загрызает своего партнера.
Как всегда в таких случаях, собеседники понимали друг друга с полуслова и потому перескакивали через пару реплик порой, благодаря чему значительно сокращался их диалог.
– Вот откуда вы почерпнули свой цинизм – из мира природы. Тогда... что же соединило вас без любви?
– Ну, видимо, оба любили нечто третье, но... вам очень хочется во что бы то ни стало испортить мне настроение?
Дама замолкла, и потянувшуюся паузу Дымков истолковал в том разрезе, как сам он в пору наиболее деятельного сотрудничества по изготовлению шедевров проводил с нею время, оставаясь наедине. И так как в творческих перерывах они обычно развлекались любимыми дымковскими лакомствами, которые Юлия всякий раз предусмотрительно привозила с собой, то ангел и сделал простодушное заключенье, что и они там в настоящую минуту дружественно жуют свой изюм.
– Ведь ты, наверно, решил давеча... – снова, тревожным огоньком возгораясь, заговорила Юлия, – решил, наверно, что я из мести затеяла разговор о твоей несчастной жене, на деле же давно и думать перестала о той глупейшей истории с фильмом. Слишком поздно мне помышлять о подобных... да и вообще о романтических авантюрах на рубеже старости!
По правде, Юлия и сама не верила в сказанное, но партнер все еще не произнес обязательной в данных условиях, пускай затрепанной тирады обожания, которая смягчила бы ее довольно жалостную ситуацию, и вот ей срочно потребовалось хотя бы формальное опроверженье сказанного. И она тотчас получила его в виде снисходительной подачки:
– О, насколько я разбираюсь в этой области, пани Юлия шибко преувеличивает свое бедственное состоянье.
Суждение свое он усилил фамильярным мужским акцентом, пожалуй, даже несколько обидным для собеседницы, потому что с перечисления кое-каких очевидных показателей ее цветущего состояния и мгновение спустя отметил якобы появившийся у ней неприятный привкус соли на губах, что могло означать и слезы, совсем уж неуместные в сложившихся обстоятельствах.
– Знаешь ли, Сорокин... – еще полминуточки спустя усмиренно сказала Юлия, – не будем винить бедного парализованного старика за его деспотическое напутствие первопопавшемуся нищему мальчишке прославить на экране его внучку... Плебей понять не может, как он и посмертно, оттуда, до сих пор обожает меня. Не виню я и провинциальных теток, вспомнивших его пророчество, когда оно уже сбылось наполовину и голодный, щелкающий зубами мальчик превратился в знаменитого деятеля кино. Здесь самое оскорбительное, что и я тоже поверила в собственный миф, а детям дороже всегда бывает та игрушка, в которой им было отказано. Теперь скажи, могу ли я простить тому, кто лучшие мои годы поощрял во мне, поддерживал мое жестокое заблужденье? Ну, открыть тебе, почему ты так гадко поступал со мною?
– Намекните слегка, если это доставит удовольствие пани Юлии... Так почему же?
– А чтобы погасить во мне, вернее, выкупить из памяти тот презабавный киевский эпизод... Ну, с пирожным, помнишь? – но тут дыхание Юлии окончательно замкнулось от безудержной и в сущности беспредметной ярости в адрес неповинного и, по крайней мере в данный момент, искренне преданного ей человека.
В непроглядном мраке ее душевной смуты еле просматриваются мотивы ее загадочного поведенья. Следует предположить, что с появлением Дымкова на московском горизонте, когда уже обозначился провал дедовского пророчества о ее кинославе, в жизни Юлии наметилась иная, тем и помрачительная, что рассудку вопреки, версия ее еще более высокой предназначенности. От начетчиков в патриархальном особняке великого Джузеппе, конечно, известно было предание о любовных шалостях одной крылатой небесной ватаги с дочерьми человеческими, которые породили от них гигантов, оснастивших искусствами и ремеслами род людской. Но случившееся некогда близ библейской горы Хермон вполне могло и повториться чуть посевернее, тем более на одном и том же меридиане. Хотя в дымковском лице Юлии и достался, наверно, самый непривлекательный экземпляр из всего ангельского племени, ей приходилось мириться с этим хотя бы потому, что на сей раз он был единственный. Легко представить, какого труда стоило ей, наряду с врожденным скепсисом и сомнениями риска, побороть в себе непобедимое отвращение к его физической особе... Больше того, изготовиться к любому жребию с ним, не только надмирного владычества, но и крестных терзаний на пути к нему – вплоть до мук материнства, в особенности оскорбительных для ее личного достоинства и династической гордыни: до такой степени в самый момент несостоявшейся близости полна была презрения к нему. С той поры, как расклеванная, в ужасной полунаготе, валялась на гремучем лакейском топчане, каждый день понемножку созерцала она обломки сокровенных мессианских мечтаний, настолько наивных в наше время, что и раньше стыдилась признаться в них себе. Вообще говоря, со своими обидчиками по любовной части женщины нередко расправляются тем же способом, каким были обижены, потому что им наносятся уже незаживаемые раны. Но актом мщенья Юлия разрушала последнюю надежду на ускользающую необыкновенность, и, значит, в той щемящей пустоте, ожидавшей ее впереди, надо искать причину ее жгучей неприязни к прилежному исполнителю совершающейся экзекуции.
– Пани Юлия находит, что мы несколько комично выглядим со стороны? – между прочим справился у партнерши Сорокин, всем телом ощутивший вдруг ее беззвучную усмешку, очень похожую и на содрогание.
В упоении победы бедняга так и не осознал никогда унизительной роли, которую играл тогда в жестоком акте женской мести недосягаемому обидчику.
– Нет... – безразлично отвечала та, вспомнился смешной эпизод детства... Сеанс вашего кормленья у нас на кухне. Вы зря стыдитесь своей громадной мамы. И не зря дедушка как-то при детях очень смешно назвал ее женщина-эшафот. Она, правда, крупноватая для своих партнеров по любви, была хорошая работница и, видимо, читающая особа... Судя по стыдливой, откуда-то и мне тоже знакомой фразе, какой хотела обелить своего мальчика, у которого в животе перманентно играет граммофон. Но правда же, Сорокин, при вашей тогдашней худобе вы были прожорливый, как утка... – и непроизвольно подернула плечом, словно ей сделали больно.
– Мадам, вы мне мешаете заниматься, – сурово призвал ее к порядку режиссер.
Как правило, такая казнь осуществляется заочно, хотя доставляла бы оскорбленной стороне вдвое большее удовлетворение, кабы совершалась непосредственно на глазах казнимого. Однако без малейшей ревности слушая диалог хозяйки в сумраке за порогом, ангел интересовался единственно незнакомой личностью собеседника, насчет которого уже почти не сомневался, что это мужчина. Если Юлия мысленно призывала Дымкова взглянуть на уготованное ему чисто женское пополам с отчаянием мщенье, то и тому не терпелось удостовериться, с кем на пару бывшая его приятельница жует свой текущий изюм, но почему-то он остерегся войти в комнату к Юлии. Уже выйдя из дома, он вдруг догадался, прокрутив в памяти случайно подсмотренную в поезде сцену, что там происходило.
По целомудренной гадливости бессмертных, избавленных от расточительных излишеств любви, и был совершен Дымковым непривлекательный поступок в отношении потенциальных друзей. Зловещим жестом и заклятием на каком-то загробном языке ангел в единый мах убрал прочь подаренную приятельнице усадьбу со всей ее сказочной начинкой, выкинув перепуганную нагую чету в необжитую местность с риском серьезной простуды ввиду наступившего за ночь осеннего похолодания с заморозками кое-где. Повезло в том, что произраставший здесь когда-то густой ельник значительно смягчил их паденье с высоты второго этажа.
Разящим взмахом руки ангел как бы смахнул прочь громоздкую бутафорию им же навеянного чуда, из-под которого тотчас проглянула скудная действительность приболоченного предзимнего лесишка.
По образному выражению Юлии, рассекающий жест ангела сопровождался как бы «гортанным воплем бедуинского пастуха, в самое сердце ужаленного каракуртом». Со своей стороны Сорокин возразил, что магическое восклицание ангела больше напоминало клекот хищной птицы, хотя и ему как энциклопедисту послышались характерные созвучия восточно-арамейского диалекта, на котором написаны некоторые главы Пятикнижия, но возможно и еще древнее. Подобный обмен мнений, состоявшийся между ними сразу после случившегося, указывает на исключительную гуманность совершившегося акта при катастрофе такого масштаба. Достаточно сказать, что от богатейшей усадьбы с подземными галереями и верхними постройками остался лишь окружной, по периметру владения ров, вырытый уже частным образом, налево, без дымковского участия. Не менее примечательно, что исчезновение просторных подземных помещений не сопровождалось малейшим оседанием почвы, чем доказывается практически возможное в природе одновременное использование одного и того же пространственного объема для нескольких прямо противоположных назначений. Вообще событие никак не отразилось на окружающей тишине, только редкие снежинки реяли в мглистых сумерках и таяли на обнаженной коже, понуждая тело совершать непроизвольное содроганье и тот спасительный при великих катаклизмах, на полную грудь, глубинный вздох, который и отдельной особи, и человечеству в целом служит как бы зарядкой для очередного рывка в грядущее.
Какая-то обновительная эпическая сила таилась в исступленной ярости, с коей нагая женщина бескостно металась по лесной полянке, призывая на поединок стихию необоримую сравнительно со своей хрупкой уязвимой плотью, тогда как вполне цветущий мужчина невдалеке всего лишь пощипывал бородку в созерцательном бездействии, тоже от волнения не испытывая пока ни озноба, ни стесненности за откровенное неглиже.
– Птица, гадкая птица долгоногая... – в задышке кричала она в пронесшийся древесный гул над головою и с риском заработать воздаяние покруче. – Подумаешь, доблесть свою показал, чума чумазая: из-под грешников вырвал тюфяк и смылся с ним, негодяй!.. Слышно тебе, по крайней мере, если еще вьешься вкруг меня?
Все вихрилось в радиусе ее ярости, главным образом от бессилья придумать что-нибудь пооскорбительней, негодование было сильней стыда и боли, так что по нехватке иных средств умиротворения Сорокину оставалось издали взывать к ее благоразумию:
– Ладно, он достаточно посрамлен вами, дорогая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109