Ну не рада же, в самом деле, Василиса нависшей угрозе? Если только…
— А ты не нарочно ли со мной улеглась? Чтобы, скажем, я тебя выдать не смел. Или чтобы…
— Так, — отрубила Василиса. — Что и почему я делаю — это моя забота, никого не касается. А вот общие заботы наши — Наум да ворог на земле славянской. Я тут на кой-какие мысли набрел… тьфу, набрела. Гляди… да не на меня, на карту! Ну что ты уставился?
— Да нет, ничего, — ответил Упрям. — Просто придумал, как твою честь спасти. Но об этом потом, а пока малахай надень и рассказывай, чего надумал… Невдогад.
— Нет уж, вперед выкладывай, что изобрел!
Взор княжны горел, подбородок вздернулся — вылитый князь. И как раньше не заметил? Хотя нет, заметил, что уж самому себе-то врать. Заметил с первого же взгляда, Ладно, в ту минуту о другом думал, но, сказать по правде, весь день и половину ночи подсказок у него было выше крыши: и загадочные речи, и оговорки, и осведомленность в делах кремля (ведь ясно же было, что знает «Невдогад» и Болеслава, и Ласа). И внешность, и поведение, и малахай, и прочее, и прочее. Умна Василиса, но ко лжи непривычна, и, чтобы не разгадать ее под наспех состряпанной личиной, надо было быть полным…
«Полным мной», — мрачно подумал Упрям.
— И с чего тебя Ласковой прозвали? — вздохнул ученик чародея. — Вот так посмотришь — ни за что не догадаешься.
— Ну, свою догадливость ты уже хорошо показал, — улыбнулась Василиса. — Не тяни, рассказывай.
— Ладно. Есть такие чары, что внешность человека меняют. Но не злые, оборотные, а безвредные. Вроде слабого морока. Света они не боятся, рассеиваются по заветному слову, следов не оставляют.
— Ну-ну, — с сомнением протянула Василиса, — И в кого ты намерен меня превратить? В сизую голубку?
— И что мне с тобой делать, с этаким чудом крылатым? — усмехнулся Упрям. — Да и потом, голубке несподручно заветные слова произносить. Тут человечье горло нужно, а клювом щелкать без толку. Нет, мы лучше сделаем. Мы тебя — в Невдогада превратим!
— Это как? — опешила Василиса.
— Очень просто. Короткие волосы, более жесткая линия подбородка и губы потоньше, попрямее — уже хватит, — щурясь на княжну то одним, то другим глазом, прикинул Упрям. — На всякий случай изменим цвет и обвод глаз, плечи пошире сделаем. И будешь ты обычным парнем, отдаленно на князя похожим. А как до кремля доберешься, в каком-нито закутке слова заветные скажешь — прежний облик к тебе и воротится. Вот и нашлась княжна. Я же говорить, что дружок мой Невдогад домой подался. Каково?
— Таково, — Василиса сделала неопределенный жест, — Все равно же будут спрашивать, где была, что делала.
— А раньше ты, что думала отвечать?
— Да кабы я думала… — тяжко вздохнула княжна. — Оно ведь как получилось. Я, когда на батюшку озлилась, решила на судьбу себе погадать. Подружки одно: не велено гадалок пускать! Тогда я у одного отрока из прислуги, пока не видел, рубище одолжила и подалась на ярмарку — провидцам-то уже дня три как разрешено своим ремеслом заниматься. Только сунулась за ворота, вижу — не пройти: по дороге от кремля болеславичей — как в дожде капель, и ведь все меня в лицо знают. Тут тебя увидела… То есть вначале услышала, уж больно возок твой стучал да гремел. И думаю: а дай-ка к Науму прокачусь. Наум добрый: и судьбу предскажет, и, может, чего присоветует. Ну а тут такое злодейство… Забылась я. Когда вспомнила, гляжу, поздно уже возвращаться втихаря. Ну, думаю, что ни делается — все к лучшему. Пускай батюшка припомнит, как родную дочь обидел. Это я сейчас призадумалась, а вчера не до того было… Вот такая вот я Ласковая, — невесело усмехнулась она. — Вот такая Премудрая. Смешно, правда?
— Да нет, не очень, — ответил Упрям. — Скорее досадно. Ты же, Василиса, честь и краса Дивного, жемчужина Тверди — и, поверь, не впустую тебя так величают. И вдруг сорвалась… досадно. Совсем на тебя не похоже.
— Ну откуда ты это знаешь, откуда? — вскочила вдруг Василиса. — Что вы все как нелюди, навесили на меня это ярмо — быть славою Тверди — и довольны. А может, я совсем-совсем другая? Может, я злая и глупая, только притворяюсь этакой голубкой? Премудрой кличете? Да ведь все решения мои — с одобрения батюшки или боярина нарочного! Ласковой славите? А может, не от сердца ласка, а от расчета: обласканный человек без ропота подати платит!
— Что на тебя нашло? — искренне изумился Упрям.
— Нашло? Нет, дружок, это прорвало меня, нет больше мочи живой хоругвью ходить, двуногим знаменем. «Поезжай, Василисушка, поселенцам слово доброе промолви, торгашей бесстыдных попрекни, одного осуди, другого отпусти…» «Явись к послам, Василисушка, красотою да умом сверкни, ослепи их, иноземцев злокозненных, мысли им спутай…» Надоело! Не жизнь — сплошная служба, а вместо наград иди, Василисушка, за пришельца проклятого, постылого!.. А что, может быть, и впрямь обличье поменять? — неожиданно тихо спросила княжна, и жгучая слеза прокатилась по ее щеке. — И в самом деле… измени меня, Упрямушка. Зачаруй, заколдуй, сделай страшненькой. Сделай такой уродиной, чтоб родной отец не смог смотреть подолгу. Чтоб сватов от ужаса перекосило! Сделай, Упрямушка, добрый, не откажи несчастной девице, я в долгу не останусь…
— Да что ты несешь? Опамятуйся! — Упрям не усидел на месте, резко поднялся и тут же отступил к стене.
Василиса приближалась к нему, нетвердо держась на ногах, а взгляд у нее был сумасшедшим. Ему стало страшно
— Добрый Упрямушка! Ну что тебе стоит? Заколдуй, избавь меня от ярма этого, вызволи из кабалы, из личины постылой. Что молчишь?
Мысли Упряма метались. Одно видел он ясно: княжна не притворяется. Неужели околдована? Но какой же силой нужно обладать, чтобы навести порчу на человека в башне чародея, где каждый камень, каждое бревнышко — оберег от всех мыслимых несчастий?
Нет, это от души. Неужто простая дурь девичья? Упрям, бывший большим охотником побегать за длинными косами, считал себя знатоком девичьего ума (по юности лет, конечно, изрядно заблуждаясь, но далеко не во всем). И знал, что бывает такое, когда отрочество остается позади: взбредет вдруг в голову, что именно твоя судьба самая глупая и скучная, а любая другая — прямо-таки мечта заоблачная. И восхочет юный ум чего-то такого-этакого, чего — и словами-то сказать не получается, но — другого. Не того, что есть. Чего угодно. И тогда уходит лад из души, сердце мечется. Тут родителям ухо востро надо держать.
Но это люди простые, а сильные мира сего — разве такие же?
— Не молчи, Упрямушка, молви: спасешь ли меня от доли постылой? Любую судьбу приму…
И Упряма вдруг осенило: да. Точно такие же. Всех людей боги сделали из одного дерева. Кого из корней, кого из ветвей, а суть все та же. Будь ты листик оторвавшийся, никому не нужный, будь ты ствол, всему опора — те же соки тебя питают.
Как-то сладко и жутко сделалось от этого «открытия». Стало быть, и князья слабостям подвержены… и чародеи, наверное. Жемчужина Тверди плачется, как дочка мельника, не желающая за старостиного сына идти.
Значит, и ученика могучего чародея где-то поджидают и глупости, и обман. Не стать ему лучше других.
Но ведь и хуже не стать!
Может, это и хорошо? Если все мы из одного теста слеплены, из одной древесины струганы — значит, нет нужды завидовать. Донести до всех людей эту простую мысль — и на целом свете зависть исчезнет. И некому будет перед прочими гордиться, ибо — незачем. И никто не почувствует себя обделенным, униженным…
Или нет? Ведь некого будет и уважать. Все удачи чужие и всю недолю свою на шутку богов списывать — не станет почитания богов. А зависть станет злой, чуть что — перекинется в ненависть. И тогда в целом свете лада не станет. Из-за…
Из-за одной мысли, удосужься чья-то воля донести ее до всех людей. Из-за одной! Как ни странно, как ни нелепо это звучало, Упрям вдруг ясно вообразил себе такой мир. И ему стало не по себе.
Василиса утерла слезы и спросила ослабшим голосом:
— О чем призадумался, Упрямушка? Что, потускнела жемчужина?
— О дереве я подумал, княжна, — медленно ответил Упрям.
— О каком же дереве?
— О том, о котором волхвы говорят, что боги из него людей сделали. Первый народ свой возлюбленный. Из корней вырезали земледельцев да охотников, из ствола — князей да воинов. Из ветвей — ремесленников, купцов да строителей. Разные люди — а все из одной древесины. Одни соки питают нас.
— То не новость, — невесело усмехнулась Василиса. — Что же, ясно увидел, что княжна твердичская последней побродяжке безродной равна, а, пожалуй, что и завидует?
— Нет, княжна. Я подумал о том, что древесина бывает здоровой, а бывает с гнильцой, бывает и с болезнями. И жуки дерево точат, и ураганы буйные ветви ломят, а дерево стоит — потому что живое оно, с гнилью борется, как тело с лихоманкой.
— И что же, много гнили во мне углядел?
— Чего ты восхотела, Велиславна? Свободы?
— Ее, Упрямушка, ее, родименькой…
— Какой же именно? Свободы быть глупой? Свободы ни за что не отвечать? Свободы жить без образа и подобия? Быть злой, на целый свет разобиженной?
На сей раз Василиса промолчала, и Упрям порадовался. Он не знал, откуда шли на язык слова, и спроси его кто-нибудь, не сумел бы сказать, отчего радуется молчанию княжны. Но останавливаться уже не мог — и не хотел:
— Не в том воля, чтобы безобразие принять и злобой облечься. Воля — в душе, она всегда с человеком, нельзя ее отнять у нас. В любой клетке, в любых цепях — волен человек. Только сильное дерево преграду ломит, камень крошит, а гнилое само ломается. И та ветка, что гниль не поборет, всему дереву угроза. Мы, славяне — сильное дерево, в нас воля сильна!
— Гнилая ветка упадет — и свободна, что ей тогда до всего дерева? — тихо спросила княжна.
— Не свободна она, а погублена, — возразил Упрям. — Если только смерть свободой считать. Но боги нам так судили: выбирай, человече — свобода смерти или воля жизни? Выбирай.
Василиса отвернулась. Упрям отчего-то ощутил себя опустошенным. Эх, будь рядом Наум, точно усмехнулся бы: ей-ей, ученик исчерпал запас мыслей на сегодня.
— Как же это так: возвращаться в кабалу — на волю? — не глядя на него, спросила Василиса, — Все равно, что сказать: утонуть в огне или в воде сгореть. Как объяснишь?
— Не знаю, — честно сказал Упрям. — Я не мудрец, не старец разумный. Во что верю, то и сказал.
Василиса обернулась, и он увидел на ее лице улыбку.
— Даже если вере твоей пять минут от роду? Я же вижу: тебя только что осенило, сам не ведал наперед, что с языка сорвется.
Упрям пожал плечами:
— На то и вера. Мысли разные могут прийти, но лишь те, что с верой согласны, на душу ложатся.
— Ух ты, прямо как волхв говоришь, — восхитилась княжна.
— Да где уж мне…
Помолчав, она снова приблизилась, встала в двух шагах, себя пересилила и взор подняла:
— Упрям, я вчера тебя ослушалась, а потом еще и обругала. Ты зла не держи. Совестно… Прости меня, неразумную.
Губы Упряма дрогнули. Слова теснились: не переживай, я тебя не виню, ну что ты в самом деле, я уже забыл… И при этом он обнаружил, что сказать ему нечего. Кроме одного-единственного слова, которое, наверное, нельзя было произносить, обращаясь к девушке, к дочери князя:
— Прощаю.
«Что делаю? — ужаснулся он сам себе. — Умно ли соглашаться: да, ты виновата передо мной». Но каким-то мимолетным был этот испуг. И хорошо, потому что слово оказалось самым верным.
— Упрям… А покажи перо, которое тебе золотой сокол подарил. Покажи, а?
* * *
— Я виноват, глубоко виноват, — вздохнул Наум, прислоняясь лбом к посоху.
— Не стоит себя винить, — возразил его собеседник. — Отчаяние губит.
— Предаваться отчаянию и винить себя — разные вещи, — ответил чародей. — Одно правда губит, а другое, напротив, силы дает. Хотя, к сожалению, не всегда… или недостаточно.
Он подошел к окну своего небывалого укрытия и подставил лицо солнечному свету. Солнце здесь немного другое, пожестче, но все-таки правильное. Вернее сказать — привычное. Ибо определяемая в суждениях суетного быта правильность и неправильность, как все больше убеждался чародей, это во многом дело привычки.
Но не во всем!
И, как ни уверяли его окружающие, будто все произошло как нельзя лучше, что следует отбросить тревоги и жить тем, что здесь и сейчас, не мечась между невозвратимым прошлым и туманным будущим, Наум твердо стоял на своем: ошибки нужно исправлять.
Он должен вернуться…
— Я слишком долго ждал, — объяснил чародей. — Ведь я знал, кто мой противник и на что он способен. Мне было известно многое из того, что он задумал. Но не все. И я был слишком самоуверен — до глупости, до беспечности. Мне так хотелось вызнать замысел врага до мельчайших деталей, чтобы потом все ахнули, чтобы признали меня самым мудрым, смекалистым, проворным… самым лучшим. Пустое тщеславие. Враг меня опередил. Он уже начал действовать, а я все медлил. Теперь и сам уже не знаю, хотел ли и впрямь до каждой мелочи докопаться или… просто боялся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— А ты не нарочно ли со мной улеглась? Чтобы, скажем, я тебя выдать не смел. Или чтобы…
— Так, — отрубила Василиса. — Что и почему я делаю — это моя забота, никого не касается. А вот общие заботы наши — Наум да ворог на земле славянской. Я тут на кой-какие мысли набрел… тьфу, набрела. Гляди… да не на меня, на карту! Ну что ты уставился?
— Да нет, ничего, — ответил Упрям. — Просто придумал, как твою честь спасти. Но об этом потом, а пока малахай надень и рассказывай, чего надумал… Невдогад.
— Нет уж, вперед выкладывай, что изобрел!
Взор княжны горел, подбородок вздернулся — вылитый князь. И как раньше не заметил? Хотя нет, заметил, что уж самому себе-то врать. Заметил с первого же взгляда, Ладно, в ту минуту о другом думал, но, сказать по правде, весь день и половину ночи подсказок у него было выше крыши: и загадочные речи, и оговорки, и осведомленность в делах кремля (ведь ясно же было, что знает «Невдогад» и Болеслава, и Ласа). И внешность, и поведение, и малахай, и прочее, и прочее. Умна Василиса, но ко лжи непривычна, и, чтобы не разгадать ее под наспех состряпанной личиной, надо было быть полным…
«Полным мной», — мрачно подумал Упрям.
— И с чего тебя Ласковой прозвали? — вздохнул ученик чародея. — Вот так посмотришь — ни за что не догадаешься.
— Ну, свою догадливость ты уже хорошо показал, — улыбнулась Василиса. — Не тяни, рассказывай.
— Ладно. Есть такие чары, что внешность человека меняют. Но не злые, оборотные, а безвредные. Вроде слабого морока. Света они не боятся, рассеиваются по заветному слову, следов не оставляют.
— Ну-ну, — с сомнением протянула Василиса, — И в кого ты намерен меня превратить? В сизую голубку?
— И что мне с тобой делать, с этаким чудом крылатым? — усмехнулся Упрям. — Да и потом, голубке несподручно заветные слова произносить. Тут человечье горло нужно, а клювом щелкать без толку. Нет, мы лучше сделаем. Мы тебя — в Невдогада превратим!
— Это как? — опешила Василиса.
— Очень просто. Короткие волосы, более жесткая линия подбородка и губы потоньше, попрямее — уже хватит, — щурясь на княжну то одним, то другим глазом, прикинул Упрям. — На всякий случай изменим цвет и обвод глаз, плечи пошире сделаем. И будешь ты обычным парнем, отдаленно на князя похожим. А как до кремля доберешься, в каком-нито закутке слова заветные скажешь — прежний облик к тебе и воротится. Вот и нашлась княжна. Я же говорить, что дружок мой Невдогад домой подался. Каково?
— Таково, — Василиса сделала неопределенный жест, — Все равно же будут спрашивать, где была, что делала.
— А раньше ты, что думала отвечать?
— Да кабы я думала… — тяжко вздохнула княжна. — Оно ведь как получилось. Я, когда на батюшку озлилась, решила на судьбу себе погадать. Подружки одно: не велено гадалок пускать! Тогда я у одного отрока из прислуги, пока не видел, рубище одолжила и подалась на ярмарку — провидцам-то уже дня три как разрешено своим ремеслом заниматься. Только сунулась за ворота, вижу — не пройти: по дороге от кремля болеславичей — как в дожде капель, и ведь все меня в лицо знают. Тут тебя увидела… То есть вначале услышала, уж больно возок твой стучал да гремел. И думаю: а дай-ка к Науму прокачусь. Наум добрый: и судьбу предскажет, и, может, чего присоветует. Ну а тут такое злодейство… Забылась я. Когда вспомнила, гляжу, поздно уже возвращаться втихаря. Ну, думаю, что ни делается — все к лучшему. Пускай батюшка припомнит, как родную дочь обидел. Это я сейчас призадумалась, а вчера не до того было… Вот такая вот я Ласковая, — невесело усмехнулась она. — Вот такая Премудрая. Смешно, правда?
— Да нет, не очень, — ответил Упрям. — Скорее досадно. Ты же, Василиса, честь и краса Дивного, жемчужина Тверди — и, поверь, не впустую тебя так величают. И вдруг сорвалась… досадно. Совсем на тебя не похоже.
— Ну откуда ты это знаешь, откуда? — вскочила вдруг Василиса. — Что вы все как нелюди, навесили на меня это ярмо — быть славою Тверди — и довольны. А может, я совсем-совсем другая? Может, я злая и глупая, только притворяюсь этакой голубкой? Премудрой кличете? Да ведь все решения мои — с одобрения батюшки или боярина нарочного! Ласковой славите? А может, не от сердца ласка, а от расчета: обласканный человек без ропота подати платит!
— Что на тебя нашло? — искренне изумился Упрям.
— Нашло? Нет, дружок, это прорвало меня, нет больше мочи живой хоругвью ходить, двуногим знаменем. «Поезжай, Василисушка, поселенцам слово доброе промолви, торгашей бесстыдных попрекни, одного осуди, другого отпусти…» «Явись к послам, Василисушка, красотою да умом сверкни, ослепи их, иноземцев злокозненных, мысли им спутай…» Надоело! Не жизнь — сплошная служба, а вместо наград иди, Василисушка, за пришельца проклятого, постылого!.. А что, может быть, и впрямь обличье поменять? — неожиданно тихо спросила княжна, и жгучая слеза прокатилась по ее щеке. — И в самом деле… измени меня, Упрямушка. Зачаруй, заколдуй, сделай страшненькой. Сделай такой уродиной, чтоб родной отец не смог смотреть подолгу. Чтоб сватов от ужаса перекосило! Сделай, Упрямушка, добрый, не откажи несчастной девице, я в долгу не останусь…
— Да что ты несешь? Опамятуйся! — Упрям не усидел на месте, резко поднялся и тут же отступил к стене.
Василиса приближалась к нему, нетвердо держась на ногах, а взгляд у нее был сумасшедшим. Ему стало страшно
— Добрый Упрямушка! Ну что тебе стоит? Заколдуй, избавь меня от ярма этого, вызволи из кабалы, из личины постылой. Что молчишь?
Мысли Упряма метались. Одно видел он ясно: княжна не притворяется. Неужели околдована? Но какой же силой нужно обладать, чтобы навести порчу на человека в башне чародея, где каждый камень, каждое бревнышко — оберег от всех мыслимых несчастий?
Нет, это от души. Неужто простая дурь девичья? Упрям, бывший большим охотником побегать за длинными косами, считал себя знатоком девичьего ума (по юности лет, конечно, изрядно заблуждаясь, но далеко не во всем). И знал, что бывает такое, когда отрочество остается позади: взбредет вдруг в голову, что именно твоя судьба самая глупая и скучная, а любая другая — прямо-таки мечта заоблачная. И восхочет юный ум чего-то такого-этакого, чего — и словами-то сказать не получается, но — другого. Не того, что есть. Чего угодно. И тогда уходит лад из души, сердце мечется. Тут родителям ухо востро надо держать.
Но это люди простые, а сильные мира сего — разве такие же?
— Не молчи, Упрямушка, молви: спасешь ли меня от доли постылой? Любую судьбу приму…
И Упряма вдруг осенило: да. Точно такие же. Всех людей боги сделали из одного дерева. Кого из корней, кого из ветвей, а суть все та же. Будь ты листик оторвавшийся, никому не нужный, будь ты ствол, всему опора — те же соки тебя питают.
Как-то сладко и жутко сделалось от этого «открытия». Стало быть, и князья слабостям подвержены… и чародеи, наверное. Жемчужина Тверди плачется, как дочка мельника, не желающая за старостиного сына идти.
Значит, и ученика могучего чародея где-то поджидают и глупости, и обман. Не стать ему лучше других.
Но ведь и хуже не стать!
Может, это и хорошо? Если все мы из одного теста слеплены, из одной древесины струганы — значит, нет нужды завидовать. Донести до всех людей эту простую мысль — и на целом свете зависть исчезнет. И некому будет перед прочими гордиться, ибо — незачем. И никто не почувствует себя обделенным, униженным…
Или нет? Ведь некого будет и уважать. Все удачи чужие и всю недолю свою на шутку богов списывать — не станет почитания богов. А зависть станет злой, чуть что — перекинется в ненависть. И тогда в целом свете лада не станет. Из-за…
Из-за одной мысли, удосужься чья-то воля донести ее до всех людей. Из-за одной! Как ни странно, как ни нелепо это звучало, Упрям вдруг ясно вообразил себе такой мир. И ему стало не по себе.
Василиса утерла слезы и спросила ослабшим голосом:
— О чем призадумался, Упрямушка? Что, потускнела жемчужина?
— О дереве я подумал, княжна, — медленно ответил Упрям.
— О каком же дереве?
— О том, о котором волхвы говорят, что боги из него людей сделали. Первый народ свой возлюбленный. Из корней вырезали земледельцев да охотников, из ствола — князей да воинов. Из ветвей — ремесленников, купцов да строителей. Разные люди — а все из одной древесины. Одни соки питают нас.
— То не новость, — невесело усмехнулась Василиса. — Что же, ясно увидел, что княжна твердичская последней побродяжке безродной равна, а, пожалуй, что и завидует?
— Нет, княжна. Я подумал о том, что древесина бывает здоровой, а бывает с гнильцой, бывает и с болезнями. И жуки дерево точат, и ураганы буйные ветви ломят, а дерево стоит — потому что живое оно, с гнилью борется, как тело с лихоманкой.
— И что же, много гнили во мне углядел?
— Чего ты восхотела, Велиславна? Свободы?
— Ее, Упрямушка, ее, родименькой…
— Какой же именно? Свободы быть глупой? Свободы ни за что не отвечать? Свободы жить без образа и подобия? Быть злой, на целый свет разобиженной?
На сей раз Василиса промолчала, и Упрям порадовался. Он не знал, откуда шли на язык слова, и спроси его кто-нибудь, не сумел бы сказать, отчего радуется молчанию княжны. Но останавливаться уже не мог — и не хотел:
— Не в том воля, чтобы безобразие принять и злобой облечься. Воля — в душе, она всегда с человеком, нельзя ее отнять у нас. В любой клетке, в любых цепях — волен человек. Только сильное дерево преграду ломит, камень крошит, а гнилое само ломается. И та ветка, что гниль не поборет, всему дереву угроза. Мы, славяне — сильное дерево, в нас воля сильна!
— Гнилая ветка упадет — и свободна, что ей тогда до всего дерева? — тихо спросила княжна.
— Не свободна она, а погублена, — возразил Упрям. — Если только смерть свободой считать. Но боги нам так судили: выбирай, человече — свобода смерти или воля жизни? Выбирай.
Василиса отвернулась. Упрям отчего-то ощутил себя опустошенным. Эх, будь рядом Наум, точно усмехнулся бы: ей-ей, ученик исчерпал запас мыслей на сегодня.
— Как же это так: возвращаться в кабалу — на волю? — не глядя на него, спросила Василиса, — Все равно, что сказать: утонуть в огне или в воде сгореть. Как объяснишь?
— Не знаю, — честно сказал Упрям. — Я не мудрец, не старец разумный. Во что верю, то и сказал.
Василиса обернулась, и он увидел на ее лице улыбку.
— Даже если вере твоей пять минут от роду? Я же вижу: тебя только что осенило, сам не ведал наперед, что с языка сорвется.
Упрям пожал плечами:
— На то и вера. Мысли разные могут прийти, но лишь те, что с верой согласны, на душу ложатся.
— Ух ты, прямо как волхв говоришь, — восхитилась княжна.
— Да где уж мне…
Помолчав, она снова приблизилась, встала в двух шагах, себя пересилила и взор подняла:
— Упрям, я вчера тебя ослушалась, а потом еще и обругала. Ты зла не держи. Совестно… Прости меня, неразумную.
Губы Упряма дрогнули. Слова теснились: не переживай, я тебя не виню, ну что ты в самом деле, я уже забыл… И при этом он обнаружил, что сказать ему нечего. Кроме одного-единственного слова, которое, наверное, нельзя было произносить, обращаясь к девушке, к дочери князя:
— Прощаю.
«Что делаю? — ужаснулся он сам себе. — Умно ли соглашаться: да, ты виновата передо мной». Но каким-то мимолетным был этот испуг. И хорошо, потому что слово оказалось самым верным.
— Упрям… А покажи перо, которое тебе золотой сокол подарил. Покажи, а?
* * *
— Я виноват, глубоко виноват, — вздохнул Наум, прислоняясь лбом к посоху.
— Не стоит себя винить, — возразил его собеседник. — Отчаяние губит.
— Предаваться отчаянию и винить себя — разные вещи, — ответил чародей. — Одно правда губит, а другое, напротив, силы дает. Хотя, к сожалению, не всегда… или недостаточно.
Он подошел к окну своего небывалого укрытия и подставил лицо солнечному свету. Солнце здесь немного другое, пожестче, но все-таки правильное. Вернее сказать — привычное. Ибо определяемая в суждениях суетного быта правильность и неправильность, как все больше убеждался чародей, это во многом дело привычки.
Но не во всем!
И, как ни уверяли его окружающие, будто все произошло как нельзя лучше, что следует отбросить тревоги и жить тем, что здесь и сейчас, не мечась между невозвратимым прошлым и туманным будущим, Наум твердо стоял на своем: ошибки нужно исправлять.
Он должен вернуться…
— Я слишком долго ждал, — объяснил чародей. — Ведь я знал, кто мой противник и на что он способен. Мне было известно многое из того, что он задумал. Но не все. И я был слишком самоуверен — до глупости, до беспечности. Мне так хотелось вызнать замысел врага до мельчайших деталей, чтобы потом все ахнули, чтобы признали меня самым мудрым, смекалистым, проворным… самым лучшим. Пустое тщеславие. Враг меня опередил. Он уже начал действовать, а я все медлил. Теперь и сам уже не знаю, хотел ли и впрямь до каждой мелочи докопаться или… просто боялся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63