Но когда ты уже мумифицировался… две тысячи лет назад и еще пытаешься вернуться к жизни, это просто смешно, – добавил он на середине зала, склоняясь перед ней в сложном реверансе, бывшем частью фигуры танца. – Не мучьте меня.
– Я забыла, что дальше, – в панике сказала Рианнон.
– Сейчас полусет, – подсказал Мак Кехт, – серпантин и круговой разворот.
…В Рождественскую ночь звери и птицы ненадолго обретали дар человеческой речи. Старый лис вспрыгнул на стул, потоптавшись, сел там, вылизал свою белую манишку и, хрипловато попросив внимания, произнес медоточивый тост о братской любви, бдительно поводя вокруг длинной острой мордой.
Змейк беседовал в углу с двумя металлами, недавно пробившимися из глубин Земли и не имеющими понятия о формах жизни на ее поверхности. Со всей вежливостью принимающей стороны он занимал гостей беседой, но трудно было сказать, насколько эта беседа занимала его самого. Собственно, Змейк собирался рассказать анекдот, однако необходимая для понимания анекдота преамбула даже при лаконичности Змейка потребовала не меньше минуты:
– Люди состоят из соединений углерода и потребляют кислород. Смерть есть прекращение химических реакций одного типа, – Змейк поймал на себе взгляд Гвидиона, которого явно заинтересовал его учитель, дающий определение смерти, и спокойно закончил: – и начало совершенно иных химических реакций.
Вполголоса рассказанный анекдот, и его собеседники расхохотались – c таким звуком, как будто рассыпалась и раскатилась по полу горсть монет. Гвидион содрогнулся.
– Ллановерский рил – это же танец для Бога, для взгляда сверху, его нужно танцевать под открытым небом! – с этими словами Ллевелис протанцевал вон из дверей во двор, вытащил цепочку танцоров, которую он вел за собой, наружу, на снег, и замкнул ее в хоровод. «Вот что значит ясная память! – стукнув себя по лбу, воскликнул Мерлин. – А ведь у меня и из головы вон, для чего он, этот танец! Слава Богу, хоть кто-то что-то еще в состоянии упомнить», – и Мерлин быстро повыгнал всех во двор. Красота композиции ллановерского рила, несомненно, поражала воображение, и вся школа как раз танцевала на снегу, когда со стороны двери в город появилась темная фигура человека, которого сопровождал и не помышлявший ни о каких танцах Змейк. Похоже было, что Змейк, чтобы глотнуть свежего воздуха, прошелся до двери, обнаружил, что кто-то в нее колотится, открыл и проводил приехавшего внутрь. Они постояли немного на ступеньках чуть выше остального собрания. Дождавшись паузы, Змейк бесстрастно сказал:
– Позвольте представить вам крупнейшего лондонского методиста профессора Зануцки, направленного в нашу школу постановлением Министерства для тотальной проверки качества преподавания и аттестации преподавательского состава.
Вероятно, учителя и студенты, танцующие все вместе на снегу с не выветрившимся еще ароматом вина на губах, были не совсем тем, что ожидал увидеть профессор Зануцки в учебном заведении под Рождество, так как он кивнул в ответ на какую-то свою собственную мысль и очень сжато представился:
– Лоренс Зануцки. Специалист в области расчасовки и преподавания нелюбимых предметов в современных условиях. Штат моих сотрудников будет здесь завтра утром. Я опередил их с тем, чтобы пожелать вам веселого Рождества, но судя по тому, что я вижу, веселье здесь и так уже достигло апогея.
И тише добавил:
– Для начала я попрошу всех преподавателей не позже новогодней ночи сдать мне планы уроков.
* * *
Назавтра Зануцки и Змейк уединились в элегантном, но полутемном кабинете тератологии. Выбор помещения исходил, разумеется, от Змейка.
Змейк постукивал по столу случайно попавшим ему под руку хирургическим зажимом.
– Каков план действий? – кратко спросил он.
– Мы проведем последовательно все процедуры, предписанные разработками Министерства. Уважаемые мною лорд Бассет-Бладхаунд и Пандора Клатч сообщили множество интересных подробностей о происходящем в стенах этой школы. Но при этом я не понимаю, как оба они умудрились не привезти из школы ровным счетом ничего! – сказал Зануцки. – Я же, в отличие от них, не собираюсь возвращаться с пустыми руками! И будьте уверены, что это будут не рассказы о библиотечных козлах и бродячих башнях и не тапочки великанши! Это будут материалы .
– Я могу быть чем-то полезен? – поинтересовался Змейк.
– Вы меня очень обяжете, если возьмете на себя труд проследить за тем, чтобы планы уроков были сданы всеми и в срок.
– Само собой разумеется. Что-нибудь еще?
– И от всех преподавателей мне будут нужны копии контрактов о приеме на работу.
– Боюсь, что некоторые из них могли не сохраниться, – заметил Змейк.
– А как в таком случае до сих пор сохраняются эти преподаватели? – спросил Зануцки.
Змейк прошелся по спальням и кабинетам учителей (заглядывая даже в подсобные помещения) и напомнил всем, что каждый должен сдать по плану урока, особо подчеркнув, что план этот должен быть написан по-английски. После этого его некоторое время преследовал по пятам разгоряченный Дион Хризостом, неотступно спрашивая, как бы он перевел на английский слово логос . Но Змейк насчет этого сказал попросту, что если Дион имеет в виду свой внешний логос, то он, Змейк, перевел бы его как «blethering», а если внутренний, то как «a jumble of ideas».
Пифагор воспринял это требование как камень лично в свой огород и долго бушевал под пристальным взглядом Змейка, обличая происки тех, кто тщится проникнуть в тайны богов. Под конец он милостиво согласился изложить доступным для невежд слогом несколько доказательств знаменитой теоремы о соотношениях сторон прямоугольного треугольника, и то лишь после того, как Змейк ясно и недвусмысленно дал ему понять, что эта теорема ему все равно известна, а также что она была хорошо известна уже в Вавилоне и древнем Египте. Кое-чьи планы уроков после третьего напоминания проявлялись у Змейка в кабинете на стене в виде огненных букв, чем их авторы намекали, вероятно, чтобы им не мешали работать. Змейк в этих случаях, пожав плечами, переписывал знаки со стены на пергамент и, не заботясь о дальнейшей внешней унификации документов, бросал эти пергаменты сверху на груду глиняных табличек, бамбуковых дощечек и прочих скопившихся у него редкостей. Когда Сюань-цзан принес свой план урока в семи цзюанях на куске гуаньчжоуского шелка длиною в чжан, Змейк скатал его молча с довольно кислым видом и кинул туда же. Наконец все это было сдано Зануцкому.
Выборочная переаттестация преподавательского состава началась немедленно. Она проводилась методистами совместно с психоаналитиком и психиатром. Она много лет проводилась ими в этом составе и имела своей целью выявление морального облика, методической компетентности и степени психологической устойчивости преподавателей.
Профессор Курои, сын Дайре, стремительно меняясь, в начале января был близок к пику своей молодости и выглядел моложе старших студентов. Благодаря этому проверяющая комиссия приняла его за неопытного практиканта, стажера, который находится в школе, конечно, не больше месяца и не представляет для них большого интереса, и не стала вызывать его для переаттестации. Многим из них, по убеждению студентов, эта случайность спасла жизнь.
…Зануцки и комиссия расположились в парадном зале. Мак Кехт занял место напротив методистов и закинул волосы назад.
– В какой области вы специализировались, прежде чем заняться преподаванием медицины?
– Я был военным хирургом, – ответил Мак Кехт.
– Принимали участие в боевых действиях? Где именно?
– На севере Ирландии.
– В составе миротворческих сил?
– Н-ну… миротворческими я их не назвал бы, – сказал Мак Кехт, вспомнив Нуаду, Луга Длинной Руки и некоторых других миротворцев.
– А вот ваши волосы, – тут же перебил другой методист. – Это что, эпатаж?
– Нет, это мой естественный цвет, – невпопад отвечал Мак Кехт.
– Я имею в виду их длину, – ядовито сказал методист. – У вас никогда не возникало желания… их остричь?
– Много раз, – удивляясь столь интимному вопросу, отвечал Мак Кехт, для которого обрезать волосы означало нарушить гейс и тем самым навлечь на себя скорую смерть. Он еще не знал, до каких высот интимности способны подняться методисты.
* * *
– Ваше первоначальное образование?
– Инженерно-техническое, – глазом не моргнув, отвечал Зигфрид, поскольку в детстве он был подмастерьем у кузнеца.
– А каким образом вы овладели вашей нынешней специальностью?
– Исключительно практическим, – сказал Зигфрид, выдерживая прямой взгляд, которым одарил его профессор Зануцки.
– Ваше первое место службы?
– Сначала я охранял сокровище, – осторожно сказал Зигфрид. – Точнее, сокровищницу. Нибелунгов, – поправился он.
– То есть вам знакомо музейное дело? – уточнил Зануцки. Зигфрид счел благоразумным оставить его в этом заблуждении. – А где хранилась эта… как вы сказали?.. коллекция?
– В небольшом местечке на Рейне, – о том, что местечко было, собственно, не на Рейне, а в самом Рейне, Зигфрид умолчал.
– Давайте перейдем к вашей дисциплине, палеонтологии. Как вы определяете уровень обученности студентов? – с места в карьер спросил методист.
– По результатам прохождения практики, – отвечал Зигфрид. – Разумеется, если речь идет о мальчиках, потому что девочек я к практике не допускаю, – добавил он, чтобы внести полную ясность.
– То есть как, коллега? – осторожно спросил Зануцки. – Как не допускаете? Я не ослышался? – члены комиссии переглянулись. – Вы что, не понимаете, что это не что иное, как типичный мужской шовинизм?
– Совершенно верно, – кивнул Зигфрид. – Мой предмет испокон веков был типично мужским занятием. Женщине лучше знакомиться с этим в теории.
– А вам известно, что подобные взгляды у современного человека, к тому же преподавателя, не только недопустимы, но и наказуемы? – вкрадчиво спросил психоаналитик.
– Мне хорошо известно то, – внушительно ответил Зигфрид, – что женщины, как правило, не обладают необходимыми для этого качествами. Бывают, впрочем, исключения… – добавил он, очевидно, вспомнив кого-то. – Also… Да. Но редко. Там, где нужны мужество и физическая сила, женщины обычно не годятся мужчинам на подметки. А тут еще нужно иметь крепкие нервы, – и он оглядел присутствующих поверх очков.
– С какой стати? – впился в него Зануцки. – Что здесь особенного? Вы же палеонтологи! В конце концов, вы имеете дело всего лишь с останками!
– Правильно. Если допускать к практике всех подряд, то в конце концов я и буду иметь дело всего лишь с останками, – сурово подтвердил Зигфрид.
– Да поймите же: ни неблагоприятные климатические условия, ни тяжелый физический труд на этой практике, – гнул свое Зануцки, – ничто не может быть основанием для того, чтобы искусственно противопоставлять женщин мужчинам! Это постыдные и устарелые принципы.
– Doch! Но поскольку дракон как раз не делает этих искусственных различий, а нападает на всех без разбора, – немного раздражаясь, сказал Зигфрид, – то эти искусственные различия приходится делать мне!..
* * *
Когда Дион Хризостом услышал, что он срочно должен предстать перед чиновниками высокого ранга, он, протерев спросонья глаза, не понял даже, где он. Одно он помнил твердо: такие встречи для него никогда ничем хорошим не заканчивались.
Министерской комиссии было известно, что Дион Хризостом преподает в школе в течение приличного срока, будучи при этом иностранцем, поэтому его с порога спросили, как у него обстоят дела с гражданством. Дион затрепетал, медленно трезвея. Несчастный по привычке решил, что его, как обычно, пытаются обвинить в незаконном присвоении гражданства Римской империи со всеми вытекающими отсюда последствиями. Испугавшись суровости этих последствий, Дион чуть не упал в обморок и горячо стал уверять комиссию, что ни сном ни духом непричастен к незаконным махинациям по торговле римским гражданством на окраинных британских территориях, сам он родом из Прусы, из греческих колоний, и знать не знает людей, которые на него показали.
– Греческих колоний чего? – вяло спросил Зануцки.
– Прославленной и нерушимой Римской империи, – отвечал Дион.
Наступила пауза.
– Собственно, я был на том пиру, я не отрицаю, – торопливо продолжил Дион, – но я напился пьяным задолго до того.
– До чего? – задумчиво спросил методист.
– До того, как со стола стащили скатерть.
– А что скатерть? – с интересом спросил посланник министерства.
– На той скатерти были широкие пурпурные полосы, – отвечал бедняга Дион, не в силах справиться с дрожью в коленках. – Строгому взгляду они могли бы, пожалуй, показаться и слишком широкими. Я слышал после, что участники пира заворачивались в нее, как в тогу, и в этом подобии пурпурных одежд произносили различные неблагочестивые речи… Но сам я понимаю, что облачаться в пурпур дозволено лишь императору, и никогда бы не решился на такое святотатство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
– Я забыла, что дальше, – в панике сказала Рианнон.
– Сейчас полусет, – подсказал Мак Кехт, – серпантин и круговой разворот.
…В Рождественскую ночь звери и птицы ненадолго обретали дар человеческой речи. Старый лис вспрыгнул на стул, потоптавшись, сел там, вылизал свою белую манишку и, хрипловато попросив внимания, произнес медоточивый тост о братской любви, бдительно поводя вокруг длинной острой мордой.
Змейк беседовал в углу с двумя металлами, недавно пробившимися из глубин Земли и не имеющими понятия о формах жизни на ее поверхности. Со всей вежливостью принимающей стороны он занимал гостей беседой, но трудно было сказать, насколько эта беседа занимала его самого. Собственно, Змейк собирался рассказать анекдот, однако необходимая для понимания анекдота преамбула даже при лаконичности Змейка потребовала не меньше минуты:
– Люди состоят из соединений углерода и потребляют кислород. Смерть есть прекращение химических реакций одного типа, – Змейк поймал на себе взгляд Гвидиона, которого явно заинтересовал его учитель, дающий определение смерти, и спокойно закончил: – и начало совершенно иных химических реакций.
Вполголоса рассказанный анекдот, и его собеседники расхохотались – c таким звуком, как будто рассыпалась и раскатилась по полу горсть монет. Гвидион содрогнулся.
– Ллановерский рил – это же танец для Бога, для взгляда сверху, его нужно танцевать под открытым небом! – с этими словами Ллевелис протанцевал вон из дверей во двор, вытащил цепочку танцоров, которую он вел за собой, наружу, на снег, и замкнул ее в хоровод. «Вот что значит ясная память! – стукнув себя по лбу, воскликнул Мерлин. – А ведь у меня и из головы вон, для чего он, этот танец! Слава Богу, хоть кто-то что-то еще в состоянии упомнить», – и Мерлин быстро повыгнал всех во двор. Красота композиции ллановерского рила, несомненно, поражала воображение, и вся школа как раз танцевала на снегу, когда со стороны двери в город появилась темная фигура человека, которого сопровождал и не помышлявший ни о каких танцах Змейк. Похоже было, что Змейк, чтобы глотнуть свежего воздуха, прошелся до двери, обнаружил, что кто-то в нее колотится, открыл и проводил приехавшего внутрь. Они постояли немного на ступеньках чуть выше остального собрания. Дождавшись паузы, Змейк бесстрастно сказал:
– Позвольте представить вам крупнейшего лондонского методиста профессора Зануцки, направленного в нашу школу постановлением Министерства для тотальной проверки качества преподавания и аттестации преподавательского состава.
Вероятно, учителя и студенты, танцующие все вместе на снегу с не выветрившимся еще ароматом вина на губах, были не совсем тем, что ожидал увидеть профессор Зануцки в учебном заведении под Рождество, так как он кивнул в ответ на какую-то свою собственную мысль и очень сжато представился:
– Лоренс Зануцки. Специалист в области расчасовки и преподавания нелюбимых предметов в современных условиях. Штат моих сотрудников будет здесь завтра утром. Я опередил их с тем, чтобы пожелать вам веселого Рождества, но судя по тому, что я вижу, веселье здесь и так уже достигло апогея.
И тише добавил:
– Для начала я попрошу всех преподавателей не позже новогодней ночи сдать мне планы уроков.
* * *
Назавтра Зануцки и Змейк уединились в элегантном, но полутемном кабинете тератологии. Выбор помещения исходил, разумеется, от Змейка.
Змейк постукивал по столу случайно попавшим ему под руку хирургическим зажимом.
– Каков план действий? – кратко спросил он.
– Мы проведем последовательно все процедуры, предписанные разработками Министерства. Уважаемые мною лорд Бассет-Бладхаунд и Пандора Клатч сообщили множество интересных подробностей о происходящем в стенах этой школы. Но при этом я не понимаю, как оба они умудрились не привезти из школы ровным счетом ничего! – сказал Зануцки. – Я же, в отличие от них, не собираюсь возвращаться с пустыми руками! И будьте уверены, что это будут не рассказы о библиотечных козлах и бродячих башнях и не тапочки великанши! Это будут материалы .
– Я могу быть чем-то полезен? – поинтересовался Змейк.
– Вы меня очень обяжете, если возьмете на себя труд проследить за тем, чтобы планы уроков были сданы всеми и в срок.
– Само собой разумеется. Что-нибудь еще?
– И от всех преподавателей мне будут нужны копии контрактов о приеме на работу.
– Боюсь, что некоторые из них могли не сохраниться, – заметил Змейк.
– А как в таком случае до сих пор сохраняются эти преподаватели? – спросил Зануцки.
Змейк прошелся по спальням и кабинетам учителей (заглядывая даже в подсобные помещения) и напомнил всем, что каждый должен сдать по плану урока, особо подчеркнув, что план этот должен быть написан по-английски. После этого его некоторое время преследовал по пятам разгоряченный Дион Хризостом, неотступно спрашивая, как бы он перевел на английский слово логос . Но Змейк насчет этого сказал попросту, что если Дион имеет в виду свой внешний логос, то он, Змейк, перевел бы его как «blethering», а если внутренний, то как «a jumble of ideas».
Пифагор воспринял это требование как камень лично в свой огород и долго бушевал под пристальным взглядом Змейка, обличая происки тех, кто тщится проникнуть в тайны богов. Под конец он милостиво согласился изложить доступным для невежд слогом несколько доказательств знаменитой теоремы о соотношениях сторон прямоугольного треугольника, и то лишь после того, как Змейк ясно и недвусмысленно дал ему понять, что эта теорема ему все равно известна, а также что она была хорошо известна уже в Вавилоне и древнем Египте. Кое-чьи планы уроков после третьего напоминания проявлялись у Змейка в кабинете на стене в виде огненных букв, чем их авторы намекали, вероятно, чтобы им не мешали работать. Змейк в этих случаях, пожав плечами, переписывал знаки со стены на пергамент и, не заботясь о дальнейшей внешней унификации документов, бросал эти пергаменты сверху на груду глиняных табличек, бамбуковых дощечек и прочих скопившихся у него редкостей. Когда Сюань-цзан принес свой план урока в семи цзюанях на куске гуаньчжоуского шелка длиною в чжан, Змейк скатал его молча с довольно кислым видом и кинул туда же. Наконец все это было сдано Зануцкому.
Выборочная переаттестация преподавательского состава началась немедленно. Она проводилась методистами совместно с психоаналитиком и психиатром. Она много лет проводилась ими в этом составе и имела своей целью выявление морального облика, методической компетентности и степени психологической устойчивости преподавателей.
Профессор Курои, сын Дайре, стремительно меняясь, в начале января был близок к пику своей молодости и выглядел моложе старших студентов. Благодаря этому проверяющая комиссия приняла его за неопытного практиканта, стажера, который находится в школе, конечно, не больше месяца и не представляет для них большого интереса, и не стала вызывать его для переаттестации. Многим из них, по убеждению студентов, эта случайность спасла жизнь.
…Зануцки и комиссия расположились в парадном зале. Мак Кехт занял место напротив методистов и закинул волосы назад.
– В какой области вы специализировались, прежде чем заняться преподаванием медицины?
– Я был военным хирургом, – ответил Мак Кехт.
– Принимали участие в боевых действиях? Где именно?
– На севере Ирландии.
– В составе миротворческих сил?
– Н-ну… миротворческими я их не назвал бы, – сказал Мак Кехт, вспомнив Нуаду, Луга Длинной Руки и некоторых других миротворцев.
– А вот ваши волосы, – тут же перебил другой методист. – Это что, эпатаж?
– Нет, это мой естественный цвет, – невпопад отвечал Мак Кехт.
– Я имею в виду их длину, – ядовито сказал методист. – У вас никогда не возникало желания… их остричь?
– Много раз, – удивляясь столь интимному вопросу, отвечал Мак Кехт, для которого обрезать волосы означало нарушить гейс и тем самым навлечь на себя скорую смерть. Он еще не знал, до каких высот интимности способны подняться методисты.
* * *
– Ваше первоначальное образование?
– Инженерно-техническое, – глазом не моргнув, отвечал Зигфрид, поскольку в детстве он был подмастерьем у кузнеца.
– А каким образом вы овладели вашей нынешней специальностью?
– Исключительно практическим, – сказал Зигфрид, выдерживая прямой взгляд, которым одарил его профессор Зануцки.
– Ваше первое место службы?
– Сначала я охранял сокровище, – осторожно сказал Зигфрид. – Точнее, сокровищницу. Нибелунгов, – поправился он.
– То есть вам знакомо музейное дело? – уточнил Зануцки. Зигфрид счел благоразумным оставить его в этом заблуждении. – А где хранилась эта… как вы сказали?.. коллекция?
– В небольшом местечке на Рейне, – о том, что местечко было, собственно, не на Рейне, а в самом Рейне, Зигфрид умолчал.
– Давайте перейдем к вашей дисциплине, палеонтологии. Как вы определяете уровень обученности студентов? – с места в карьер спросил методист.
– По результатам прохождения практики, – отвечал Зигфрид. – Разумеется, если речь идет о мальчиках, потому что девочек я к практике не допускаю, – добавил он, чтобы внести полную ясность.
– То есть как, коллега? – осторожно спросил Зануцки. – Как не допускаете? Я не ослышался? – члены комиссии переглянулись. – Вы что, не понимаете, что это не что иное, как типичный мужской шовинизм?
– Совершенно верно, – кивнул Зигфрид. – Мой предмет испокон веков был типично мужским занятием. Женщине лучше знакомиться с этим в теории.
– А вам известно, что подобные взгляды у современного человека, к тому же преподавателя, не только недопустимы, но и наказуемы? – вкрадчиво спросил психоаналитик.
– Мне хорошо известно то, – внушительно ответил Зигфрид, – что женщины, как правило, не обладают необходимыми для этого качествами. Бывают, впрочем, исключения… – добавил он, очевидно, вспомнив кого-то. – Also… Да. Но редко. Там, где нужны мужество и физическая сила, женщины обычно не годятся мужчинам на подметки. А тут еще нужно иметь крепкие нервы, – и он оглядел присутствующих поверх очков.
– С какой стати? – впился в него Зануцки. – Что здесь особенного? Вы же палеонтологи! В конце концов, вы имеете дело всего лишь с останками!
– Правильно. Если допускать к практике всех подряд, то в конце концов я и буду иметь дело всего лишь с останками, – сурово подтвердил Зигфрид.
– Да поймите же: ни неблагоприятные климатические условия, ни тяжелый физический труд на этой практике, – гнул свое Зануцки, – ничто не может быть основанием для того, чтобы искусственно противопоставлять женщин мужчинам! Это постыдные и устарелые принципы.
– Doch! Но поскольку дракон как раз не делает этих искусственных различий, а нападает на всех без разбора, – немного раздражаясь, сказал Зигфрид, – то эти искусственные различия приходится делать мне!..
* * *
Когда Дион Хризостом услышал, что он срочно должен предстать перед чиновниками высокого ранга, он, протерев спросонья глаза, не понял даже, где он. Одно он помнил твердо: такие встречи для него никогда ничем хорошим не заканчивались.
Министерской комиссии было известно, что Дион Хризостом преподает в школе в течение приличного срока, будучи при этом иностранцем, поэтому его с порога спросили, как у него обстоят дела с гражданством. Дион затрепетал, медленно трезвея. Несчастный по привычке решил, что его, как обычно, пытаются обвинить в незаконном присвоении гражданства Римской империи со всеми вытекающими отсюда последствиями. Испугавшись суровости этих последствий, Дион чуть не упал в обморок и горячо стал уверять комиссию, что ни сном ни духом непричастен к незаконным махинациям по торговле римским гражданством на окраинных британских территориях, сам он родом из Прусы, из греческих колоний, и знать не знает людей, которые на него показали.
– Греческих колоний чего? – вяло спросил Зануцки.
– Прославленной и нерушимой Римской империи, – отвечал Дион.
Наступила пауза.
– Собственно, я был на том пиру, я не отрицаю, – торопливо продолжил Дион, – но я напился пьяным задолго до того.
– До чего? – задумчиво спросил методист.
– До того, как со стола стащили скатерть.
– А что скатерть? – с интересом спросил посланник министерства.
– На той скатерти были широкие пурпурные полосы, – отвечал бедняга Дион, не в силах справиться с дрожью в коленках. – Строгому взгляду они могли бы, пожалуй, показаться и слишком широкими. Я слышал после, что участники пира заворачивались в нее, как в тогу, и в этом подобии пурпурных одежд произносили различные неблагочестивые речи… Но сам я понимаю, что облачаться в пурпур дозволено лишь императору, и никогда бы не решился на такое святотатство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60