.. Верный Колька, преданный дружок и слушатель, потерявшийся
где-то еще на Волховском - то ли убит, то ли плен.
Колька же в кафе забрел впервые и случайно. Отвоевал, отхватил свои
три осколка, контузию бревном от земляночного наката, под самый конец -
лейтенантские погоны, сшил из английского горчичного шевиота китель,
нацепил на него все свои нашивки и медаль пехотного комвзвода, да и
вернулся домой - в заколоченную кривыми досками избу. Попил, как положено,
день-другой за упокой материнской души, потерзал трофейные
вельтмейстеровские мехи, да и пошел служить вахтером в министерство, в
здоровенный серый дом на Садовой, стоял в черной форме в дверях под
квадратной башней с часами. Отдежурив, форму оставлял в караулке, надевал
бессносный британский материал, шел куда-нибудь на Разгуляй, пил много и
по-дурному, с инвалидами, из какой-то поганой артели.
В артели и познакомился с Файкой - татаркой невообразимой красоты,
синеглазой, на тонких и длинных жеребячьих ногах, грудастой и безобразно
по пьянке буйной. Одевалась Файка так, что рядовые артельщики только
слюной исходили - с каких денег, непонятно: румынки на меху, цигейка под
котик, бостоновая юбка до колен, прозрачные чулки из американских посылок
- а заработку, как у любой надомницы, шестьсот, от силы семьсот. Чем
Колька ее взял - никто понять не мог, а он сам только смеялся гадко,
намекая, что, мол, не одним лопатником силен мужик, да и не только
руками...
А на деле была Файка, когда трезвая, сентиментальной и привязчивой
бабой, Кольку любила за беззлобность и именно за чрезвычайную силу, причем
вовсе не пододеяльную, с радостью ездила с ним по воскресеньям в деревню,
топила там печь, деловито варила щи и без претензий бегала по ночам за
хату в коротких валенках Колькиной матери - и сама себе казалась настоящей
хозяйкой, домовитой, чуть ли не мамкой... Ну, конечно, так шло недолго -
до первой выпивки в Файкином подвале на Солянке. Колька фальшиво и
отчаянно громко наяривал на перламутровом своем трофее "Барона фон дер
Пшика", а сама хозяйка то плясала с бухгалтером артели, обожженным через
все лицо и лоб термитным немецким "ванюшей", то рвалась драться и дралась
отчаянно, чем под руку подвернется.
Так бы все и шло себе, если б вчера днем, часов в двенадцать не
оказались Колька с Файкой по каким-то, семейным как бы, делам в центре,
недалеко от телеграфа. Шли, не спеша по воскресному времени, собирались
еще в Елисеев зайти, разговаривали мирно, чувствуя уже, что можно и без
Елисеева обойтись, а неплохо бы как можно скорее в подвал свой вернуться,
да и того... в постель, - как в одну минуту все перевернулось, и кончилась
жизнь, и весь остаток дня прошатался Колька, как чумной, а вечером напился
один уж до полного безумия и встретил Мишку...
- Вставай! - Кристапович, уже умудрившись даже и побриться чудом
обнаруженным в недрах избы ржавым опасным лезвием, - благо кожа на лице
стала что тебе дубленая - тряс и поднимал Николая. Наконец Колька разлепил
закисшие глаза, кое-как поднялся, вытянулся мудаковато:
- Лейтенант Самохвалов по вашему... - но тут же вспомнил все, плюнул,
мрачно стал натягивать бриджи. Пока он мотался на двор, споласкивался,
скреб поросячьего цвета щетину на щеках, пока пытался почистить сапоги и
на ладан дышащую шинель, Михаил ходил за ним и негромко, спокойно, как по
писаному, говорил, говорил, и Колькино лицо вытягивалось более и более, и
под конец он уже даже и не возражал ничего, только кряхтел. Молча полез в
машину, пристроился на переднем сиденье боком и искоса с ужасом
посматривал на Мишку.
- Согласен? - спросил Кристапович. - Смотри, у тебя выхода нет. Либо
они Файку за какие-то ее дела взяли - тогда и тебя на всякий случай
загребут, а там придумают чего-нибудь... Тем более, что компания у вас с
нею - вся под вышкой ходит...
- Ну, уж прямо под вышкой, - хмыкнул было Колька, но тут же замолк -
ужас, видимо, не отпускал его.
- Впрочем, - продолжал Михаил, - маловероятно, что это связано с ее
делами. Они жульем, шпаной всякой и блядями не занимаются. Расскажи еще
раз все, как было.
- Ну, чего, как было, - забубнил Колька. - Идем, значит, мимо церкви,
Воскресенье-на-Успенском, что ли, там еще бани рядом, Чернышевские. Ну,
актер еще навстречу знакомый шел, я фамилию не помню, в кино один раз
видел. Здоровый такой, фамилия нерусская, в пальто с поясом. Тут из-за
угла машина, обычная "эмка", только ревет здорово, наверно, мотор другой,
от "победы", что ли..
- Форсированный, - вставил Мишка, и они чуть было не заспорили о
машинах - было им по двадцать семь лет... Мишка опомнился первым. - Дальше
давай.
- Дальше ноги не пускают, - сострил Колька. - Ну, вот. Тормозят прямо
рядом с нами. Я стал, ничего не понимаю, а Файка знаешь, чего сказала?
- Ну, повтори еще раз, - Мишка вел машину быстро, но не лихо, снег
визжал под широкими шинами на поворотах, впереди уже поднимался в мелкой
мороси недостроенный новый университет, с ревом обошел машину разболтанный
"студер".
- Сделалась сразу бледная и говорит: "Это за мной, они красивых
берут, мне рассказывали...", а дверца уже открылась, выходит такой фраер в
хорошем драпе...
- А всего в машине сколько было? - перебил Мишка.
- За рулем один, грузин, похож на актера из картины "Свинарка и
пастух", рядом еще один, рыжий, из-под зеленой шляпы патлы рыжие, как у
стиляги.
- Мингрелы, - пробормотал Кристапович.
- Чего? - удивился Николай. - Ты, что ли, знаешь этих?
- Дальше давай, - буркнул Мишка, уже вжимая "опель", нескладно
поворачивающийся длинным серым телом с тяжелым крупом багажника, в
грязнейшие переулки возле Донского монастыря, виляя по задворкам и тупикам
Шаболовки и притормаживая на Якиманке.
- Тот, что вышел, взял ее под руку и говорит с акцентом: "Барышня,
садитесь в машину быстренько. Вас ждут в одном месте по важному для вас
делу". Ну, Файка дернулась, совсем стала белая и садится молча. А я этого,
конечно, за ривьеру левой, правой к яблочку...
- Не ври, - опять буркнул Мишка. Машина уже выбиралась к Солянке,
пробуравив трущобы Зарядья, буксовала в талой грязи на спусках к реке,
въезжала в глухой двор, и Колька с удивлением обнаружил, что по его
короткому и неточному описанию Мишка сразу нашел Файкин подвал -
остановились точно напротив, в подворотне через улицу. Они сидели в
"опеле", мотор тихо пел, Колька быстро заканчивал рассказ:
- Ну, не за яблочко, но за ривьеру - точно, и говорю, так, мол, тебя,
и так, в рот и в глаз, отпусти даму, фрай. А он засмеялся, в рыло мне
книжку красную сунул и говорит: "Иди, командир, иди. Идите, товарищ, не
мешайте органам выполнять свои функции..." Или вроде этого - вежливо,
сука. И с места рванули...
- От центра поехали? - спросил Мишка. - Ага. - Колька уже спускался
следом за другом в подвал. Кристапович шел, будто домой к себе. У двери
остановился, посветил плоским фонарем - с косяка тянулась веревочка под
наклеенную на раму двери бумажку с фиолетовым оттиском. - Видел? спросил
Мишка. - Знакомая картинка. Помню я их штемпеля...
- Они? - выдохом шепнул Николай. Кристапович не ответил, и так все
было ясно. Откинул крышку фонарика со сдвижными цветными стеклами, поднес
ближе к бумажке лампочку в жестяном полированном рефлекторчике -
вспомнился гиперболоид, соблазнительная легкость этой гениальной выдумки,
непреодолимое желание попробовать сделать у тогдашнего, десятилетнем...
Бумажка отклеилась и, легко колеблясь, повисла на веревочке. Отворили под
тревожные вздохи Николая дверь, вошли.
- Тебе на дежурство когда? - спросил Мишка.
- Сегодня в ночь, в семь заступаю, - Колька с удивлением, будто в
первый раз здесь, оглядывался. - Слышь, Мишка, смотри, порядок какой, как
мы оставили. Что ж, они и шмона не делали?
- Конечно, нет. - Кристапович досадливо пожал плечами. - Зачем обыск,
если они просто девку для хозяина взяли? Чет у нее искать? Да если бы они
поискали, нам здесь делать нечего было бы.
Колька без видимого усилия вытащил, не скребя по полу, на весу, из
угла железную кровать. Что-то знакомое показалось Мишке в этом стальном
ложе, хотя что удивительного - все одинаковые: спинки в разводах
коричневой краски под дуб, половины шаров нет - свинчены, подзор не первой
свежести, а кое-где и прямо со следами Колькиных же сапог. Мишка с
удовольствием смотрел, как Колька несет эту гордость советской индустрии -
не напрягаясь. Ни вражеские осколки, ни родная горькая не поломали
устойчивое самохваловское здоровье. Под кроватью пол оказался неожиданно
чистым, ни бот драных, ни трусов скомканных - дощатый настил в крупную
щель. Колька сунул руку в карман, вытащил простую финку с наборной
веселенькой ручкой, подковырнул крайнюю к стене доску и пошел отдирать их
одну за другой - каждая на двух некрепких гвоздях.
- Ну, вы конспираторы, - засмеялся Кристапович. - Им и искать бы не
пришлось, от дверей бы увидели, если бы стали смотреть.
- Да чего прятать-то было? - прокряхтел Колька, вытаскивая из
неглубокого подпола докторский баул из сильно облупленного крашеного
брезента. - От кого? Жженый бухгалтер притащит треть артельской выручки,
которую они этим бандюгам сдавали...
- Рэкет, - про себя как бы сказал Мишка, но Колька услыхал.
- Чего?! - изумился он. Какой там к херам... не знаю, что ты
бормочешь, а знаю, что сдавали эти инвалиды банде треть, чтобы жить
спокойно. Два раза им кассу обчистили, мильтоны потыкались-потыкались, да
и в сторону - мол, "черная кошка" действует, а против нее мы, дескать,
пока не стоим... Ну, паленый бухгалтер и придумал - нашел этих,
договорился, им треть - они больше артель и не трогают...
- Я понял уже, - сказал Мишка. - Лучше еще раз опиши, кто деньги
забирал.
- Кто! - возмутился Колька. - Хрен в пальто, вот кто. Я ж тебе уже
говорил: свои пять процентов Файка отмусолит, которые ей за передачу, за
прямую связь и риск, а остальное на ночь под кровать, а утром - ни свет ни
заря - тот заявляется, линдач, молча под кровать, молча в чемоданчик
пересыпет, молча на выход...
- Прямо и тебя не опасался? - спросил Мишка.
- Один раз прямо из-под нас доставал, гнида, - засмеялся Колька, - я
и слезть-то с нее не успел... Хотел ему по фотке приложить, да он с тебя,
а то и подлиннее, и при пушке, так я думаю - перетерплю, не отвалится, а
то ведь ухлопает...
- Точно его вспомни, весь портрет, - приказал Мишка, и Колька,
рассовывая по карманам трудно сворачивающиеся пачки сотенных, извлеченные
из баула, а не помещающиеся передавая Мишке, забубнил:
- Волосы черные, как приклеенные, гладкие, сзади - висят - ну,
Тарзан, как положено - пиджак коричневый в клетку, плечи - во, на жопе
разрез, дудочки зеленые, полботинки на белом каучуке... Ну, стиляга и все,
что ты, в "Крокодиле" не видал их? Сверху не то макинтош, не то халат...
- Плащ, - поправил Кристапович. - А лицо, особенное что-нибудь есть в
лице? Что ты все о шмотках, он же переодеться может.
Видимо, мысль о том, что у человека может быть не один костюм, не
приходила ранее в голову Кольки. Он задумался, хлопнул несколько раз
короткими белыми ресницами.
- Шрамов вроде нету... вот! Губы у него... ну... такие, - он
попытался вывернуть свои, - как у Поля Робсона, понял?
- Понял, - сказал Мишка. Вроде бы такого парня он встречал в кафе, а
может, и кажется... Они вышли, заперли дверь, Михаил послюнил бумажку,
погрел ее снова фонариком, прилепил на место. Глянул на квадратную "доксу"
- до Колькиного дежурства оставалось тридцать пять минут. Поехали к
министерству на Басманной, метров за двести остановились.
- Ты все помнишь? - спросил Мишка.
- Все, - решительно ответил Колька. По дороге они успели взять
шкалик, Колька окончательно поправился, загрыз чесночиной - и теперь сидел
прямой, розовый, спокойный. Снова их блокгауз отбит, снова Мишка
командует, и скоро они пойдут в избу, будут хлебать затируху, а то и щи, а
потом Мишкина маманя будет дочитывать им про безумного Гаттераса... - Все
помню. Среди дежурства звонок, быстро навожу хай, мол, у Файки беда, сама
неизвестно где, звонил кто-то из соседей, делаю им психа, под шум
сматываюсь в форме и с пугачом, в такси до Солянки, в подъезд, через
черный ход в Подколокольный, опять в такси, до Бронной... Так?
- Так, - кивнул Кристапович. Молча и быстро переложили деньги в
валявшуюся на полу между сиденьями Мишкину балетку. Мишка вздохнул, глядя,
как выбирается из машины Колька, потянул его за рукав снова внутрь:
- Ну, уже не боишься?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20