Она закрывает глаза. Она счастлива, довольна, ей тепло. Сон с ловкостью лисы закрадывается в ее мозг.
7
Бернис Мочарди стоит перед зеркалом. Она одета в черное и пурпур, настолько темный, что граничит с черным. На ней кружевные перчатки, закрывающие ей локти. Ткань как будто сама по себе таит странное обольщение; Бернис чувствует давление ткани, охватывающей ее руки, запястья, предплечья. Было что-то сексапильное в этом ощущении давления. Блуза — шелковая. В черный шелк вплетались нити темного пурпура-электрик, который придавал ткани тот же блеск, каким обладает панцирь жука. Блуза, сшитая на величавую фигуру Электры, ей определенно велика. Электре юбка доходила бы до середины икры. На Бернис она спускалась до пола.
Сейчас я могла бы сойти за викторианскую леди, думала она, довольная своим отражением, и элегантным движением руки покрутила из стороны в сторону подол юбки. Я хозяйка дома, госпожа замка. Я могу делать, что хочу, пойти, куда хочу. Здесь мой дом.
От этого наряда кружилась голова. Внезапно Бернис приподняла юбку, чтобы полюбоваться черными с кружевным верхом чулками. Хорошо бы ее сейчас кто-нибудь увидел. Ей хотелось поделиться эффектом: впечатление викторианской чопорности и при этом потаенной сексуальности.
Бернис улыбнулась зеркалу, глаза ее отражения сверкали, зубы как будто притягивали к себе свет. Радостное возбуждение гудело в ее венах.
Я способна на что угодно, подумала она. Могу постучать в дверь Дэвида Леппингтона, впорхнуть в его номер и упасть на его кровать, дрыгая ногами в черных чулках и хохоча при виде его удивленного лица.
Сейчас ей хотелось кого-нибудь шокировать.
Она подумала, не вплыть ли ей элегантно в бар внизу, просто чтобы вскружить головы рабочим с бойни, напивающимся в свой выходной; потом сесть у стойки бара, заказать красное вино, столь же несказанно красное, как и ее губы, и посмотреть, кто подойдет к ней первым.
Слишком беззубо, подумала она. Кожу у нее покалывало, глаза сверкали.
Я жажду большего.
Гораздо большего.
Вся кожа у нее в огне.
Сердце забилось быстрее.
Ей хотелось ходить по краю.
Если блондин с видеопленки появится у моей двери, я поцелую его в губы и утащу с собой в постель с самым что ни на есть беспардонным распутством, подумала она.
Если только смогу отыскать блондина с видеопленки.
Электра, наверное, приковала его где-нибудь.
Она держит его как своего секс-раба.
Где?
В подвале, конечно!
Эти слова как будто донеслись откуда-то со стороны. Они и вправду прозвучали так ясно, что она решила, что их произнес кто-то в комнате.
Едва не задохнувшись от удивления, она огляделась по сторонам. Никого. Комната оставалась прежней: похожая на звезду трещина в стекле над дверью ванной, картина с девушкой по колено в реке на стене, чемодан с кассетой притаился в шкафу...
И Уильям Морроу, безглазый и такой мертвый, что мертвее не бывает, стоит за дверью твоей спальни.
Нет. Хватит этих глупых мыслей. Никто за дверью не стоит, Бернис. Подожди, сейчас я тебе докажу.
И прежде чем она сумела остановить этот порыв, Бернис бесстрашно распахнула дверь.
В коридоре, черная и с четкими краями, стояла лишь ее тень, отбрасываемая за счет света за спиной.
В остальном коридор был пуст. По всей его длине тянулась старая алая ковровая дорожка (по которой ступают босые нога); нет, не ступают, твердо сказала она самой себе. Держи свое воображение в узде, Бернис.
И тем не менее кровь гудела у нее в жилах. Она пребывала в каком-то странном, почти чуждом ей настроении, как будто всеми действиями ее руководила какая-то внешняя сила.
Небольшой, разумный и ясный осколок внутреннего голоса уговаривал вернуться в номер, закрыть дверь, переодеться, смыть макияж и позвонить кому-нибудь из друзей с Фермы. Этот голос говорил, что ей нужно общество. Ей нужен нормальный, бесконечно тривиальный разговор, чтобы вернуться на землю.
Но что-то завладело ею. Ей хотелось сотворить что-нибудь волнующее и опасное.
Но что?
Подвал.
Спустись в подвал.
Там, быть может, разгадка тайны. К примеру, что именно сделала Электра с Майком Страудом, светловолосым парнем с видеопленки?
И снова у нее возникло ощущение, что слова исходят извне.
Тебе не хочется спускаться в подвал, Бернис, сказал голос разума, там темно, грязно и полно крыс...
Но она обнаружила, что быстро идет по коридору, ее сандалии шелестят по ковровой дорожке. Вот она уже на лестнице, быстро спускается по ступеням, чувствуя странный зуд волнения; будто она — шпион, отправившийся на государственной важности задание. Сердце у нее забилось быстрее.
Вернись назад, Бернис, вернись назад.
Вестибюль был покинут. Двери в общий бар были заперты, чтобы не позволить городским гулякам нарушить мир и покой гостиницы. Посетители покидают бар через двери, выходящие прямо на улицу. Электра, наверное, в ресторане. Сквозь запертую дверь бара Бернис были слышны случайные взрывы пьяного смеха под слащавые басы караоке.
Она подергала дверь в подвал.
Заперто.
Прекрасно, ну просто великолепно.
Бернис в нетерпении уставилась на дверь, будто та была преградой на пути к любовнику.
Она быстро заглянула в шкаф за стойкой портье. На полке лежала огромная связка ключей.
О, иди-ка к мамочке, подумала она чуть ли не в приступе горячечного удовольствия.
Понадобилось не более трех попыток, чтобы отыскать требуемый ключ, — и дверь в подвал распахнулась.
Каменные ступени вели во тьму, которая, казалось, пульсировала бархатной чернотой.
Бернис оглядела вестибюль. Свет хрустальной люстры казался слишком ярким, обычно приглушенный цвет красных занавесей — отвратительно кричащим. Такое случается. Когда сидишь и пьешь вино в полутемном баре, а потом выходишь на улицу, где дневной свет кажется немилосердно ярким, поскольку расширенные зрачки отказываются сокращаться, чтобы ограничить поток света, падающего прямо на оптический нерв.
Что со мной происходит, с удивлением подумала она. Реальность казалась такой чужой, все ощущения такими острыми, как будто ей сделали укол какого-то мощного стимулятора.
Вернись назад, Бернис. Постучи в дверь доктора Леппингтона. Скажи ему, что с тобой происходит что-то необычное, невероятное. Не ходи в подвал... не спускайся...
Она бегом сбежала по ступеням. Тьма приняла ее в свои объятия. Широко раскрыв глаза, Бернис огляделась по сторонам, но увидела только мрачно-темные силуэты.
Тьма... Я никогда раньше не видела такой тьмы, в благоговении подумала она. Тьма казалась испещренной темно-темно-красными прожилками.
Она вытянула перед собой руку, ощупывая тьму, будто та могла оказаться твердой и плотной, как стена.
Тут в ее голове пробился предостерегающий голос: ты протянешь руку и коснешься лица. Это голос рассудка прорывался сквозь — головокружительное возбуждение, он пытался побороть его, и даже небезуспешно, но этого было недостаточно.
Повинуясь порыву, она шагнула во тьму, выставив перед собой одну руку и сжимая ключи в другой.
В любую секунду я коснусь лица, думала она. Это будет мистер Морроу, человек, покончивший собой в твоем номере, Бернис. Он окажется там с раздувшимся от гноя лицом, с глазницами пустыми, как свежевырытые могилы... он ждет поцелуя живых губ; он сто лет лежал в одиночестве в своей могиле — о, ему так холодно и одиноко, что он пожертвует своим местом на небесах, лишь бы прижать свои разбухшие от могильных червей пальцы к твоей груди, а потом втиснет свой язык — скользкий, как дохлая рыба, Бернис, — тебе в рот...
У нее перехватило дыхание.
Ее пальцы вжались во что-то холодное в темноте.
Мертвое лицо мистера Морроу...
Нет.
Нет, это стена.
Голос разума зазвучал сильнее: Бернис, что ты делаешь в подвале? В темноте? Не видя даже собственной руки прямо перед собой?
Это безумие.
И она осознала, что так оно и есть.
Жар недавнего возбуждения быстро рассеялся во тьму. Теперь в ее жилы закрался страх. Холодный ужас, безотчетная паника.
Она обнаружила, что продвигается все глубже в подвал, по-прежнему в полной темноте. Она не могла остановиться. Теперь все находилось во власти какой-то высшей силы.
Пахло сыростью, затхлым воздухом, погребенным пятью этажами викторианского чудовища над ней и подземной скальной породы, что лежала за стенами подвала.
Это дурное место, подумала она, мне не следует здесь находиться. Это дурное место, где случаются дурные вещи. Именно здесь сто лет назад хозяин гостиницы насиловал своих служанок. А потом угрожал им увольнением, если проговорятся. Именно здесь толкали к стене плачущих и перепуганных детей; здесь слышался треск расстегиваемой ширинки; здесь им приказывали открыть рот и предупреждали не кусать, когда...
О господи боже, это ужасное место.
Холод накатывал на нее темными волнами. Тьма, казалось, перетекала с места на место. Потоки черноты как будто змеились из сырого кирпича пола, чтобы опутать ей ноги. Она чувствовала, как отростки тьмы взбираются по ее ногам, животу, груди, холодными щупальцами заползают ей в сердце.
Она моргнула, и в темноте перед ее глазами расцвели пурпурные пятна.
Я сейчас закричу.
Она сделала глубокий вдох. Я сейчас закричу и буду кричать до тех пор, пока кто-нибудь за мной не придет.
И ты надеешься, что твой крик пройдет сквозь два метра плотной кирпичной кладки? Никто тебя здесь не услышит, Бернис.
Как никто не услышал тех детей. Или вопли пятнадцатилетних горничных, когда безжалостно рвался их гимен.
Блондин на видео кричал.
Никто его не слышал.
Так почему, скажи на милость, кто-то должен услышать тебя, Бернис?
Когда в ближайшие пять минут с тобой случится что-то ужасное, никто не услышит. Это тебе придется вынести одной.
В темноте.
Теперь все ее чувства обратились сами на себя. Лишенная света, она стала остро воспринимать все, касающееся ее тела. Она чувствовала, как плотно кружево облегает ее руки, запястья и пальцы. Серебряные капельки серег, стоило двинуть головой, казались брызгами ледяного дождя, упавшими ей на шею.
Она слышала мягкое хлюпающее биение пульса у себя на шее. Остро ощущала, как перемещается кровь по телу: от артерий, толщиной в большой палец, питающих сердце, и капиллярных сосудов тоньше волоска в кончиках пальцев. Даже в этих тонюсеньких трубочках чувствовался шепот живительной крови. В темноте ей были слышны ровные удары сердца, разгоняющие эту влагу жизни. Если здесь притаились мерзкие твари, то, конечно, теперь они слышат это биение, этот ритмичный гипнотический стук, поднимающийся вверх по ее груди, вверх по шее, чтобы заполнить голову. Он звучал так же громко, как барабан походного оркестра.
Бум... бум... бум...
Звякнули ключи в ее правой руке. Левая рука сделала движение, каким открывают окно, круговое движение: обостренно чувствительные пальцы прошлись по палкам. На них — мягкие в полной тьме узлы (викторианское белье из накрахмаленного хлопка, запятнанного кровью, отрубленная рука в тряпице, мертвые младенцы в мешках — непристойной волной полились леденящие кровь образы).
Оказывается, ей тяжело дышать. Холод был жесточайший.
Ее пальцы коснулись кирпичной кладки, она ощутила прикосновение ледяных пятен плесени, расцветшей на стенах подвала.
Твердый выступ.
Уставившийся глаз.
Нет. Выключатель.
Судорожным рывком она дернула язычок вниз.
Проклятие... не работает. Выключатель — липовый.
Нет, это ты неловкая. Ты не довела его до конца.
Она попыталась снова, на этот раз крепко сжав холодный кусок пластика между большим и указательным пальцами.
Над головой у нее загорелась одинокая лампочка. После кромешной тьмы ее свет казался кричаще ярким. Ослепленная, Бернис оглянулась по сторонам. Здесь были ящики с пустыми бутылками из-под пива. Стены подвала плавно скруглялись к потолку, образуя над головой Бернис цепочку сводов, по форме похожих на положенные набок бочки. Тут и там на полках виднелись сваленные в кучу мешки, инструменты, ведра, кипы старых накладных с пивоварни, лишние кухонные приборы, полдюжины белых пластмассовых сидений для унитаза.
Тьма рассеялась, а вместе с ней исчезли и воображаемые свертки с мертвыми младенцами и отрубленными конечностями.
Чары были разрушены.
Так зачем она здесь?
Теперь она чувствовала себя полной идиоткой.
Может быть, она все-таки слишком много выпила вина, заболтавшись с Электрой. И к тому же на пустой желудок.
Она поглядела на рукав шелковой блузки. Пурпурные нити поблескивали в свете одинокой стоваттной лампочки.
На стенах виднелись белые проплешины плесени. Та же белизна присыпала пальцы черных кружевных перчаток.
Теперь она сердилась на саму себя и к тому же чувствовала себя виноватой: она не имела никакого права портить чужую одежду.
Она подняла взгляд, осознав, что что-то слышала.
Звук был мягкий и еле слышный, будто от металлофона, в который ударили не молоточком, а костяшкой пальца.
Опять тот же звук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66