— Спасибо и на том, милая девушка... Чтоб ты никогда не встретила на своем пути туалета дешевле трех тысяч рублей! Правильно я сказал? — обратился Пафнутьев к оперу.
— Я в ей вообще... — пробормотал тот, и Пафнутьев понял, что кара опера была бы куда суровее. Пренебрежения, даже телефонного, он, похоже, не склонен был прощать.
В этот момент открылась дверь и на пороге возник Андрей. Лицо его было непроницаемо, но где-то в глубине глаз сияло торжество. И Пафнутьев не увидел ничего, кроме этого тихого торжества. Андрей молча подошел к столу и положил перед Пафнутьевым уже не двенадцать папок с личными делами, а только одну.
На серой рыхловатой обложке фиолетовыми чернилами старательной рукой военкоматовской секретарши были выведены фамилия, имя, отчество бывшего афганца.... Гостюхин Николай Васильевич.
Положив ладони на личное дело, Пафнутьев посидел так некоторое время, поднял глаза на Андрея.
— Одному продавцу показывал?
— Всем. Их там около десятка.
— И все дружно ткнули пальцем в этого человека?
— Нет, Павел Николаевич. Не дружно. Порознь.
— Но все?
— Нет. Не все его видели. Но пятеро ткнули. Это он, Павел Николаевич.
— Что же с ним делать-то? — растерянно спросил Пафнутьев. — Как же дальше с ним быть?
— Брать, — улыбнулся Андрей.
— Отслеживать связи не будем?
— Нет смысла. Смотрит телевизор, как и все... Возможно, он не очень сообразительный, но опасность, Павел Николаевич, они чуют, как и все звери. После вчерашней передачи... На его месте я бы тут же рванул куда подальше.
— По-разному бывает, — с сомнением протянул Пафнутьев. — Сдается мне, что вряд ли мы его увидим.
— Слиняет?
— Хлопнут они его. Нельзя его живым оставлять.
— И я бы его не оставил. Тем более что если нам удастся его взять, судья отпустит под залог. Как это уже бывало. Найдет какую-нибудь закавыку, нарушение прав человека... И выпустит. Как это бывало не раз, — повторил Андрей. — Судья нынче трусоват пошел... Чуть что — и в штаны наделал. А эти ребята еще и деньги могут предложить... Пусть банда сама с ним разбирается. А, Павел Николаевич?
— Если ты настаиваешь... — помялся Пафнутьев. — Сделаем то, что уже начали. Сейчас гласность, люди любят знать все подробности. Опять же нам надо показать свою успешную работу, верно? Глядишь, премия обломится...
— Не обломится, — без улыбки ответил Андрей. — Ведь мы же допустили это преступление? Допустили. Самое большее, на что можем надеяться, — нас оставят на своих местах.
— Это уж точно, — согласился опер, который до сих пор молча слушал, пытаясь понять, о чем идет речь. — Это уж точно, — повторил он печально. — Если, конечно, оставят.
— Значит, так. — Пафнутьев положил тяжелые ладони на папку с личным делом Гостюхина. — Бери эти бумаги и беги на телевидение к Фырнину. Пусть в ближайших же новостях оповестит город о наших успехах. Пусть нож покажет, пусть еще раз содрогнется город от того, что увидели мы в квартире... И про магазин, куда заглядывал Гостюхин, скажи Фырнину. Пусть направит туда съемочную группу, запишут рассказ продавцов. И город снова содрогнется от ужаса и безнадежности.
— Какой безнадежности? — удивился Андрей.
— Я имею в виду безнадежность положения банды.
— Тогда ладно, тогда ничего. — И, подхватив папку, Андрей быстро вышел из кабинета.
Пафнутьев проводил его взглядом, замер на какое-то время и, наконец, словно вспомнив, что он в кабинете не один, поднял глаза на опера.
— Теперь ты, — сказал он. — Есть такой тип... Мольский Григорий Антонович... Заведует рекламой в вечерке. Узнай о нем все, что можно узнать... С кем живет, с кем пьет, откуда взялся и куда путь держит.
— И он из этой компании? — ужаснулся опер.
— Понятия не имею, — усмехнулся Пафнутьев. — Но чем черт не шутит, верно?
* * *
Коля Афганец с оцепенелым ужасом смотрел на экран телевизора, где была крупно изображена его собственная физиономия. Оператор держал и держал в кадре старую фотографию, сделанную едва ли не сразу после десятого класса. На снимке он был совсем молодым, совсем зеленым пацаненком, еще до армии, до Афганистана, до всего того, что случилось с ним уже после возвращения домой. Улыбка была в его глазах, и пухлые еще губы таили в себе улыбку, и весь он был улыбчиво и простодушно устремлен в будущее.
И вот оно, это будущее, наступило.
Он, Коля Гостюхин, опасный преступник, свирепый и кровожадный, сидит на даче пахана Петровича и смотрит самому себе в глаза...
А кадр со старой фотографией все еще был на экране, и Коля смотрел на него, ничего не ощущая, кроме заполнившего все тело ужаса.
— Быстро просчитали, — наконец прошептал он. — Хорошо сработали... Молодцы.
И тут же на экране возникло изображение его ножа, надежного ножа, который он хранил все эти годы и в Афганистане, и здесь, в этом городе. Да, пока нож был с ним, все сходило с рук. Невидимый, но надежный зонтик охранял его от всяких непогод. А стоило лишиться этого ножа, как посыпалось, полетело, заскользила его жизнь в пропасть.
Следующий кадр заставил Колю намертво вцепиться руками в колени — на экране он увидел плавающие в кроваво-красной жиже человеческие внутренности. Потом камера скользнула к голове убитой девушки и он увидел лицо Вали — оно показалось ему спокойным, безмятежным, почти сонным. Щадя зрителей, оператор не стал задерживаться на этих кошмарных картинках — на экране возникло изображение Афганца сегодняшнего, в нынешнем виде.
«Откуда?!» — Хотелось крикнуть Коле, который вообще не фотографировался в последние года. Диктор пояснил, что к старому портрету студийный художник пририсовал нынешнюю его одежду и прическу, о которых подробно рассказали продавцы магазина, где работала Валя Суровцева. Коля начисто не помнил этих молодых женщин, в магазине он общался только с Валей, но они, оказывается, готовы были рассказать о нем все до самых мельчайших подробностей. Одна из них, с короткой стрижкой и румяными щечками, показала даже, как выглядит его сломанный в афганских горах мизинец. И Коля, еще раз осмотрев свою руку, убедился — правильно она запомнила его надломленный палец. Впрочем, это не имело ровно никакого значения — о его подпорченном мизинце уже знал весь город.
Не выключая телевизора, Коля встал, прошелся по комнате, изредка бросая взгляд на экран, с которого неслись слова суровые и беспощадные. Не слыша ни слова, он всмотрелся в лицо диктора и вдруг понял, что не испытывает к нему никаких чувств, даже осудить его он не смог. Просто ощущал идущую от экрана смертельную опасность, будто ядовитое излучение шло от телевизора, и он не мог отойти от него, экран притягивал, завораживал, как может завораживать простирающаяся у ног пропасть. Это ощущение ему было знакомо по Афганистану.
И тогда Коля выключил телевизор.
И сразу как бы избавился от оцепенения. Идти в город он не мог, не мог там появиться ни на минуту, это было совершенно ясно. Только ночью, только с измененной внешностью... Но и измениться непросто. Даже если он побреется наголо — это тоже привлечет внимание.
Коля еще раз посмотрел на свою черную рубашку в мелкий белый горошек — она-то и стала причиной всего, что случилось с бандой за последние сутки. Поколебавшись, он не стал снимать рубашку. Откуда-то из подсознания выползла и заполонила все его существо странная мысль, вернее, даже не мысль, опасение — хватит того, что ножа лишился... А если еще и рубашку снять, то вообще можно сливать воду.
Афганец вышел на крыльцо. Он снова почувствовал себя свежо, как когда-то в горах Афганистана, где смерть таилась за каждым камнем, в каждом ручье, в каждом окне. Медленно-медленно он повернул голову в одну сторону, в другую. Где-то проскрежетал на повороте трамвай, за листвой соседнего участка слышались голоса — мужик поддал и на повышенных тонах за что-то выговаривал своей бабе, которая, кажется, весь день с утра до вечера, не разгибаясь, пропалывала картошку, свеклу, морковку. Отвечать, похоже, у нее просто не было сил — когда мужик начинал орать, она садилась на деревянную лавку и, откинувшись на стену дома, закрывала глаза от усталости.
Надо было что-то делать, это Афганец знал, надо было что-то делать. Такая тишина не может длиться долго. Такая тишина вообще не должна была наступить. Здесь, в этом дворе, в этом доме, должны быть люди, с которыми он шел на ограбление. Они ведь не засветились, они должны быть с ним рядом. Но это был не Афганистан, здесь нравы куда суровее и беспощаднее. Именно потому что он засветился, все и отшатнулись от него.
Но не могут они, не имеют права отшатнуться надолго. Петрович молодец, предупредил, имя даже назван. Теперь Афганец хотя бы знал, кого нужно ждать, кого бояться.
Ступая босыми ногами по кирпичной дорожке, выложенной от крыльца в глубь сада, он прошел к деревянной будочке туалета, стараясь даже листвы касаться осторожно и бесшумно. В саду никого не было, но в любом случае в этом надо убедиться. Предыдущий опыт убеждал Афганца, что ничего, совершенно ничего нельзя принимать на веру. Даже вроде бы ненужный проход по саду привел его к неожиданному открытию и заставил еще раз убедиться в предусмотрительности Петровича. Увидев прислоненные к туалету вилы, Афганец механически тронул их, приподнял и, уже поставив на место, взял снова. Какими-то странными показались ему эти вилы. Осмотрев их внимательнее, он понял, в чем дело, — острия, обычно изогнутые, чтобы удобнее подхватывать сено, траву, навоз, здесь были ровными, спрямленными. Попробовав пальцем каждое, Афганец убедился, что все они заточены до игольной остроты. Нет, это были не вилы, это было грозное оружие, которым можно было без труда пронзить не только рядом стоящего противника, но и использовать в качестве метательного снаряда.
Осторожно поставив вилы на место, так что все острия скрылись в высокой траве, Афганец вернулся в дом. Между крыльцом и углом веранды он увидел составленный в угол и уже затянутый паутиной садовый инструмент. Помня о своей находке у туалета, он взял лопату, попробовал пальцем — ею можно было бриться. Здесь же стояли еще одни вилы — приподняв их из травы, Афганец увидел все те же спрямленные иглы.
— Ну, спасибо, Петрович, — проговорил он вслух. — Ну, спасибо, дорогой.
Взяв алюминиевую кружку, Афганец поставил ее на водопроводную колонку, а к ручке привязал тонкую нитку, найденную в хозяйстве у Петровича. У калитки он закрепил второй конец. Теперь достаточно было лишь чуть приоткрыть калитку, как кружка с грохотом упадет на камни у колонки. Хоть и не очень надежное, но все-таки предупреждение. Теперь к дому никто не сможет подойти незамеченным, никто не появится перед его глазами совсем уж неожиданно. На участок можно было пробраться и со стороны соседей, но слишком это было бы хлопотно — дразнить собак, что-то объяснять хозяевам участков... Нет, это маловероятно. Да и вдоль забора шли такие заросли, что продраться сквозь них было непросто.
Убедившись, что нитка натянута, Афганец вышел на улицу убедиться в том, что заметить ее в траве было невозможно. Вернувшись во двор, он еще подтянул нитку, теперь даже протиснуться в едва приоткрытую калитку было нельзя — кружка свалится на камни с таким грохотом, что проснется даже спящий.
После этого Афганец внес в дом лопату и вилы, распределил их по комнате — лопату оставил в прихожей, набросив на ее страшное лезвие подвернувшуюся тряпку, а вилы поставил у двери, замаскировав их пыльной занавеской. Теперь осталось принести вилы, стоявшие у туалета, и забросить их на чердак. Там он спал последнее время, среди потолочных балок лежал его матрац, выделенный Петровичем. Вход на чердак был сделан с кухни, стремянка стояла в углу, и каждый раз, отправляясь на чердак, Афганец приставлял ее к квадратной дыре в потолке. Вниз он просто спрыгивал, повиснув на руках.
Еще раз обойдя весь дом и убедившись, что сделал все возможное, Афганец вышел, прикрыл за собой дверь и, накинув щеколду, повесил замок. Защелкивать не стал, все, кто приходил сюда, знали, что замок этот не закрывается.
Обойдя вокруг дома по зарослям крапивы, Афганец зашел с другой стороны и по наружной лестнице поднялся на чердак. Вряд ли кто еще, кроме Петровича, знал, что туда попасть можно и снаружи.
С тяжким стоном Афганец улегся на свой лежак между балками и, закинув руки за голову, впал в какое-то оцепенение. Снова и снова перед его глазами возникала та кошмарная ночь, тот неудавшийся грабеж. Хотя почему неудавшийся — деньги-то они все-таки взяли, и неплохие деньги, всей бандой можно прожить несколько лет, правда без шика, без ресторанов и крутых загулов. И опять выходила из ванной Валя в распахнутом халатике, с полотенцем на голове, завернутом в виде чалмы, опять удивленно смотрела на него и в который раз спрашивала низковатым голосом: «Коля? Это ты?»
И сдергивала, о ужас, сдергивала с него эту идиотскую шапочку с прорезями для глаз, а он, окаменев, не мог пошевелиться, чтобы отбросить ее руку, не мог уклониться, ничего не мог с собой поделать, пока не раздался крик Петровича «Кончай ее!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Я в ей вообще... — пробормотал тот, и Пафнутьев понял, что кара опера была бы куда суровее. Пренебрежения, даже телефонного, он, похоже, не склонен был прощать.
В этот момент открылась дверь и на пороге возник Андрей. Лицо его было непроницаемо, но где-то в глубине глаз сияло торжество. И Пафнутьев не увидел ничего, кроме этого тихого торжества. Андрей молча подошел к столу и положил перед Пафнутьевым уже не двенадцать папок с личными делами, а только одну.
На серой рыхловатой обложке фиолетовыми чернилами старательной рукой военкоматовской секретарши были выведены фамилия, имя, отчество бывшего афганца.... Гостюхин Николай Васильевич.
Положив ладони на личное дело, Пафнутьев посидел так некоторое время, поднял глаза на Андрея.
— Одному продавцу показывал?
— Всем. Их там около десятка.
— И все дружно ткнули пальцем в этого человека?
— Нет, Павел Николаевич. Не дружно. Порознь.
— Но все?
— Нет. Не все его видели. Но пятеро ткнули. Это он, Павел Николаевич.
— Что же с ним делать-то? — растерянно спросил Пафнутьев. — Как же дальше с ним быть?
— Брать, — улыбнулся Андрей.
— Отслеживать связи не будем?
— Нет смысла. Смотрит телевизор, как и все... Возможно, он не очень сообразительный, но опасность, Павел Николаевич, они чуют, как и все звери. После вчерашней передачи... На его месте я бы тут же рванул куда подальше.
— По-разному бывает, — с сомнением протянул Пафнутьев. — Сдается мне, что вряд ли мы его увидим.
— Слиняет?
— Хлопнут они его. Нельзя его живым оставлять.
— И я бы его не оставил. Тем более что если нам удастся его взять, судья отпустит под залог. Как это уже бывало. Найдет какую-нибудь закавыку, нарушение прав человека... И выпустит. Как это бывало не раз, — повторил Андрей. — Судья нынче трусоват пошел... Чуть что — и в штаны наделал. А эти ребята еще и деньги могут предложить... Пусть банда сама с ним разбирается. А, Павел Николаевич?
— Если ты настаиваешь... — помялся Пафнутьев. — Сделаем то, что уже начали. Сейчас гласность, люди любят знать все подробности. Опять же нам надо показать свою успешную работу, верно? Глядишь, премия обломится...
— Не обломится, — без улыбки ответил Андрей. — Ведь мы же допустили это преступление? Допустили. Самое большее, на что можем надеяться, — нас оставят на своих местах.
— Это уж точно, — согласился опер, который до сих пор молча слушал, пытаясь понять, о чем идет речь. — Это уж точно, — повторил он печально. — Если, конечно, оставят.
— Значит, так. — Пафнутьев положил тяжелые ладони на папку с личным делом Гостюхина. — Бери эти бумаги и беги на телевидение к Фырнину. Пусть в ближайших же новостях оповестит город о наших успехах. Пусть нож покажет, пусть еще раз содрогнется город от того, что увидели мы в квартире... И про магазин, куда заглядывал Гостюхин, скажи Фырнину. Пусть направит туда съемочную группу, запишут рассказ продавцов. И город снова содрогнется от ужаса и безнадежности.
— Какой безнадежности? — удивился Андрей.
— Я имею в виду безнадежность положения банды.
— Тогда ладно, тогда ничего. — И, подхватив папку, Андрей быстро вышел из кабинета.
Пафнутьев проводил его взглядом, замер на какое-то время и, наконец, словно вспомнив, что он в кабинете не один, поднял глаза на опера.
— Теперь ты, — сказал он. — Есть такой тип... Мольский Григорий Антонович... Заведует рекламой в вечерке. Узнай о нем все, что можно узнать... С кем живет, с кем пьет, откуда взялся и куда путь держит.
— И он из этой компании? — ужаснулся опер.
— Понятия не имею, — усмехнулся Пафнутьев. — Но чем черт не шутит, верно?
* * *
Коля Афганец с оцепенелым ужасом смотрел на экран телевизора, где была крупно изображена его собственная физиономия. Оператор держал и держал в кадре старую фотографию, сделанную едва ли не сразу после десятого класса. На снимке он был совсем молодым, совсем зеленым пацаненком, еще до армии, до Афганистана, до всего того, что случилось с ним уже после возвращения домой. Улыбка была в его глазах, и пухлые еще губы таили в себе улыбку, и весь он был улыбчиво и простодушно устремлен в будущее.
И вот оно, это будущее, наступило.
Он, Коля Гостюхин, опасный преступник, свирепый и кровожадный, сидит на даче пахана Петровича и смотрит самому себе в глаза...
А кадр со старой фотографией все еще был на экране, и Коля смотрел на него, ничего не ощущая, кроме заполнившего все тело ужаса.
— Быстро просчитали, — наконец прошептал он. — Хорошо сработали... Молодцы.
И тут же на экране возникло изображение его ножа, надежного ножа, который он хранил все эти годы и в Афганистане, и здесь, в этом городе. Да, пока нож был с ним, все сходило с рук. Невидимый, но надежный зонтик охранял его от всяких непогод. А стоило лишиться этого ножа, как посыпалось, полетело, заскользила его жизнь в пропасть.
Следующий кадр заставил Колю намертво вцепиться руками в колени — на экране он увидел плавающие в кроваво-красной жиже человеческие внутренности. Потом камера скользнула к голове убитой девушки и он увидел лицо Вали — оно показалось ему спокойным, безмятежным, почти сонным. Щадя зрителей, оператор не стал задерживаться на этих кошмарных картинках — на экране возникло изображение Афганца сегодняшнего, в нынешнем виде.
«Откуда?!» — Хотелось крикнуть Коле, который вообще не фотографировался в последние года. Диктор пояснил, что к старому портрету студийный художник пририсовал нынешнюю его одежду и прическу, о которых подробно рассказали продавцы магазина, где работала Валя Суровцева. Коля начисто не помнил этих молодых женщин, в магазине он общался только с Валей, но они, оказывается, готовы были рассказать о нем все до самых мельчайших подробностей. Одна из них, с короткой стрижкой и румяными щечками, показала даже, как выглядит его сломанный в афганских горах мизинец. И Коля, еще раз осмотрев свою руку, убедился — правильно она запомнила его надломленный палец. Впрочем, это не имело ровно никакого значения — о его подпорченном мизинце уже знал весь город.
Не выключая телевизора, Коля встал, прошелся по комнате, изредка бросая взгляд на экран, с которого неслись слова суровые и беспощадные. Не слыша ни слова, он всмотрелся в лицо диктора и вдруг понял, что не испытывает к нему никаких чувств, даже осудить его он не смог. Просто ощущал идущую от экрана смертельную опасность, будто ядовитое излучение шло от телевизора, и он не мог отойти от него, экран притягивал, завораживал, как может завораживать простирающаяся у ног пропасть. Это ощущение ему было знакомо по Афганистану.
И тогда Коля выключил телевизор.
И сразу как бы избавился от оцепенения. Идти в город он не мог, не мог там появиться ни на минуту, это было совершенно ясно. Только ночью, только с измененной внешностью... Но и измениться непросто. Даже если он побреется наголо — это тоже привлечет внимание.
Коля еще раз посмотрел на свою черную рубашку в мелкий белый горошек — она-то и стала причиной всего, что случилось с бандой за последние сутки. Поколебавшись, он не стал снимать рубашку. Откуда-то из подсознания выползла и заполонила все его существо странная мысль, вернее, даже не мысль, опасение — хватит того, что ножа лишился... А если еще и рубашку снять, то вообще можно сливать воду.
Афганец вышел на крыльцо. Он снова почувствовал себя свежо, как когда-то в горах Афганистана, где смерть таилась за каждым камнем, в каждом ручье, в каждом окне. Медленно-медленно он повернул голову в одну сторону, в другую. Где-то проскрежетал на повороте трамвай, за листвой соседнего участка слышались голоса — мужик поддал и на повышенных тонах за что-то выговаривал своей бабе, которая, кажется, весь день с утра до вечера, не разгибаясь, пропалывала картошку, свеклу, морковку. Отвечать, похоже, у нее просто не было сил — когда мужик начинал орать, она садилась на деревянную лавку и, откинувшись на стену дома, закрывала глаза от усталости.
Надо было что-то делать, это Афганец знал, надо было что-то делать. Такая тишина не может длиться долго. Такая тишина вообще не должна была наступить. Здесь, в этом дворе, в этом доме, должны быть люди, с которыми он шел на ограбление. Они ведь не засветились, они должны быть с ним рядом. Но это был не Афганистан, здесь нравы куда суровее и беспощаднее. Именно потому что он засветился, все и отшатнулись от него.
Но не могут они, не имеют права отшатнуться надолго. Петрович молодец, предупредил, имя даже назван. Теперь Афганец хотя бы знал, кого нужно ждать, кого бояться.
Ступая босыми ногами по кирпичной дорожке, выложенной от крыльца в глубь сада, он прошел к деревянной будочке туалета, стараясь даже листвы касаться осторожно и бесшумно. В саду никого не было, но в любом случае в этом надо убедиться. Предыдущий опыт убеждал Афганца, что ничего, совершенно ничего нельзя принимать на веру. Даже вроде бы ненужный проход по саду привел его к неожиданному открытию и заставил еще раз убедиться в предусмотрительности Петровича. Увидев прислоненные к туалету вилы, Афганец механически тронул их, приподнял и, уже поставив на место, взял снова. Какими-то странными показались ему эти вилы. Осмотрев их внимательнее, он понял, в чем дело, — острия, обычно изогнутые, чтобы удобнее подхватывать сено, траву, навоз, здесь были ровными, спрямленными. Попробовав пальцем каждое, Афганец убедился, что все они заточены до игольной остроты. Нет, это были не вилы, это было грозное оружие, которым можно было без труда пронзить не только рядом стоящего противника, но и использовать в качестве метательного снаряда.
Осторожно поставив вилы на место, так что все острия скрылись в высокой траве, Афганец вернулся в дом. Между крыльцом и углом веранды он увидел составленный в угол и уже затянутый паутиной садовый инструмент. Помня о своей находке у туалета, он взял лопату, попробовал пальцем — ею можно было бриться. Здесь же стояли еще одни вилы — приподняв их из травы, Афганец увидел все те же спрямленные иглы.
— Ну, спасибо, Петрович, — проговорил он вслух. — Ну, спасибо, дорогой.
Взяв алюминиевую кружку, Афганец поставил ее на водопроводную колонку, а к ручке привязал тонкую нитку, найденную в хозяйстве у Петровича. У калитки он закрепил второй конец. Теперь достаточно было лишь чуть приоткрыть калитку, как кружка с грохотом упадет на камни у колонки. Хоть и не очень надежное, но все-таки предупреждение. Теперь к дому никто не сможет подойти незамеченным, никто не появится перед его глазами совсем уж неожиданно. На участок можно было пробраться и со стороны соседей, но слишком это было бы хлопотно — дразнить собак, что-то объяснять хозяевам участков... Нет, это маловероятно. Да и вдоль забора шли такие заросли, что продраться сквозь них было непросто.
Убедившись, что нитка натянута, Афганец вышел на улицу убедиться в том, что заметить ее в траве было невозможно. Вернувшись во двор, он еще подтянул нитку, теперь даже протиснуться в едва приоткрытую калитку было нельзя — кружка свалится на камни с таким грохотом, что проснется даже спящий.
После этого Афганец внес в дом лопату и вилы, распределил их по комнате — лопату оставил в прихожей, набросив на ее страшное лезвие подвернувшуюся тряпку, а вилы поставил у двери, замаскировав их пыльной занавеской. Теперь осталось принести вилы, стоявшие у туалета, и забросить их на чердак. Там он спал последнее время, среди потолочных балок лежал его матрац, выделенный Петровичем. Вход на чердак был сделан с кухни, стремянка стояла в углу, и каждый раз, отправляясь на чердак, Афганец приставлял ее к квадратной дыре в потолке. Вниз он просто спрыгивал, повиснув на руках.
Еще раз обойдя весь дом и убедившись, что сделал все возможное, Афганец вышел, прикрыл за собой дверь и, накинув щеколду, повесил замок. Защелкивать не стал, все, кто приходил сюда, знали, что замок этот не закрывается.
Обойдя вокруг дома по зарослям крапивы, Афганец зашел с другой стороны и по наружной лестнице поднялся на чердак. Вряд ли кто еще, кроме Петровича, знал, что туда попасть можно и снаружи.
С тяжким стоном Афганец улегся на свой лежак между балками и, закинув руки за голову, впал в какое-то оцепенение. Снова и снова перед его глазами возникала та кошмарная ночь, тот неудавшийся грабеж. Хотя почему неудавшийся — деньги-то они все-таки взяли, и неплохие деньги, всей бандой можно прожить несколько лет, правда без шика, без ресторанов и крутых загулов. И опять выходила из ванной Валя в распахнутом халатике, с полотенцем на голове, завернутом в виде чалмы, опять удивленно смотрела на него и в который раз спрашивала низковатым голосом: «Коля? Это ты?»
И сдергивала, о ужас, сдергивала с него эту идиотскую шапочку с прорезями для глаз, а он, окаменев, не мог пошевелиться, чтобы отбросить ее руку, не мог уклониться, ничего не мог с собой поделать, пока не раздался крик Петровича «Кончай ее!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40