Так вот на Дурном рынке это делать лучше всего.
– Погоди-ка, я, кажется, начинаю догадываться. Ты что же, покупаешь там рабов, а потом отпускаешь их на волю?
– Почти угадал. Только не рабов, а раба, не столь уж я богат. Кроме того, просто так отпустить на волю раба нельзя, ни к чему хорошему это не приведет – он же с голоду помереть может. Его, понимаешь ли, потом еще и пристроить каким-то образом надо, а это самое трудное. И еще: я же, как-никак, торговец и, стало быть, даже совесть свою тотошкая, о пользе дела забывать не могу.
– Что-то я тебя не понимаю, – подозрительно прищурился Эврих. – Чем больше на тебя смотрю, тем сильнее твоему хитроумию дивлюсь: как это у тебя получается – и совесть лечить, и выгоду с того получать?
– Сейчас объясню. Ты думаешь, Верцел обрадуется, если мы ему раба приведем и скажем: возьми его в работники, хотя бы за кров и харчи? Ничуть не бывало! У него людей и без того хватает, и лишние руки, а особливо рот, ему ни к чему. А другим и подавно. Так?
– Ну, допустим.
– Значит, если мы раба купим и отпустим, есть у него два пути: воровать или милостыню клянчить. А таких тут – ты заметил? – и без того пруд пруди. Девка еще телом своим торговать может, если оно не слишком поношенное и вид имеет. Но это, как говорится, к слову. – Хрис выбил из носа травяные катыши и с облегчением вздохнул. – Итак, если земли у отпущенного тобой раба нет, руки его никому не нужны и пристроить его нам совершенно некуда, остается только взять его с собой в Мономатану, верно? И разумно будет, согласись, выбрать раба, который родом оттуда, куда мы плывем. Он там скорее приживется, а может, родичей или друзей отыщет.
– Правильно. Но выгоды я пока что во всем этом никакой не вижу.
– Про места тамошние он нам расскажет? Языку местному или диалекту хоть чуть-чуть обучит? Чем не выгода? Да мало ли что полезного можно услышать, если у человека охота говорить про родные места появится! Желательно, конечно, чтобы человек этот был женщиной, им и в неволе хуже приходится, и удрать труднее, и разговорить их проще. Вот только денег, как всегда, в обрез, и разные из-за того неприятности случаются. Купил я как-то раз старуху одну – ну так заболтала, так заговорила, что, стоит вспомнить, – до сих пор звон в ушах стоит!
Эврих покосился на товарища, вновь и вновь поражаясь, как ловко тот все расставляет по полочкам и как складно у него все получается. Не зря и в родном городке все в нем души не чают, и в других местах знакомцев не счесть, и Верцел к нему, как к сыну родному, относится. А дочка Верцела так и вовсе с раскрытым ртом, как пророка слушает, глазами ест, хотя и старается виду не показать. При воспоминании о Вивилане, с первого дня знакомства предложившей звать ее просто Ви, юноша насупился и закусил губу. Девчонка, слов нет, хорошенькая, но чтобы он после предательства Элары еще хоть одной, хоть на вот столечко доверился? Да ни в жизнь – как Павилий говорит.
7
Плеск волн за бортом навевал дремоту, "Перст Божий", подгоняемый попутным ветром, резво бежал вперед, и гребцы, убрав весла, собрались под мачтой, чтобы поболтать и послушать пение Артола, знавшего такую пропасть песен и баллад, что их должно было хватить до Мономатанского побережья и еще остаться на обратную дорогу. Никто из команды не сомневался, что, если понадобится, Артол и сам сложит недурную балладу об их плавании или о том, что могло бы с ними случиться, но по милости Богов-Близнецов не произошло. В этот раз к гребцам присоединились и боцман, и капитан, и трое жрецов – плавание было долгим и не изобиловало событиями, так что песни Артола хоть как-то скрашивали жизнь истомившихся людей. Портов на западном побережье Аррантиады было не много, и значительную часть времени команда проводила на борту корабля, подолгу вспоминая, как славно удалось повеселиться на суше.
Бурное зимнее море сильно потрепало "Перст Божий", и остановки в портах, где Агеробарб, Хономер и Тразий Пэт проверяли по поручению Гистунгура состояние дел в местных обителях Учеников Близнецов, использовались капитаном Манисой для ремонта судна и замены изорванного штормами такелажа. Команда трудилась в поте лица от рассвета до заката, ухитряясь при этом еженощно наливаться местным вином и учинять всяческие непотребства в портовых тавернах. Воспоминания об этих золотых деньках служили неизменной темой бесед для четырех дюжин мореходов, но в конце концов впечатления о попойках и дебошах затирались, теряли блеск и аромат новизны, и тогда только звон четырехструнной фиолы Артола мог разогнать воцарявшуюся в душах людей скуку.
Разняв утром двух схватившихся ни с того ни с сего за ножи мореходов, брат Хономер почувствовал, что настал момент что-то предпринять, и отправился к Манисе. Опытный капитан хорошо знал своих людей и, убедившись, что в ближайшее время ветер будет попутный и самое верное средство – посадить гребцов за весла и таким образом заставить их попотеть и подрастратить силушку – применить не удастся, велел выкатить на палубу бочонок вина, совершенно неожиданно вспомнив, что у матушки его нынче день рождения, которое он, разумеется, желает честь честью отпраздновать. Предлог повеселиться был не слишком затейлив, ибо капитан, по общему мнению, скорее всего, и дату собственного-то рождения не помнил, однако содержимое бочонка принесло ожидаемый эффект, рассевшиеся под мачтой гребцы повеселели, голоса стали громче, на обветренных лицах появились улыбки, и вскоре уже Артол ударил по струнам.
Над волнами разнеслись слова непристойной песенки "Мне конь морской всего милей", при звуках которой даже на устах сумрачного обычно Агеробарба появилось некое подобие улыбки. Потом гребцы хором рванули "Мой дом кабак, а бочка мать", и перепуганные чайки, следовавшие на некотором расстоянии за "Перстом Божьим", судорожно захлопав крыльями, по-птичьи обругали развеселившихся мореходов и улетели к берегам Аррантиады. Оторвав от них взгляд, Артол громогласно возвестил, что женщины удалились и можно более никого не стесняться. Слова эти были встречены возгласами одобрения, и певец спел балладу, начинающуюся словами: "Вдова купила баклажан…" Брат Хономер был удивлен, почему паруса не покраснели от стыда, а солнце не скрылось за тучи. Тразий Пэт, спрятав лицо в ладони, смеялся до икоты, а Агеробарб, проворчав, что "любое непотребство должно все же иметь предел", собирался уже было уединиться в своей каюте, но тут капитан, желая доставить своим пассажирам удовольствие, покрутив усищи, попросил Артола исполнить что-нибудь "божественное".
Предложение заинтересовало всех собравшихся – репертуар певца был достаточно разнообразен, и про Богов он мог спеть немало весьма любопытного. Памятуя, однако, что вкусы жрецов несколько отличаются от вкусов его товарищей, он, раздумчиво трогая струны фиолы, долго не мог решить, что же ему следует исполнить, чтобы угодить всем без исключения слушателям. Гребцы начали раздраженно ворчать, боцман изрек что-то в смысле того, что плохой певец легко может превратиться в хороший корм для акул, и только Маниса, войдя в положение Артола, додумался протянуть ему наполненную до краев оловянную кружку:
– Не стесняйся, все мы здесь любим Близнецов, и что за беда, если каждый из нас возносит им хвалу за все сущее на свой лад? Уважаемые жрецы, я думаю, понимают, что песни твои сильно отличаются от их божественных гимнов, но разве служители Храма не принимают наряду с золотом и серебром счастливцев, взысканных милостью Богов, заплесневелые сиротские медяки? Что плохого в том, что каждый славит их в меру своего разумения и мастерства?
– На каком бы языке и какими бы словами ни была произнесена молитва, Близнецы услышат и поймут ее, если сказана она искренне и сердце говорящего обращено к ним! – убежденно подтвердил Тразий Пэт.
– Пой что угодно, – разрешил Агеробарб, пожимая плечами. – Лучше помянуть Близнецов и Отца их не теми словами, чем не помянуть вовсе.
Хономер лишь ободряюще улыбнулся певцу – пусть мореходы поют и слушают какие угодно песни, только бы не брались за ножи. Весной люди становятся особенно раздражительными, а путь им еще предстоит неблизкий.
– Коли так, – пробормотал Артол, опорожняя кружку, – я спою вам о том, как Смерть задумала погубить Божественных Братьев и что из этого вышло.
Он прокашлялся и, подергав струны, запел:
Смерть, старая шлюха, по свету ходила
И гадости делать людишкам любила:
Бедняга, допустим, разжился деньгами,
А Смерть – тут как тут – уж стоит за дверями;
Иль вот холостяк обзавелся женой –
Ан Смертушка к ней уж крадется с косой.
А-хой! А-хой!
И в горе бы люди всю жизнь обретались,
Когда б Близнецы за них не заступались.
То скота падеж остановят они,
То старцу продлят его скорбные дни.
Крах замыслы Смерти терпели порой,
И злобой пылала она неземной!
А-хой! А-хой!
– А-хой! А-хой! – рявкнули гребцы, и Артол, подмигнув капитану, продолжал:
Курносая, Братьев решив погубить,
Надумала их меж собою стравить,
Хоть жить и не могут они друг без друга,
Рассорит легко их красотка-подруга!
Но девки-мерзавки для цели для злой
Найти не сумела она ни одной!
А-хой! А-хой!
С Богами потешиться девушки рады,
Им даже не надо за это награды,
Но зла Близнецам ни одна не Желала,
И Смерть их напрасно к тому подбивала.
Пришлось ей прикинуться девой самой,
Чтоб Братьев пленить небывалой красой.
А-хой! А-хой!
На месте старухи весьма безобразной
Возникла девица с фигурой прекрасной:
Точеные груди вздымались, дразнили,
Широкие бедра круглились, манили,
А ноги!.. При виде красотки такой
И старец, и отрок теряли покой.
А-хой! А-хой!
– Хм! Что-то я не помню, чтобы в священных свитках упоминалось о подобном! – проворчал Агеробарб, не столько, впрочем, осуждающе, сколько заинтересованно.
На острове Толми, в пещере просторной,
Укрытой от взоров листвою узорной,
Брат первый на шкурах в дремоте почил,
Но легких шагов его звук разбудил.
Глаза он открыл, покрутил головой,
Красотку нагую узрев пред собой.
А-хой! А-хой!
Красавица юная к Богу подходит
Он глаз от нее ни на миг не отводит.
Призывно она извивается телом,
Глаза умоляют: «Будь дерзким, будь смелым!»
Тут даже не Бог и совсем не герой
Себя поведет, как любовник лихой!
А-хой! А-хой!
Сомнений не зная, Близнец увлекает
Девицу на шкуру и жарко лобзает.
Она ему вторит, сплетаются ноги –
На сладкое падки и люди, и Боги!
И Смерть, даже будучи подлой каргой,
Вкусивши любви, помягчала душой.
А-хой! А-хой!
Чему тут дивиться, коль ключик свой Бог
Вложил многократно в девичий замок?
Уставши, красотка во сне разметалась,
Бог к морю ушел. Смерть в пещере осталась.
И надо ж случиться, в то время домой
Вернулся жилища хозяин второй.
А-хой! А-хой!
Глядит он: роскошная дева пред ним
Раскинула ноги. Желаньем томим,
Склонился над нею, не веря глазам,
Устами прильнул к приоткрытым устам,
Прекрасного тела коснулся рукой…
Послышались вздохи красотки нагой:
– А-хой!.. А-хой!..
Повторяя "А-хой! А-хой!", гребцы искоса поглядывали на жрецов. Сами-то они неоднократно слыхали и более соленые истории про Богов, и сейчас их больше всего занимало, как отнесутся к тому, что поет Артол, Ученики Близнецов. Понимая это, Хономер хранил на лице доброжелательную улыбку. Тразий Пэт откровенно веселился, не задумываясь над тем, какое впечатление это произведет на окружающих. Агеробарб в задумчивости теребил нижнюю губу.
На празднествах в честь Близнецов распевались подчас такие скабрезные песни о похождениях Богов, что с этой ни в какое сравнение не шли, и Храм не только не запрещал, но и поощрял их исполнителей – великое не боится насмешек. Если почитатели Двуединых наделяли их, например, способностью оплодотворить всех женщин Тар-Айвана за одну ночь, так и пусть себе, крепче уважать будут. Однако для исполнения подобных песен существовали особые дни, когда все делалось шиворот-навыворот, а петь их в обычное время…
Будучи человеком аскетического склада, Агеробарб считал всякое опошление и глумление над Богами делом наказуемым, и эти кое-как срифмованные строфы не вызывали у него ничего, кроме гадливости и раздражения, проявлять которые он, впрочем, считал в данной ситуации неуместным. Что взять с этих гребцов, которые не запоминают и не усваивают ничего, кроме похабени? Что взять с людей, по которым свет истинной веры скользит, как луч солнца по камням, не в силах проникнуть внутрь и осветить потемки их заросших паутиной невежества душ?..
Ах, знала ли Смерть иль не знала о том,
Что ложе делила с вторым Близнецом,
Но, ласок изведав его, притомилась
И, очи прикрыв, в сладкий сон погрузилась.
Тут, глядь, возвращается торной тропой
Близнец, освеженный морскою водой.
А-хой! А-хой!
Два брата сошлись и давай говорить,
Какую красотку кто смог подцепить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
– Погоди-ка, я, кажется, начинаю догадываться. Ты что же, покупаешь там рабов, а потом отпускаешь их на волю?
– Почти угадал. Только не рабов, а раба, не столь уж я богат. Кроме того, просто так отпустить на волю раба нельзя, ни к чему хорошему это не приведет – он же с голоду помереть может. Его, понимаешь ли, потом еще и пристроить каким-то образом надо, а это самое трудное. И еще: я же, как-никак, торговец и, стало быть, даже совесть свою тотошкая, о пользе дела забывать не могу.
– Что-то я тебя не понимаю, – подозрительно прищурился Эврих. – Чем больше на тебя смотрю, тем сильнее твоему хитроумию дивлюсь: как это у тебя получается – и совесть лечить, и выгоду с того получать?
– Сейчас объясню. Ты думаешь, Верцел обрадуется, если мы ему раба приведем и скажем: возьми его в работники, хотя бы за кров и харчи? Ничуть не бывало! У него людей и без того хватает, и лишние руки, а особливо рот, ему ни к чему. А другим и подавно. Так?
– Ну, допустим.
– Значит, если мы раба купим и отпустим, есть у него два пути: воровать или милостыню клянчить. А таких тут – ты заметил? – и без того пруд пруди. Девка еще телом своим торговать может, если оно не слишком поношенное и вид имеет. Но это, как говорится, к слову. – Хрис выбил из носа травяные катыши и с облегчением вздохнул. – Итак, если земли у отпущенного тобой раба нет, руки его никому не нужны и пристроить его нам совершенно некуда, остается только взять его с собой в Мономатану, верно? И разумно будет, согласись, выбрать раба, который родом оттуда, куда мы плывем. Он там скорее приживется, а может, родичей или друзей отыщет.
– Правильно. Но выгоды я пока что во всем этом никакой не вижу.
– Про места тамошние он нам расскажет? Языку местному или диалекту хоть чуть-чуть обучит? Чем не выгода? Да мало ли что полезного можно услышать, если у человека охота говорить про родные места появится! Желательно, конечно, чтобы человек этот был женщиной, им и в неволе хуже приходится, и удрать труднее, и разговорить их проще. Вот только денег, как всегда, в обрез, и разные из-за того неприятности случаются. Купил я как-то раз старуху одну – ну так заболтала, так заговорила, что, стоит вспомнить, – до сих пор звон в ушах стоит!
Эврих покосился на товарища, вновь и вновь поражаясь, как ловко тот все расставляет по полочкам и как складно у него все получается. Не зря и в родном городке все в нем души не чают, и в других местах знакомцев не счесть, и Верцел к нему, как к сыну родному, относится. А дочка Верцела так и вовсе с раскрытым ртом, как пророка слушает, глазами ест, хотя и старается виду не показать. При воспоминании о Вивилане, с первого дня знакомства предложившей звать ее просто Ви, юноша насупился и закусил губу. Девчонка, слов нет, хорошенькая, но чтобы он после предательства Элары еще хоть одной, хоть на вот столечко доверился? Да ни в жизнь – как Павилий говорит.
7
Плеск волн за бортом навевал дремоту, "Перст Божий", подгоняемый попутным ветром, резво бежал вперед, и гребцы, убрав весла, собрались под мачтой, чтобы поболтать и послушать пение Артола, знавшего такую пропасть песен и баллад, что их должно было хватить до Мономатанского побережья и еще остаться на обратную дорогу. Никто из команды не сомневался, что, если понадобится, Артол и сам сложит недурную балладу об их плавании или о том, что могло бы с ними случиться, но по милости Богов-Близнецов не произошло. В этот раз к гребцам присоединились и боцман, и капитан, и трое жрецов – плавание было долгим и не изобиловало событиями, так что песни Артола хоть как-то скрашивали жизнь истомившихся людей. Портов на западном побережье Аррантиады было не много, и значительную часть времени команда проводила на борту корабля, подолгу вспоминая, как славно удалось повеселиться на суше.
Бурное зимнее море сильно потрепало "Перст Божий", и остановки в портах, где Агеробарб, Хономер и Тразий Пэт проверяли по поручению Гистунгура состояние дел в местных обителях Учеников Близнецов, использовались капитаном Манисой для ремонта судна и замены изорванного штормами такелажа. Команда трудилась в поте лица от рассвета до заката, ухитряясь при этом еженощно наливаться местным вином и учинять всяческие непотребства в портовых тавернах. Воспоминания об этих золотых деньках служили неизменной темой бесед для четырех дюжин мореходов, но в конце концов впечатления о попойках и дебошах затирались, теряли блеск и аромат новизны, и тогда только звон четырехструнной фиолы Артола мог разогнать воцарявшуюся в душах людей скуку.
Разняв утром двух схватившихся ни с того ни с сего за ножи мореходов, брат Хономер почувствовал, что настал момент что-то предпринять, и отправился к Манисе. Опытный капитан хорошо знал своих людей и, убедившись, что в ближайшее время ветер будет попутный и самое верное средство – посадить гребцов за весла и таким образом заставить их попотеть и подрастратить силушку – применить не удастся, велел выкатить на палубу бочонок вина, совершенно неожиданно вспомнив, что у матушки его нынче день рождения, которое он, разумеется, желает честь честью отпраздновать. Предлог повеселиться был не слишком затейлив, ибо капитан, по общему мнению, скорее всего, и дату собственного-то рождения не помнил, однако содержимое бочонка принесло ожидаемый эффект, рассевшиеся под мачтой гребцы повеселели, голоса стали громче, на обветренных лицах появились улыбки, и вскоре уже Артол ударил по струнам.
Над волнами разнеслись слова непристойной песенки "Мне конь морской всего милей", при звуках которой даже на устах сумрачного обычно Агеробарба появилось некое подобие улыбки. Потом гребцы хором рванули "Мой дом кабак, а бочка мать", и перепуганные чайки, следовавшие на некотором расстоянии за "Перстом Божьим", судорожно захлопав крыльями, по-птичьи обругали развеселившихся мореходов и улетели к берегам Аррантиады. Оторвав от них взгляд, Артол громогласно возвестил, что женщины удалились и можно более никого не стесняться. Слова эти были встречены возгласами одобрения, и певец спел балладу, начинающуюся словами: "Вдова купила баклажан…" Брат Хономер был удивлен, почему паруса не покраснели от стыда, а солнце не скрылось за тучи. Тразий Пэт, спрятав лицо в ладони, смеялся до икоты, а Агеробарб, проворчав, что "любое непотребство должно все же иметь предел", собирался уже было уединиться в своей каюте, но тут капитан, желая доставить своим пассажирам удовольствие, покрутив усищи, попросил Артола исполнить что-нибудь "божественное".
Предложение заинтересовало всех собравшихся – репертуар певца был достаточно разнообразен, и про Богов он мог спеть немало весьма любопытного. Памятуя, однако, что вкусы жрецов несколько отличаются от вкусов его товарищей, он, раздумчиво трогая струны фиолы, долго не мог решить, что же ему следует исполнить, чтобы угодить всем без исключения слушателям. Гребцы начали раздраженно ворчать, боцман изрек что-то в смысле того, что плохой певец легко может превратиться в хороший корм для акул, и только Маниса, войдя в положение Артола, додумался протянуть ему наполненную до краев оловянную кружку:
– Не стесняйся, все мы здесь любим Близнецов, и что за беда, если каждый из нас возносит им хвалу за все сущее на свой лад? Уважаемые жрецы, я думаю, понимают, что песни твои сильно отличаются от их божественных гимнов, но разве служители Храма не принимают наряду с золотом и серебром счастливцев, взысканных милостью Богов, заплесневелые сиротские медяки? Что плохого в том, что каждый славит их в меру своего разумения и мастерства?
– На каком бы языке и какими бы словами ни была произнесена молитва, Близнецы услышат и поймут ее, если сказана она искренне и сердце говорящего обращено к ним! – убежденно подтвердил Тразий Пэт.
– Пой что угодно, – разрешил Агеробарб, пожимая плечами. – Лучше помянуть Близнецов и Отца их не теми словами, чем не помянуть вовсе.
Хономер лишь ободряюще улыбнулся певцу – пусть мореходы поют и слушают какие угодно песни, только бы не брались за ножи. Весной люди становятся особенно раздражительными, а путь им еще предстоит неблизкий.
– Коли так, – пробормотал Артол, опорожняя кружку, – я спою вам о том, как Смерть задумала погубить Божественных Братьев и что из этого вышло.
Он прокашлялся и, подергав струны, запел:
Смерть, старая шлюха, по свету ходила
И гадости делать людишкам любила:
Бедняга, допустим, разжился деньгами,
А Смерть – тут как тут – уж стоит за дверями;
Иль вот холостяк обзавелся женой –
Ан Смертушка к ней уж крадется с косой.
А-хой! А-хой!
И в горе бы люди всю жизнь обретались,
Когда б Близнецы за них не заступались.
То скота падеж остановят они,
То старцу продлят его скорбные дни.
Крах замыслы Смерти терпели порой,
И злобой пылала она неземной!
А-хой! А-хой!
– А-хой! А-хой! – рявкнули гребцы, и Артол, подмигнув капитану, продолжал:
Курносая, Братьев решив погубить,
Надумала их меж собою стравить,
Хоть жить и не могут они друг без друга,
Рассорит легко их красотка-подруга!
Но девки-мерзавки для цели для злой
Найти не сумела она ни одной!
А-хой! А-хой!
С Богами потешиться девушки рады,
Им даже не надо за это награды,
Но зла Близнецам ни одна не Желала,
И Смерть их напрасно к тому подбивала.
Пришлось ей прикинуться девой самой,
Чтоб Братьев пленить небывалой красой.
А-хой! А-хой!
На месте старухи весьма безобразной
Возникла девица с фигурой прекрасной:
Точеные груди вздымались, дразнили,
Широкие бедра круглились, манили,
А ноги!.. При виде красотки такой
И старец, и отрок теряли покой.
А-хой! А-хой!
– Хм! Что-то я не помню, чтобы в священных свитках упоминалось о подобном! – проворчал Агеробарб, не столько, впрочем, осуждающе, сколько заинтересованно.
На острове Толми, в пещере просторной,
Укрытой от взоров листвою узорной,
Брат первый на шкурах в дремоте почил,
Но легких шагов его звук разбудил.
Глаза он открыл, покрутил головой,
Красотку нагую узрев пред собой.
А-хой! А-хой!
Красавица юная к Богу подходит
Он глаз от нее ни на миг не отводит.
Призывно она извивается телом,
Глаза умоляют: «Будь дерзким, будь смелым!»
Тут даже не Бог и совсем не герой
Себя поведет, как любовник лихой!
А-хой! А-хой!
Сомнений не зная, Близнец увлекает
Девицу на шкуру и жарко лобзает.
Она ему вторит, сплетаются ноги –
На сладкое падки и люди, и Боги!
И Смерть, даже будучи подлой каргой,
Вкусивши любви, помягчала душой.
А-хой! А-хой!
Чему тут дивиться, коль ключик свой Бог
Вложил многократно в девичий замок?
Уставши, красотка во сне разметалась,
Бог к морю ушел. Смерть в пещере осталась.
И надо ж случиться, в то время домой
Вернулся жилища хозяин второй.
А-хой! А-хой!
Глядит он: роскошная дева пред ним
Раскинула ноги. Желаньем томим,
Склонился над нею, не веря глазам,
Устами прильнул к приоткрытым устам,
Прекрасного тела коснулся рукой…
Послышались вздохи красотки нагой:
– А-хой!.. А-хой!..
Повторяя "А-хой! А-хой!", гребцы искоса поглядывали на жрецов. Сами-то они неоднократно слыхали и более соленые истории про Богов, и сейчас их больше всего занимало, как отнесутся к тому, что поет Артол, Ученики Близнецов. Понимая это, Хономер хранил на лице доброжелательную улыбку. Тразий Пэт откровенно веселился, не задумываясь над тем, какое впечатление это произведет на окружающих. Агеробарб в задумчивости теребил нижнюю губу.
На празднествах в честь Близнецов распевались подчас такие скабрезные песни о похождениях Богов, что с этой ни в какое сравнение не шли, и Храм не только не запрещал, но и поощрял их исполнителей – великое не боится насмешек. Если почитатели Двуединых наделяли их, например, способностью оплодотворить всех женщин Тар-Айвана за одну ночь, так и пусть себе, крепче уважать будут. Однако для исполнения подобных песен существовали особые дни, когда все делалось шиворот-навыворот, а петь их в обычное время…
Будучи человеком аскетического склада, Агеробарб считал всякое опошление и глумление над Богами делом наказуемым, и эти кое-как срифмованные строфы не вызывали у него ничего, кроме гадливости и раздражения, проявлять которые он, впрочем, считал в данной ситуации неуместным. Что взять с этих гребцов, которые не запоминают и не усваивают ничего, кроме похабени? Что взять с людей, по которым свет истинной веры скользит, как луч солнца по камням, не в силах проникнуть внутрь и осветить потемки их заросших паутиной невежества душ?..
Ах, знала ли Смерть иль не знала о том,
Что ложе делила с вторым Близнецом,
Но, ласок изведав его, притомилась
И, очи прикрыв, в сладкий сон погрузилась.
Тут, глядь, возвращается торной тропой
Близнец, освеженный морскою водой.
А-хой! А-хой!
Два брата сошлись и давай говорить,
Какую красотку кто смог подцепить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90