Глава 19
Накануне отбытия из Индии в Тибет сорок седьмой бунджи-ламе не спалось.
Обуреваемая дикими снами, она беспокойно ворочалась на своем канге, что и было отмечено в священной летописи. Опускалось, правда, что бессонница в значительной мере была вызвана большим количеством съеденных вишен в шоколаде.
Сидя на канге, слишком взвинченная, чтобы спать, актриса своими безупречно правильными зубами, свидетельствующими о высочайшем духовном развитии, хрумкала шоколадную оболочку, предварительно высасывая сладкий нектар.
Время от времени она напевала себе под нос:
Я Будда.
Будда это я.
Я сижу под деревом бодхи .
Не плачь обо мне, Пасадена-а-а.
У обители далай-ламы под названием «Дхарма-сала» собрались тибетские изгнанники. Вращая в руках свои молитвенные колеса с кисточками, они внимали чудесным звукам. Те, кто понимал английский, переводили.
– Новый бунджи-лама поет сладко-сладко, как всякая женщина, – отмечали другие.
– Подойди же, «Эвита», – пела бунджи.
Последнюю фразу не так-то легко было перевести, посему в следующем столетии эти слова вызывали много споров среди буддистов.
– Бунджи, бунджи! – взволнованно кричали тибетцы. – Благослови нас, о бунджи!
Скуирелли Чикейн слышала эти крики, но не понимала их значения. Да и зачем ей понимать? Главное – в связи с ее новым призванием ей никак нельзя игнорировать своих новых поклонников.
Облаченная в свое шафранно-желтое одеяние, в остроконечном колпаке, благодаря которому маленькая танцовщица казалась выше ростом, Скуирелли вышла на большой балкон, откуда далай-лама обращался к своим приверженцам.
Женщина все еще посылала воздушные поцелуи бурно приветствующей ее толпе, когда появился Лобсанг.
– Они всего лишь хотят испить твоей мудрости, о Будда! – изрек Лобсанг.
– Я скажу проповедь, а ты переведешь, – кивнула ему Скуирелли и, повысив голос, начала: – Сегодня первый день всей вашей остальной жизни.
Лобсанг перевел фразу на тибетский, затем на хинди.
– Этот день должен стать поистине великим днем, – добавила Скуирелли.
Толпа затаила дух. Внимавшие простерлись ниц, упершись лбами о землю. Смотрелось это действо как подходящее упражнение для аэробики.
– Их сердца вместе с тобой, бунджи, – отметил Лобсанг.
– О, великий миг! Скажи им... скажи, что жизнь – это блюдо, полное вишен.
Лобсанг перевел. Собравшиеся приподняли головы. На бунджи-ламу устремились тысячи моргающих недоуменных глаз.
– Что-то не так? – забеспокоилась Скуирелли.
– Они не знают, что такое вишни.
– А что тут знать? Вишни есть вишни.
– Они бедные и никогда не только не ели, но даже не видели вишен.
– Тогда скажи им, что жизнь – это блюдо с тсампой.
Едва Лобсанг перевел последние слова, тибетцы вновь ткнулись лбами в землю.
– Знаете что? – изрекла вдруг Скуирелли, купаясь в почтительном обожании новой публики. – Я думаю, можно отснять неплохую видеокассету: «Поклонение вместе с бунджи».
* * *
С восходом солнца из сарая вынесли позолоченный паланкин далай-ламы. Тибетцы растроганно плакали. Когда-то этот паланкин использовался, чтобы унести далай-ламу из Тибета; теперь же на нем должны были унести величайшего ламу всех времен в Лхасу, где она воссядет на Львиный трон, изгнав из страны жестоких ханьских китайцев.
Приверженцы нового бунджи-ламы выстроились вдоль дороги, ведущей к горному перевалу. Они растянулись плотными шеренгами, как большие цветы, до самой границы.
Некоторые счастливцы видели, как бунджи вышла из дома далай-ламы. У них захватило дух, когда далай-лама шесть раз простерся перед бунджи, а бунджи ни разу не поклонилась в ответ.
С царским величием Скуирелли опустилась в паланкин, и носильщики подняли его без малейшего ропота.
Впечатление было такое, будто бунджи весит не больше, чем цветок.
Паланкин двинулся в путь. Перед ним шагал свирепый монгол, взглядом выискивая в толпе возможных убийц. Высоко над головой он нес шафранно-желтый зонт далай-ламы; это означало, что факел передан новому духовному вождю.
Рядом с бунджи, гордо расправив плечи, шел святой Лобсанг Дром, но никто даже не взглянул на него.
Взоры провожающих были устремлены на бунджи-ламу.
– У бунджи такое же неотразимо-красивое лицо, как у женщины, – говорили все. Особое внимание привлекало к себе шафранно-желтое облачение ламы – все от пят и до кончиков длинных сужающихся ногтей. Да, шептали люди, наконец-то возродился тот самый царственный бог, который восседал на троне в дни минувшие.
Когда паланкин приблизился к границе, за ним уже тянулся длинный, многотысячный хвост. Здесь были тибетцы и индийцы, кхампы и непальцы. И каждый на своем языке кричал об обуревавшей его радости и надеждах.
– Бунджи-лама зиндабад! – кричали индийцы на хинди. – Да здравствует бунджи-лама!
– Лама кьено! – подхватывали тибетцы. – Знай об этом, о лама!
– Мы прогоним китайцев пинками в задницу! – отзывалась бунджи, и, хотя никто в те дни не понимал, что это значит, клич бунджи-ламы подхватывали все ее приверженцы, независимо от их национальности. Разрозненные в течение многих столетий, они были наконец объединены Светом Воссиявшим.
– Мы прогоним китайцев пинками в задницу, – вновь и вновь пели они, не понимая смысла этих слов.
– Твои люди с тобой, о святейшая! – громовым голосом возглашал монгол.
– Это, – кричала бунджи, – лишь наш первый натиск!
* * *
К горной границе Тибетского автономного района, как его называют китайцы, мчался человек. В темном тюрбане, с косматой бородой – типичный горец-сикх.
Запыхавшись, он приблизился к пропускному пункту, где пограничные войска Народно-освободительной армии охраняли узкий проход, через который несколько десятилетий назад позорно бежал далай-лама. Далее поднималась заснеженная громада горы Кайласа, а у подножия с немыслимой яркостью отражали небесную синеву озера Маносаравар и Ракас Тал.
Уже более получаса солдаты Народно-освободительной армии с беспокойством слышали какой-то усиливающийся странный шум на западе. Этот звук неприятно резал им уши. До них уже доходили слухи, что в Тибет вернулся бунджи-лама, но, будучи китайцами, они не знали, что это значит.
– Не стреляйте! Не стреляйте! Я такой же китаец, как вы.
Солдаты задержали пальцы на спусковых крючках. Подскочивший к ним горец сорвал бороду и тюрбан: пусть все увидят, что он китаец.
– Я Вангди Чунг, – воскликнул он, еле переводя дух. – Я так и не смог отравить бунджи-ламу. И она направляется сюда.
– Она?!
– Да, это женщина!
Китайские солдаты недоуменно переглянулись. Женщина. Одна-единственная. Чего же проще? Если документы у нее не в порядке, они вправе ее тут же арестовать. А поскольку китайские солдаты были простыми крестьянскими сыновьями и, естественно, не умели читать, документы бунджи-ламы никоим образом не могли оказаться в порядке.
– Да как вы не понимаете, глупые черепахи! – выругался Вангди Чунг. – Бунджи-ламу сопровождают тысячи ее приверженцев.
Солдаты вновь обменялись взглядами. Их и было-то всего трое: один сержант, двое рядовых. Все были вооружены винтовками и штыками. Ответственность за патроны нес сержант. Он подошел к ящику с боеприпасами и произвел несложные подсчеты. Патронов оказалось очень мало. Об этом парень и доложил взволнованному сотруднику спецслужбы.
– У нас достаточно патронов, чтобы убить бунджи-ламу и еще двадцать – двадцать пять ее провожатых. Конечно, если не рассчитывать на возможные промахи.
– Если вы убьете бунджи-ламу, нас всех разорвут на части, – предостерег Вангди Чунг.
Китайцы хором рассмеялись. За долгие годы своего пребывания в Тибете они еще ни разу не видели тибетца, способного на нечто большее, чем проклятия.
– Они буддисты. А буддисты не сражаются.
– Ими предводительствует монгольский солдат. Свирепый, как лев.
– Один монгол?
– Один монгол.
По лицам китайских солдат можно было сделать вывод, что это другое дело. Совершенно другое.
– У нас недостаточно патронов, чтобы остановить монгола, – упавшим голосом сказал сержант, уныло указывая на свои скромные запасы. – И что же нам делать? Если мы покинем свой пост, то будем расстреляны, а счет за израсходованные на нас патроны пошлют нашим родственникам.
Солдаты стали взволнованно обсуждать свое нелегкое положение, а тем временем громкий человеческий гомон, раздававшийся на знойных равнинах Индии, уже покатился ширясь и усиливаясь по горным склонам, отдаваясь несмолкаемым громким эхом. Отчетливо донеслись поющие женские голоса.
Я Будда.
Будда это я.
Самою судьбой
Назначен наш жизненный путь.
– Мы прогоним китайцев пинками в задницы! – откликались тысячи голосов.
После того как Вангди Чунг перевел эту угрозу с английского на их родной язык, солдаты пристрелили его и трусливо бежали в горы.
Вот так историческая процессия бунджи-ламы вошла в кольцо гор, окружающих Тибет, и, стало быть, появилась в самом Тибете.
Министр государственной безопасности, поджидая, пока телефонист соединит его с Домом всекитайского собрания народных представителей, напряженно размышлял, как наилучшим образом объяснить премьеру постигшую его неудачу.
В цитатнике Мао не нашлось ничего подходящего. Во всяком случае, он не смог найти ничего подходящего.
Наконец в трубке послышался прокуренный голос премьера:
– В чем дело?
* * *
Министр безопасности растерялся. Говорить надо было ясно и в то же время дипломатично, ибо телефонная линия, вполне возможно, прослушивалась.
– Слушаю!
– «Когда старый человек потерял на границе свою лошадь, кто мог сказать, что это недоброе предзнаменование», – проговорил министр, надеясь, что конфуцианское речение не оскорбит слуха премьера.
К его удивлению, премьер также ответил ему конфуцианским речением:
– «Голова коровы не подходит к пасти лошади».
Министр государственной безопасности порылся в памяти, подыскивая подходящий ответ:
– «Когда оказываешься в месте, тебе незнакомом, должно следовать тамошним обычаям».
– Так, – сказал премьер. – Я слышу гром среди ясного неба. Сколько человек сопровождают красную шляпу?
Вопрос был прямой. И отвечать следовало тоже прямо.
– Одна-две тысячи. Не знаю, как принять такое количество посетителей в соответствии с моими нынешними инструкциями.
Итак, кот выпущен из мешка. Министр государственной безопасности ждал ответ.
– Сколько телекамер запечатлевают это событие?
– Сколько телекамер? Ни одной.
– Ах вот как, – удивился премьер. Какое-то время в трубке слышалось его хриплое натужное дыхание. Говорят, он слишком много курит.
Ястребы политбюро уже внимательно следили за премьером, но он еще не исчерпал всех своих возможностей.
– Помните старую пословицу: «Убей обезьяну, чтобы испугать кур»?
– Да.
– Я не сомневался, что вы помните. – Этими словами премьер закончил разговор.
Целых полминуты министр прислушивался к гудкам на линии, прежде чем наконец решился дрожащей рукой повесить трубку.
Здесь, в своем кабинете одной из самых могущественных резиденций в Пекине, ему предстояло принять чрезвычайно трудное решение.
Одно дело – отравить бунджи-ламу на индийской земле и бросить тень подозрения на его соперника, другое дело – организовать убийство новоявленного Будды на тибетской земле. Если дела пойдут плохо, вся вина будет возложена на министерство государственной безопасности. Надвигающаяся буря грозила вырваться далеко за пределы страны.
И не было ни клочка бумаги, ни одного записанного обрывка разговора, чтобы подтвердить, что он, министр, действует в соответствии с приказом премьера.
И все же приказ должен быть выполнен, в противном случае министр государственной безопасности рискует потерять поддержку одного из всемогущих людей в Китае, хотя уже пополз шепоток, что вряд ли ему удастся прожить дольше, чем немолодому кролику.
Хуже всего – когда не знаешь, что делать.
Глава 20
Подъем в горы через перевал Гурла давался бунджи-ламе очень нелегко. Голова у нее прямо-таки раскалывалась от боли. Через каждые двести – триста футов она останавливала процессию и укрывалась за какой-нибудь ближней скалой, чтобы извергнуть содержимое своего желудка.
– Бунджи-лама разделяет все наши страдания, – перешептывались ее приверженцы. – Сама, добровольно!
Так позднее было написано в летописи, но в первые дни пребывания бунджи-ламы в Тибете она переносила жестокие муки и беспрестанно жаловалась, хотя летопись об этом не упоминает.
– Ни у кого нет экседрина-форте? – выкрикнула Скуирелли, с помощью услужливых рук выбираясь из паланкина, позолоченная крыша которого защищала ее от жгучего солнца и стихий.
– Вы должны превозмогать свои мучения, – наставлял ее Лобсанг Дром.
– Но что со мной? Я не могу удерживать съеденное, а голова моя трещит так, будто по ней барабанят тяжелый рок.
– Горная болезнь, – объяснил Кула, хлопая себя по груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36