Но каково именно было расстояние от линии горизонта до обсерватории, было весьма трудно определить вследствие чрезвычайно странного оптического явления: наиболее отдаленные скалы и горы вырисовывались с точно такой же ясностью, как и ближайшие, со всеми их мельчайшими подробностями и особенностями!
Вместо того, чтобы постепенно сливаться, уходя в даль горизонта, эти скалы и горы вставали на самом краю неба в точно таких же резких, ярких красках и очертаниях, с теми же самыми рельефами, как если бы они стояли тут, в каких-нибудь десяти шагах от зрителя.
Другим, не менее любопытным явлением было еще то странное обстоятельство, что тени, ложившиеся от всех этих скал и вулканов под ослепительно ярким светом, заливавшим всю эту местность, вырисовывались так же ярко и резко, как и сам предмет. Они ложились точно громадные чернильные пятна без малейших оттенков или полутонов.
Пейзаж, какой представился в данный момент, носил какой-то ужасающе мертвенный характер, более мрачный, чем любое кладбище при бледном свете луны, светящей сквозь туман, а между все было залито ярким дневным светом. Но нигде ни в чем ни малейшего при-знака жизни! Ни птички, ни куста, ни деревца, ни даже чахлой бледной травки! Ни ручейка, ни озера, ни даже простой лужицы! — ни малейшего шороха или какого-либо живого звука. Какая-то мертвая, подавляющая тишина. От всего этого веяло чем-то безнадежным, каким-то безотрадным одиночеством, безжизненной, мертвой пустыней, веяло разрушением и смертью.
Еще одна невероятно странная особенность придавала этой картине нечто еще более фантастическое и вместе наводящее безотчетный страх. Несмотря на то, что солнце было почти в зените и бросало свои раскаленные огненные лучи на этот безотрадный, бесплодный хаос, все небо было усеяно бесчисленными звездами, которые испещряли, точно белые гвоздики, темный, почти черный свод неба. Это поразительно мрачное зрелище производило такое же неприятное впечатление, какое производят во время похорон зажженные вокруг гроба свечи среди белого дня…
Что же касается махдистов, осаждавших пик Тэбали и обложивших его со всех сторон кольцом многочисленных лагерей, земляных укреплений, батарей, то от всего этого не осталось иследа… Казалось, последняя катастрофа разом поглотила палатки, людей, орудия и животных, словом, все, что только оставалось живого на поверхности земли в этом месте.
Но более всего удивительным была та необычайная высота, с которой теперь приходилось нашим приятелям обозревать окрестность. Оставалось предположить, что вся почва равнины осела, опустилась на громадную глубину вокруг подножья пика в момент катастрофы, а пик Тэбали в то же время вынесло далеко вверх. Такое впечатление получалось у каждого из обитателей обсерватории, глаз которых уже давно успел привыкнуть к вертикальному расстоянию от полутораста до тысячи шестисот метров, отделявшему их от долины. Теперь же получалось такого рода впечатление, как будто они находятся на высоте по меньшей мере трех или четырех тысяч метров, если еще не более того.
Эти наблюдения, неполные для одних, непонятные и ничего не говорящие для других, схваченные на лету одним небрежным взглядом третьими, тем не менее повергли всех жителей обсерватории в глубокое недоумение и удивление, но никто не произнес ни слова, все молчали. Казалось, все они не могли верить своим глазам и доверять своему пониманию, им будто не хватало глаз и внимания, чтобы все хорошенько разглядеть и вникнуть в смысл того, что они видели перед собой.
Вдруг Норбер Моони, как бы внезапно осененный какой-то мыслью, кинулся к выходным дверям. Он выбежал на эспланаду, но едва сделал два-три шага, как тотчас же почувствовал невыносимое чувство удушья. Легким его недоставало воздуха, кровь прилила к вискам, ему сделалось дурно, он пошатнулся и чуть было не лишился чувств, но поняв, что еще одна секунда, — и он задохнется, молодой ученый из последних сил бросился назад в обсерваторию.
Очутившись опять в большой круглой зале, Норбер Моони почувствовал себя опять отлично, он даже испытал какое-то чувство невыразимого удовольствия: легкие его снова вдохнули в себя воздух, он положительно ожил и дышал с полным наслаждением… Затем, к большому удивлению всех присутствующих, едва только он успел очнуться, как поспешил как можно плотнее захлопнуть дверь, оставшуюся неприкрытой, и тотчас же потребовал ваты и конопатки и с удивительной энергией принялся заделывать все малейшие щели и отверстия… Покончив с дверью, он стал производить ту же операцию и над всеми окнами.
— Что вы делаете? — с улыбкой спросил его баронет. — Неужели вы так боитесь сквозного ветра?..
— Нет, но я стараюсь сохранить тот небольшой запас воздуха, какой еще имеется у нас здесь! — просто ответил Норбер Моони. — Как только истощится тот воздух, какой имеется у нас в обсерватории, мы должны будем остаться без воздуха.
Все удивленно переглянулись между собой.
«Неужели катастрофа могла так повлиять на умственные способности бедного Норбера Моони, всегда столь спокойного и рассудительного, столь обдуманного в своих словах и действиях?.. Неужели он помешался, или это просто галлюцинация, мимолетный, нервный припадок?» Такие мысли молодой ученый ясно прочел в глазах почти всех своих друзей, в том числе и доктора Бриэ, и не мог удержаться от улыбки.
— Успокойтесь, друзья мои, я отнюдь не лишился рассудка и не помешался, как вы, кажется, склонны думать… Но я готов сообщить вам одну новость, которая вероятно, покажется вам очень важной, но которой никто из вас даже и не подозревает, как я вижу!.. Мадемуазель Керсэн, — обратился он к Гертруде, — скажите можете ли вы вынести такую новость, которая непременно должна сильно поразить вас, и притом, как я опасаюсь, не только поразить, но и огорчить?
Гертруда разом побледнела, но взгляд ее ясных глаз по-прежнему ничем не омрачился, а выражение лица дышало мужеством и решимостью.
— Говорите, господин Моони! — отвечала она со свойственным ее характеру чувством такта и достоинства. — Обещаю вам мужественно выслушать все, что вы хотите сказать всем нам, как бы ужасно это ни было!
— Так вот в чем дело, друзья мои, — продолжал Норбер Моони, — глядя на изменения, происшедшие вокруг нас, вы, вероятно, полагали, да и теперь еще полагаете, я в том уверен, — что все это превращение есть результат той страшной катастрофы, благодаря которой и сами мы чуть не поплатились жизнью? Но, в сущности, это вовсе не то! Ничто вокруг нас не изменилось… но сами мы переменили место!.. Мы в настоящее время уже не осажденные махдистами, а люди, потерпевшие необычайное крушение! Мы не в Судане, не в Африке… даже не на земном шаре, господа!.. Мы перенесены вместе с нашей обсерваторией на Луну!..
— На Луну! — воскликнул сэр Буцефал Когхилль. — Неужели! Так эти скалы, эти бесчисленные кратеры, весь этот странный, мертвый пейзаж, который окружал нас теперь, все это Лунный пейзаж? да?
— Без сомнения! — подтвердил Моони. — Я еще недостаточно освоился сам, чтобы мог объяснить вам в точности, как все это могло произойти и почему мы, захваченные катастрофой на возвышенности пика Тэбали, перенесены со всем нас окружающим сюда, на одну из горных возвышенностей лунной поверхности… Полагаю, что внезапное прекращение действий магнита и обратное движение, данное тем самым нашему спутнику в тот самый момент, когда Луна готова была коснуться Земли, то есть окончательно спуститься на Землю, вызвали взрыв скрытых вулканических сил, а благодаря сильному подземному толчку, подбросившему нас в воздух, мы попали в сферу притяжении Луны… Эхо не более чем простое предположение, и я отнюдь не смею выдавать его за нечто безусловно верное… Но несомненно, что мы перенесены в совершенно новый, неизведанный, мир отстоящий от нашего земного мира на громадное расстояние. Этот новый мир, эта новая планета не что иное, как Луна, что нам ясно доказывает все окружающее. Вы видите, что все ничуть не походит на какой бы то ни было вид на земном шаре! Что же касается меня, то я сейчас выходил и имел случай убедиться, что здешняя атмосфера, если только она существует, совершенно непригодна для дыхания.
— Словом, — сказала кротко и спокойно Гертруда Керсэн, — вы вполне убеждены и нимало не сомневаетесь в том, что мы теперь находимся на Луне?
— Я убежден в этом настолько, — ответил Норбер Моони, — что, как видите, тотчас же поспешил принять самые необходимые меры, законопатив все двери и окна.
— Но в таком случае, — продолжала Гертруда Керсэн, — так как главная цель ваших трудов, к которой вы стремились, было добраться до Луны, я, право, не вижу, что же тут такого особенно ужасного в том, что мы действительно очутились на Луне! — Гертруда проговорила это главным образом для того, чтобы успокоить Фатиму, которая, очевидно, была в ужасе от этого неожиданного события.
— Что тут ужасного!.. Ужасного!.. — воскликнул баронет. — Во всяком случае, здесь весьма мало утешительного и веселого, если только это действительно так, в чем я, однако, еще склонен сомневаться! Однако, пусть бы мы в самом деле оказались на Луне, — это еще не так скверно, — но очутиться без воздуха, — это дело другое!.. И если только я подумаю, — добавил он, метнув гневный взгляд на несчастного Тирреля Смиса, — что мы благодаря этому дураку очутились в подобном положении, то это невольно приводит меня в бешенство!
Злополучный слуга и так уже был в полном отчаянии от одного сознания, что находится теперь на Луне. Когда же он увидел, что на него взваливалась еще такая вина, такая страшная ответственность, что он стал предметом гнева и негодования для своего господина, то бедняга не мог уже более вынести такого страшного для его самолюбия удара. Колени под ним подогнулись, и он повалился на пол как пустой мешок и остался без движения, ошеломленный, бессмысленный, повторяя сквозь зубы: «Дурак!., дурак!..»
ГЛАВА II. Забавная страна
Когда первый момент недоумения прошел, и Тиррель Смис успел немного прийти в себя от испытанного им потрясения, все стали понемногу осведомляться у Норбера Моони, что при данных новых условиях было всего важнее для общего благополучия.
— Если я хорошо вас понял, — проговорил доктор Бриэ, — вы полагаете, что мы в настоящий момент дышим еще запасом земного воздуха, сохранившимся у нас в стенах обсерватории и не успевшим еще израсходоваться?
— Да, именно так!
— И раз этот запас истощится, то нам суждено далее оставаться без воздуха?
— Несомненно так!
— Но в таком случае, — заметил доктор, видимо, встревоженный, — чем же мы будем дышать?
— Вы спрашиваете, что мы будем делать и чем дышать, — спокойно улыбаясь, ответил Норбер Моони, — мы тогда постараемся производить воздух, вот и все!.. Разве вы позабыли о наших запасах различных химических веществ, о наших дыхательных приспособлениях и всех необходимых в подобном случае аппаратах?.. Да, между прочим, мне следует пойти сейчас же в кладовые и осмотреть все это. Для меня интересно узнать, в каком положении находятся наши запасы…
В сопровождении доктора Бриэ и Гертруды Керсэн молодой ученый направился через галерею телескопов на склады обсерватории. По-видимому, галерея нисколько не пострадала во время катастрофы, точно так же, как и все склады, которые они обошли. Быстрый, но тем не менее внимательный осмотр доказал нашим путешественникам, что за исключением немногих, в сущности, совершенно незначительных повреждений, вроде опрокинутых тут и там банок или горшков, двух-трех разбитых склянок, все остальное прекрасно вынесло страшный толчок землетрясения и уцелело, как нельзя было даже ожидать. Главным образом все машины и орудия, укрепленные в полу, то есть привинченные к полу крепкими винтами, не тронулись с места и оставались совершенно не поврежденными; отдельные же аппараты, сохранявшиеся в своих упаковочных ящиках или же обернутые соломой, казались только что полученными от фабрикантов. Это главным образом можно было сказать о ящиках Каррэ, или кислородных респираторах, которых было около трех дюжин, сложенных все вместе в одном помещении. Норбер Моони призвал сейчас же Виржиля, приказал распаковать несколько таких ящиков и перенести их в лабораторию, чтобы привести их в полную готовность на случай надобности. Все это было делом десяти минут, не более, так как добывание кислорода является одним из самых элементарных и самых быстрых химических опытов.
Ящики эти или, вернее, резервуары, будучи раз наполнены газом, не представляли более никаких хлопот. Норбер Моони надел один из них себе на спину с помощью помочей из широких ремней вроде того, как это бывает у тирольских и швейцарских горцев с их спинными корзинами.
Сами аппараты эти очень напоминали такие корзины по внешнему виду, то есть по форме своей, хотя были сделаны из белого железа и, кроме того, имели сверху довольно большие кожаные мешки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32