Если удастся убедить его в том, что, находясь здесь, он несоизмеримо увеличивает и так непомерный груз нашей ответственности, он наверняка согласится с этим. Я бы мог просто приказать ему уехать, но, к сожалению, он понимает — это не в моей власти.
— А почему ты решил, что именно я смогу уговорить его уехать?
— Ты офицер. Старший офицер и должностное лицо, мнением которого он не должен пренебрегать. У нас с Кейси нет ни одной свободной минуты на разговоры с ним, а из тех, кто остался — Аманда прикована к постели, Мигель же, в данном случае, будет не самым нашим удачным выбором.
— Хорошо, я попробую. Где его можно найти?
— Наверное, у себя, где же еще. Мигель объяснит, как пройти.
Дорогу я нашел без особого труда, да и как оказалось, комнаты экзота располагались недалеко от моих. Постучав и получив разрешение войти, я застал его сидящим за письменным столом, что-то быстро наговаривающим в диктофон, который, стоило мне переступить порог гостиной, он тут же отставил в сторону.
— Вы заняты? Наверное, мне лучше зайти чуть позже?
— Нет, нет. — Падма отодвинулся от стола и распрямился. — Садись. Вот, решил подготовить отчет для того, кто займет мое место.
— Если вы уедете отсюда, вас не нужно будет никому менять, — сказал я. Далеко не дипломатичное начало, но Падма, вольно или невольно, первый коснулся этой темы, а времени на долгие предисловия оставалось слишком мало.
— Ах, вот в чем дело! Это личная инициатива или идея Гримов?
— Это просьба Яна. Нахарцы со штурмом не спешат. Или они не понимают, что значит военная операция, или в лагере царит такой беспорядок, что у вас есть все шансы благополучно и в относительной безопасности добраться до Нахар-Сити. Если вас и остановят, то экзоту, конечно...
Ироничная улыбка Падмы оборвала мою речь на полуслове.
— Хорошо, хорошо, — снова начал я после некоторого замешательства. — Чувствую, вы считаете меня излишне наивным, но тогда объясните, почему вас не выпустят? Экзоты не солдаты и оружие в руки не берут.
— Мы не солдаты, — снова улыбнулся Падма, — но, как убежден Уильям, а следовательно, и все те, кому он платит, мы — гнусные интриганы, и если в мире творится зло, то корни этого зла нужно искать среди экзотов. Сейчас для нахарцев мы если не заклятые враги, то, по крайней мере, дьяволы в человечьем обличье. А в революционном порыве они будут даже рады пристрелить меня на месте.
Растерянно смотрел я в улыбающееся лицо Падмы.
— Если вы все это уже знали, то почему не уехали, когда еще можно было уехать?
— У меня, между прочим, тоже есть кое-какие обязанности... И первая из них — передача информации на Мару и Культис. Да и по характеру я немного авантюрист. — Улыбка Падмы сделалась еще шире. — По собственной воле я никуда отсюда не уеду. У нас могут быть разные причины остаться, но объединяет нас одно — слишком много для нас всех значит Гебель-Нахар.
Я покачал головой:
— У вас веские аргументы, но извините, мне трудно в это поверить.
— А почему?
— Простите, но я действительно не могу предположить, что вас могут удерживать здесь те же обстоятельства, что, допустим, и меня.
— Не одинаковые, но равнозначные. Тот факт, что другие люди не могут сравниться с дорсайцами в их специфической сфере деятельности, вовсе не означает, что для людей не существует подобных обязательств. Законы жизни одинаково руководят всеми. Только вот у каждой личности это проявляется по-разному.
— И с одинаковыми результатами?
— Со сравнимыми результатами. Ты не мог бы присесть? Я все время смотрю снизу вверх, и у меня ужасно затекла шея, — спокойно попросил Падма.
И я сел напротив.
— Вот, пожалуйста, пример, — начал он. — У вас, дорсайцев, свои специфические представления об этике и морали, и здесь ты и твои друзья нашли то, что подогревает ваше врожденное, внутреннее стремление к поступкам, оправданным высокой целью. Нахарцы получили иное воспитание, но у них есть та же потребность в великом, и существуют собственные представления о leto de muerte. Так станете ли вы — дорсайцы — утверждать, что, если ваши моральные принципы различаются, значит, нахарцы не обладают истинным героизмом и истинной верностью?
— Нет, не стану. Но людям моего мира, по крайней мере, можно доверять. Мы предсказуемы в своих словах и поступках. А можно ли подобное утверждать, говоря о нахарцах?
— Нет. Но я бы посоветовал подумать об опасности штампов, бытующих в нашем сознании. На дорсайца всегда можно положиться; экзот не приемлет насилия над человеческой личностью; солдаты Квакерских Миров — люди, фанатично преданные своей религии и своей вере. И тогда получается, что преданность и верность слову есть исключительное качество, присущее только дорсайцам, а среди тех, кто носит голубые одежды экзота, не существует личностей, способных причинить зло, зато в Квакерских Мирах нет таких, чья вера слаба и ничем не примечательна. Все мы — люди, и ничто человеческое нам не чуждо, даже пороки. Чтобы мыслить непредвзято, нужно прежде всего понять, какие страсти и устремления движут всем человечеством, а потом пытаться найти их отражения в отдельной личности — не исключая и нахарцев.
— Стоит вам заговорить об этом народе, и мне кажется, что я слышу голос Мигеля, — сказал я и, поднимаясь с места, добавил:
— Пожалуй, для меня будет лучше сейчас откланяться, не то вы уговорите выйти к нахарцам и сдаться еще до того, как они начнут наступление.
Падма рассмеялся, и мы расстались.
Подошло время навестить Аманду, и я поспешил в госпиталь. Аманда спала крепко, очевидно, ей удалось справиться с мучившими ее сомнениями и включить тот внутренний механизм самовнушения и контроля, которым дорсайцы учатся управлять с самого рождения. Если это действительно так, то следующие двадцать четыре часа с небольшими перерывами она проведет во сне — что будет лучшим для нее лекарством. Если нахарцам за это время не удастся взять внешние укрепления и прорваться в крепость, ее выздоровление можно будет не ставить под сомнение. Ну а если прорвутся...
Слишком долго пробыл я в закрытых залах и глухих коридорах Гебель-Нахара — а солнце, оказывается, стояло уже так высоко. Выйдя на первую террасу, я увидел его, а также ясное голубое небо, ощутил легкий ветерок и был поражен неумолимым бегом времени. А когда пришел в себя, на дальнем краю террасы заметил Яна и Кейси, сосредоточенно изучающих через окуляры видеокамер лагерь противника.
Мигель тоже был на террасе. Я направился к нему, и, наверное, заслышав шаги, он оторвался от видеоэкрана и выпрямился.
— Они выступили, — произнес он, обращаясь ко мне. Ярким пятном светился прямоугольник экрана в темном обрамлении брони защитного козырька. Мигель не мог ошибиться. Выстроенные в боевой порядок, с мерно покачивающимся в такт размеренного шага оружием, полки двигались в нашу сторону.
Утренний ветер перебирал бархат полковых и батальонных знамен, яркими пятнами расцвечивая людской строй. В центре вышагивал Гвардейский полк, а на правом фланге маршировал полк Мигеля — Третий полк нахарской армии. На обоих флангах, позади основного строя, я заметил темные бесформенные пятна — это шли добровольцы и революционеры.
— Минут через тридцать — сорок они будут здесь, — заметил Мигель.
Я видел перед собой измученного, на последнем пределе сил человека, словно побывавшего под ножом мясника, который срезал со своей жертвы всю плоть, обнажив комок пульсирующих нервов. Оружия у него я не заметил, вооружены были лишь Ян и Кейси, а за нашими спинами, молчаливо устремив вверх короткие стволы, стояли в пирамидах готовые к бою конусные ружья.
— А где твои люди, Мигель?
Застывшим взглядом он смотрел на меня.
— Они ушли.
— Ушли?
— Да, ушли... сбежали, дезертировали, если тебе больше нравится это слово.
— Они перешли...
— Нет, нет! — Он оборвал меня, не дав договорить, словно недосказанное могло причинить ему невыносимую физическую боль. — Они не ушли к врагу. Они решили спасти свои жизни. Я говорил — и ты помнишь — такое могло произойти. Ты не можешь обвинять их. Они ведь не дорсайцы, а оставаться здесь — значит приговорить себя к смерти.
— Если Гебель-Нахар падет.
— А ты еще сомневаешься?
— Теперь, когда мы остались одни, будет еще тяжелее. Но я верю, пока руки смогут сжимать оружие, надежда не оставит нас. Когда в Баунпор ворвались фрайляндцы, я видел, как теряющие сознание мужчины и женщины стреляли с госпитальных коек.
Мне не следовало говорить это. Я увидел, как мутной пеленой подернулись его глаза, и понял, что слова о трагедии Баунпора Мигель принял лично на свой счет, словно я укорял его, безоружного, примером тех, кто не сдался, кто до последнего вздоха защищал свой город. Порой в моей жизни случаются такие моменты, когда шрамы становятся проклятием, а не благодарением.
— Извини, что заговорил об этом. Я не хотел обидеть тебя.
— Это не ты — я сам себя обвиняю, — глухо произнес он, не отрывая взгляда от неумолимо надвигающегося, изогнутого полумесяцем строя. — Я знаю, что теперь нас ждет. И еще я понимаю, почему ушел мой оркестр.
Что тут можно было сказать? Без его сорока музыкантов нам не выдержать первой атаки. Когда мятежники как саранча поползут на стены, их будет слишком много, а нас — слишком мало.
— Наверное, прячутся где-нибудь недалеко, под стенами. — Капельмейстер продолжал думать о своем, уже несуществующем оркестре. — Если мы продержимся день или даже два, есть маленькая надежда, что они вернутся и...
Он не закончил фразы — что-то привлекло его внимание за моей спиной. Я резко повернулся и увидел Аманду.
До сих пор не могу понять, как ей это удалось. Она покинула палату, не забыв прихватить с собой дренажный аппарат. Да, он действительно предназначался для ходячих больных, был переносным, не тяжелым, размером с толстую книгу. Но каково передвигаться с ним, когда конец резиновой трубки, если сделать хотя бы один глубокий вздох, нещадно впивался в ее легкое.
В спускающейся до пят, разорванной посередине, — чтобы не путалась при ходьбе, больничной сорочке, с оружием на одном плече и болтающимся на длинном ремне дренажным аппаратом на другом, бледная, как сама смерть, готовая в любую минуту потерять сознание, она все же доползла до террасы.
— Какого... Что ты тут делаешь!? — просто зарычал я. — Марш отсюда! Марш в постель!
— Корунна. — Она ответила мне таким гневно-уничижительным взглядом, какого я, пожалуй, не удостаивался ни разу в жизни. — Изволь не командовать старшими по званию.
Я вытаращил глаза. Да, меня просили доставить эту важную особу, а значит, в каком-то смысле я должен был исполнять ее приказания, но считать меня — капитана боевой эскадрильи, старшего офицера, да еще в ситуации подобной этой, младшим по званию... это было выше моих сил. Набрав в легкие побольше воздуха, я уже приготовился сказать ей все, что о ней думаю, но вместо этого... разразился громким хохотом. В более нелепой ситуации я давно не находился. Против пятерых, если считать Мигеля, движется шеститысячная армия, а я собираюсь с больной женщиной выяснять, кто из пас старше по званию!
Но если отставить в сторону досужие рассуждения и взглянуть в лицо фактам, то Аманда продолжала стоять на террасе, и тут я ничего поделать не мог. Хотя мы оба понимали, что сейчас произойдет, все равно не было оправдания ее решению подняться с постели.
— Когда тебя еще раз ранят, молись, чтобы твоим доктором оказался кто-то другой, — грозно пообещал я. — Зачем ты здесь, что ты можешь делать?
— Я могу быть вместе со всеми, — отрезала она.
Что же, против таких аргументов не поспоришь, тем более что краем глаза я уже видел приближающихся к нам Кейси и Яна и решил предоставить им право принимать решение.
А братья молча оглядели ее с головы до ног и отвернулись к равнине. И мне ничего не оставалось, как последовать их примеру.
Строй нахарских полков неумолимо приближался к нам. Еще неразличимы отдельные фигуры — это просто темная линия с отдельными цветными вкраплениями, подсвеченная искрами отраженного света, но с каждой минутой линия эта, превращаясь в полосу, становилась все более различимой.
А пятеро дорсайцев застыли рядом, словно вслушивались в тяжелую поступь надвигающейся судьбы. Как часто в этой жизни — и недавний эпизод с Амандой тому подтверждение — меня захлестывало внезапное, пронзительное чувство нереальности происходящего. Кто решил, что целая армия должна наступать на ничтожную горстку, а ничтожная горстка не просто дожидается, когда ее поглотит эта черная сила, но обязана готовиться к противоборству? Но вот ощущение бессмысленности происходящего отступило. Нахарцы будут продолжать наступать, потому что они ненавидят Гебель-Нахар. А когда они придут сюда, мы будем защищать Гебель-Нахар, потому что мы призваны защищать даже самое безнадежное дело — так распорядилась нами судьба. В другом месте и при других обстоятельствах и для нас, и для них все могло быть иначе, но здесь и сейчас ни у кого не было другого выбора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16