Они идут в рост лучше денег и лучше любых акций. Дураки покупают машины и недвижимость, умные люди — предметы старины. Коли у вас есть интерес в сохранении ваших капиталов, то я имею к вам хорошее, от которого вы не сможете отказаться, предложение...
— Ладно, допустим, — сдался Мишель-Герхард фон Штольц. — Допустим, я у вас что-нибудь куплю. Но тогда я тем более хотел бы знать, на какие проценты могу рассчитывать.
— Не только вы, но и ваши дети и ваши внуки и правнуки! — поддакнул антиквар. — Могу вам доложить, что, к примеру, полотна старых живописцев выросли в цене с начала прошлого века в... несколько сот раз.
У меня как раз имеются наброски фламандских мастеров...
— Какие наброски? — не понял Мишель-Герхард фон Штольц.
— Дерьма-с, — скромно потупив взор, ответил антиквар. — Конского... Но есть ослиное и даже павлинье!
Мишель-Герхард фон Штольц поморщился. Какое дерьмо?.. Он и так в нем по самую маковку!
— У меня очень хорошее дерьмо, — нахваливал свой товар антиквар, — фламандское и португальское семнадцатого века в карандаше, но есть и в цвете!..
Ладно хоть не в запахе...
— Смею вас уверить — это не какое-нибудь там дерьмо, а принадлежащее перу великих живописцев, которые, в бытность учениками, делали эти наброски для картин своих не менее прославленных учителей.
— А если я скажу, что меня не интересует никакое ваше дерьмо? — поинтересовался Мишель, не вполне понимая, как бы им можно было распорядиться.
— Тогда возьмите рыбью требуху с натюрмортов. Или детали с батальных полотен — шпоры, перья на шляпах, ломаные клинки, трупы павших воинов... Но они пойдут дороже.
— Нет, спасибо, — вежливо отказался Мишель. — Меня более интересуют ювелирные украшения. Они что, тоже выросли также, как предложенное вами фламандское дерьмо?
— Ну что вы! — азартно воскликнул антиквар. — Они выросли больше!..
Что и требовалось узнать!
Выходит, что тот, тысяча девятьсот пятнадцатого года, миллиард превратился минимум в теперешних сорок? А если вспомнить, что это не бумажные деньги, а уникальные бриллианты и сапфиры, да не сами по себе, а вправленные в золотые и платиновые оправы, которые, кроме всего прочего, — произведения ювелирного искусства, и что ранее они принадлежали российским царям, то можно накинуть еще нолик?..
Или два?..
Или три?..
Мишель-Герхард фон Штольц опешил!
Так вот, значит, какова цена вопроса?!
Цена была иной, чем представлялась ему вначале. И чем представлялась многим другим!
Много большей!..
И уж коли такие деньги поставлены на кон — то чему тогда удивляться?!
Глава VII
— Сколько-сколько вы говорите?
— Сто... Или, может быть, двести... Миллиардов. Нынешних рублей, — не моргнув, ответил Мишель Фирфанцев.
Уложить в голове сумму со стольким количеством нулей было решительно невозможно.
— А если в царских, это сколько?
Подобные переводы денег в новой России были нередки. Керенки падали так, что уследить за их курсом не было никакой возможности. Вот и сравнивали с прежней царской валютой, которая была как-то привычней.
— Если в ценах пятнадцатого года, то тогда меньше — всего-то миллиард.
— Сколько?!
— Миллиард...
В царских деньгах стоимость пропавших сокровищ была хоть и много меньшей, но звучала весомей, чем в керенках. Всякий тут же переводил ее на цены довоенных товаров, которые пока еще не истерлись из памяти, — кто-то на мясо, кто-то на водку, а кое-кто на шампанское с омарами, цыганами, хорами и певичками. Если на водку, то выходило, что всю Российскую империю можно было месяц поить допьяна. И кормить омарами вместе с цыганами и хористками. А в шампанском хоть ноги полоскать и портянки стирать. Такие деньжищи!..
И то сказать — триста лет Романовы копили свои сокровища, скупая их по всему свету! Вот и накопили!.. На целый золотой миллиард!
Да только где он?..
— Да уж и нет, поди! — предположил Горький. — Знаю я наших людишек, уж по-оверьте, по-овидал, как по Руси-то хо-одил. Верно, давно все растащили да пропили по кабакам до самой последней копеечки.
— Миллиард-то? — усомнился Мишель.
— А что?! Вы знаете, как волгари пьют?! — восхищенно вскинул руки Горький. — Ох как пьют!.. Уж так пьют, что иной раз оторопь берет! Все-то пропьют да по ветру пустят — и дом, и с себя рубаху исподнюю! Что миллиард русскому человеку — коли он жизнь пропить да прогулять готов! Русскому человеку все-то по плечу. Русский чело-овек... это, знаете ли, звучит!..
Горький говорил, как роман писал, — широко, жирными мазками. Вот только Мишель был неблагодарным слушателем, сыскное прошлое его подводило — ему бы факты, да версии, да зацепочки маломальские какие, а не картины русской жизни.
Он не только Горького, он за то и Достоевских с Толстыми не шибко жаловал, кои в романах своих с преступниками антимонии разводили, в их душонках пропащих копаясь. А в жизни все было куда как проще — в жизни были все более хитрованские да сухаревские убивцы и душегубы, которые за полушку запросто резали прохожему горло да пропивали его кошелек тут же, в ближнем трактире. А после шли к марухам своим, что, животы неизвестно от кого нагуляв, рожали в трущобах, да тут же, от бремени разрешившись, заворачивали младенцев в тряпку, да, пройдя чуток, бросали в Яузу-реку, дабы не обременять себя в разгульной жизни своей лишним ртом. Вот и вся-то сложность!
А Федор Михайлович про Раскольникова... Скольких таких Раскольниковых Мишель на каторгу спровадил, да не спрашивал их про то, на что они право имеют, а все больше про то, где да в чем они были, когда потерпевший богу душу отдавал, да куда гирьку, коей ему череп надвое раскроили, подевали, да кому и почем награбленное сбывали. Оттого не восхищался он, как иные, образами Порфириев Петровичей и иже с ними. Да и не видел таковых, когда в сыскном отделе служил.
Разных видел, а чтобы таких — не случалось! Кабы он да иные следователи так-то работали, начальство враз бы с них три шкуры спустило да в отставку спровадило. Мишелю иной раз по пяти дел приходилось вести, одно другого путаней, какие уж тут душевные изыски! Служ-ба-с!..
Вот и ныне его мало трогало, сколь русский человек готов пропить, да по ветру пустить, его иное интересовало — кто, когда и при каких обстоятельствах в последний раз видел принадлежащие Романовым драгоценности. С того и надлежало ему поиск вести!..
Да только как о том узнать? Здесь вся загвоздка и была!..
А что до русского народа — так он разный! Да не как в салонных разговорах да в статейках журнальных о нем судят — то хуже него не придумать, то лучше его не сыскать, — а всякий!.. Как и сама жизнь, в коей и праведники, случалось, за кистень брались да на большую дорогу шли, и душегубы — в монахи подавались, а марухи их чужих сирот привечали и, будто своих, растили.
Только чего о том попусту болтать...
— Пойду я, — сказал Мишель, не поддержав беседу на темы величия русской души. — Мне теперь на Остоженку надобно, доходный дом Анциферова проверить.
— Да-да, ступайте! — поддержал его Горький. — Только обязательно кого-нибудь с собой возьмите! Ато времена ныне неспокойные, как бы чего не вышло...
И как в воду глядел пролетарский писатель. Верно, оттого, что великий!
Глава VIII
— Что скажешь, друг разлюбезный, сию вещицу увидав? — спросила матушка-государыня, как явился, призванный к ней, главный хранитель рентереи Карл Фирлефанц.
Только ничего сказать Карл не мог, на подарок во все глаза таращась! Уж больно чуден он!
Уж, казалось, нельзя боле удивить столицу российскую, как преподнеся в дар царице живых слонов. Но нет, сыскалось другое чудо, что персиянский посланник, владетельный Сабур-Казим-Бек, подарил государыне императрице Елизавете Петровне, как собрался обратно в Персию свою ехать!
И тоже не что-нибудь, а — слон!
И хоть невелик он был, не в пример своим живым собратьям, да не менее их чудесен! Весь белый, из единого бивня выточенный, да как живой! Стоит, хобот вверх задрав, бивни — из чистого золота, вместо глаз — бриллианты вправлены, и на ногах, где когтям надобно быть — тоже. На спине слона — корзинка, из жемчугов плетенная, а в корзинке той огромный камень-изумруд покоится!
Но сие еще не все!
Взяла матушка слона в руки да, на бивень золотой надавив, спину слоновью отняла. А там, внутри слона, будто в шкатулке, другой камень лежит — бриллиант чистой воды!
Не сдержался, ахнул Карл.
— Что, друг мой разлюбезный Карл, есть в Европе такие безделицы?
— Нет, — покачал головой хранитель рентереи. — Сия вещица произведена из слоновой кости, коя у нас, да и в Европе тоже, особо ценится. А камень сей, что в брюхе слоновьем хоронится, величины необыкновенной!..
— Знаешь ли, кто подарок тот мне поднес? — спросила императрица.
— Догадываюсь, — кивнул Карл. — Не иначе как посланник персиянский? Боле некому.
— Верно говоришь, — кивнула Елизавета Петровна. — Он поднес, да от имени шаха персиянского Надир Кули Хана испросил милости нашей — чтоб послали мы в страну Персию великое посольство, дабы показать недругам его крепость союза нашего!
Сие есть большая политика...
Слушает Карл, в толк взять не может, к чему матушка его к себе призвала да о том рассказывает. Хоть догадаться-то было нетрудно...
— Как отправится в Персию посольство наше, хочу я, коли случилась такая оказия, рентерею нашу драгоценными диковинками пополнить. Не присоветуешь ли, кого мне за ними снарядить? Кто в каменьях разумеет да сможет лучшие отобрать?
Задумался Карл. Сам бы поехал — когда еще в Персию попадешь, — да не близка дорога, за полгода — и то не обернуться, на кого рентерею оставить?
Вздохнул да ответил:
— Есть такой человек — Яков Фирлефанцев, сын мой родный, коего я потерял, да сызнова нашел, да милостью твоей имя свое ему передал, за что тебя, матушка, благодарить до гробовой доски буду.
— Сын твой?.. Да разве он в камнях понимает?
— Как я, матушка! Сам я его к делу ювелирному приставил, да учил, равно как меня — отец мой Густав Фирлефанц, что в городе Амстердаме ювелирное дело имел, а после, в Москву приехав, Петром Алексеичем к рентерее приставлен был. Ныне сын мой Яков, как я, при рентерее оценщиком состоит и дело свое зело крепко разумеет, несмотря на младые года свои!
Ему и ехать! Сам я для походов дальних стар, да на войнах весь изранен. А он молод да силен, отчего все тяготы дороги одолеет!
— Можешь ли поручиться за него? — строго глядя на Карла, спросила государыня-императрица.
— Поручусь, матушка, как за самого себя! Коли надо — головой!
Улыбнулась Елизавета Петровна.
— Ну так — будь по твоему. Готовь сына своего в дорогу дальнюю! Дам ему денег для покупки каменьев самоцветных, что станут украшением рентереи нашей. Накажи ему — пусть не скупится, пусть берет лучшее!
Поклонился Карл.
— Да скажи, пусть сыщет да привезет мне брошь, чтобы не велика, но и не мала, чтобы как цветок была али птица летящая, да к платью моему любимому, голубому, что со шлейфом, подошла. И еще привезет пусть диадему жемчужную, да такую, чтобы к прическе моей шла, что ты теперь на голове моей зришь...
Вновь кивнул Карл да, не сдержавшись, улыбнулся.
Хоть и государыней всея Руси Елизавета Петровна была, а все ж таки перво-наперво женщиной, коя, о внешности своей неустанно заботясь, об обновах да украшениях думает ничуть не мене, чем о делах государственных, всякой новой броши, что ей к лицу пришлась, радуясь, будто дите малое.
И уж не потому ли снаряжается ныне в далекую Персию великое русское посольство... Как если бы купчиха в лавку девку свою погнала, дабы та ей новых бус прикупила да в дом принесла, а купчиха стала бы подле зеркала вертеться, на себя любуясь.
Ну, может быть, не поэтому.
Но... в том числе и потому.
Как знать. Чужая душа, она ведь — потемки!..
Глава IX
Отряд был пестрый — Мишель, два красноармейца да еще матрос в бескозырке, поперек которой было написано «Крейсеръ Мстиславъ». Он так и назвался, сунув Мишелю свою огромную, как лопата, лапу:
— Матрос-кочегар Паша.
До места добирались на конфискованной пролетке, втроем втиснувшись на сиденье. Паша-матрос, взгромоздившись на козлы, взял в руки вожжи.
— Но-о... Поехала!
Лошадь шагала, еле-еле переставляя ноги. Как только она зимние холода, бескормицу и экспроприацию пережила?
— Шевелись, отродье!.. — орал во всю улицу матрос, охаживая худые ребра кобыли вожжами. — Кнехт те в глотку, бушприт те в клюз по самую ватерлинию! Но-о-о!..
Притихшие солдаты уважительно поглядывали на матроса, который употреблял ругательства, коих они даже от пьяных унтеров не слыхали! Понятное дело — сухопутчина, портяночники сиволапые, откуда им про морскую терминологию знать, коей нижних чинов, чередуя с зуботычинами, обучали на кораблях Балтфлота скорые на расправу боцмана.
— Шагай, дохлятина!.. Рыбу-ската те под хвост!
Кобыла, привычная к более нежному извозчицкому мату, испуганно косилась глазом на нового седока, на всякий случай наддавая ходу до двух узлов.
Кое-как прискакали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Ладно, допустим, — сдался Мишель-Герхард фон Штольц. — Допустим, я у вас что-нибудь куплю. Но тогда я тем более хотел бы знать, на какие проценты могу рассчитывать.
— Не только вы, но и ваши дети и ваши внуки и правнуки! — поддакнул антиквар. — Могу вам доложить, что, к примеру, полотна старых живописцев выросли в цене с начала прошлого века в... несколько сот раз.
У меня как раз имеются наброски фламандских мастеров...
— Какие наброски? — не понял Мишель-Герхард фон Штольц.
— Дерьма-с, — скромно потупив взор, ответил антиквар. — Конского... Но есть ослиное и даже павлинье!
Мишель-Герхард фон Штольц поморщился. Какое дерьмо?.. Он и так в нем по самую маковку!
— У меня очень хорошее дерьмо, — нахваливал свой товар антиквар, — фламандское и португальское семнадцатого века в карандаше, но есть и в цвете!..
Ладно хоть не в запахе...
— Смею вас уверить — это не какое-нибудь там дерьмо, а принадлежащее перу великих живописцев, которые, в бытность учениками, делали эти наброски для картин своих не менее прославленных учителей.
— А если я скажу, что меня не интересует никакое ваше дерьмо? — поинтересовался Мишель, не вполне понимая, как бы им можно было распорядиться.
— Тогда возьмите рыбью требуху с натюрмортов. Или детали с батальных полотен — шпоры, перья на шляпах, ломаные клинки, трупы павших воинов... Но они пойдут дороже.
— Нет, спасибо, — вежливо отказался Мишель. — Меня более интересуют ювелирные украшения. Они что, тоже выросли также, как предложенное вами фламандское дерьмо?
— Ну что вы! — азартно воскликнул антиквар. — Они выросли больше!..
Что и требовалось узнать!
Выходит, что тот, тысяча девятьсот пятнадцатого года, миллиард превратился минимум в теперешних сорок? А если вспомнить, что это не бумажные деньги, а уникальные бриллианты и сапфиры, да не сами по себе, а вправленные в золотые и платиновые оправы, которые, кроме всего прочего, — произведения ювелирного искусства, и что ранее они принадлежали российским царям, то можно накинуть еще нолик?..
Или два?..
Или три?..
Мишель-Герхард фон Штольц опешил!
Так вот, значит, какова цена вопроса?!
Цена была иной, чем представлялась ему вначале. И чем представлялась многим другим!
Много большей!..
И уж коли такие деньги поставлены на кон — то чему тогда удивляться?!
Глава VII
— Сколько-сколько вы говорите?
— Сто... Или, может быть, двести... Миллиардов. Нынешних рублей, — не моргнув, ответил Мишель Фирфанцев.
Уложить в голове сумму со стольким количеством нулей было решительно невозможно.
— А если в царских, это сколько?
Подобные переводы денег в новой России были нередки. Керенки падали так, что уследить за их курсом не было никакой возможности. Вот и сравнивали с прежней царской валютой, которая была как-то привычней.
— Если в ценах пятнадцатого года, то тогда меньше — всего-то миллиард.
— Сколько?!
— Миллиард...
В царских деньгах стоимость пропавших сокровищ была хоть и много меньшей, но звучала весомей, чем в керенках. Всякий тут же переводил ее на цены довоенных товаров, которые пока еще не истерлись из памяти, — кто-то на мясо, кто-то на водку, а кое-кто на шампанское с омарами, цыганами, хорами и певичками. Если на водку, то выходило, что всю Российскую империю можно было месяц поить допьяна. И кормить омарами вместе с цыганами и хористками. А в шампанском хоть ноги полоскать и портянки стирать. Такие деньжищи!..
И то сказать — триста лет Романовы копили свои сокровища, скупая их по всему свету! Вот и накопили!.. На целый золотой миллиард!
Да только где он?..
— Да уж и нет, поди! — предположил Горький. — Знаю я наших людишек, уж по-оверьте, по-овидал, как по Руси-то хо-одил. Верно, давно все растащили да пропили по кабакам до самой последней копеечки.
— Миллиард-то? — усомнился Мишель.
— А что?! Вы знаете, как волгари пьют?! — восхищенно вскинул руки Горький. — Ох как пьют!.. Уж так пьют, что иной раз оторопь берет! Все-то пропьют да по ветру пустят — и дом, и с себя рубаху исподнюю! Что миллиард русскому человеку — коли он жизнь пропить да прогулять готов! Русскому человеку все-то по плечу. Русский чело-овек... это, знаете ли, звучит!..
Горький говорил, как роман писал, — широко, жирными мазками. Вот только Мишель был неблагодарным слушателем, сыскное прошлое его подводило — ему бы факты, да версии, да зацепочки маломальские какие, а не картины русской жизни.
Он не только Горького, он за то и Достоевских с Толстыми не шибко жаловал, кои в романах своих с преступниками антимонии разводили, в их душонках пропащих копаясь. А в жизни все было куда как проще — в жизни были все более хитрованские да сухаревские убивцы и душегубы, которые за полушку запросто резали прохожему горло да пропивали его кошелек тут же, в ближнем трактире. А после шли к марухам своим, что, животы неизвестно от кого нагуляв, рожали в трущобах, да тут же, от бремени разрешившись, заворачивали младенцев в тряпку, да, пройдя чуток, бросали в Яузу-реку, дабы не обременять себя в разгульной жизни своей лишним ртом. Вот и вся-то сложность!
А Федор Михайлович про Раскольникова... Скольких таких Раскольниковых Мишель на каторгу спровадил, да не спрашивал их про то, на что они право имеют, а все больше про то, где да в чем они были, когда потерпевший богу душу отдавал, да куда гирьку, коей ему череп надвое раскроили, подевали, да кому и почем награбленное сбывали. Оттого не восхищался он, как иные, образами Порфириев Петровичей и иже с ними. Да и не видел таковых, когда в сыскном отделе служил.
Разных видел, а чтобы таких — не случалось! Кабы он да иные следователи так-то работали, начальство враз бы с них три шкуры спустило да в отставку спровадило. Мишелю иной раз по пяти дел приходилось вести, одно другого путаней, какие уж тут душевные изыски! Служ-ба-с!..
Вот и ныне его мало трогало, сколь русский человек готов пропить, да по ветру пустить, его иное интересовало — кто, когда и при каких обстоятельствах в последний раз видел принадлежащие Романовым драгоценности. С того и надлежало ему поиск вести!..
Да только как о том узнать? Здесь вся загвоздка и была!..
А что до русского народа — так он разный! Да не как в салонных разговорах да в статейках журнальных о нем судят — то хуже него не придумать, то лучше его не сыскать, — а всякий!.. Как и сама жизнь, в коей и праведники, случалось, за кистень брались да на большую дорогу шли, и душегубы — в монахи подавались, а марухи их чужих сирот привечали и, будто своих, растили.
Только чего о том попусту болтать...
— Пойду я, — сказал Мишель, не поддержав беседу на темы величия русской души. — Мне теперь на Остоженку надобно, доходный дом Анциферова проверить.
— Да-да, ступайте! — поддержал его Горький. — Только обязательно кого-нибудь с собой возьмите! Ато времена ныне неспокойные, как бы чего не вышло...
И как в воду глядел пролетарский писатель. Верно, оттого, что великий!
Глава VIII
— Что скажешь, друг разлюбезный, сию вещицу увидав? — спросила матушка-государыня, как явился, призванный к ней, главный хранитель рентереи Карл Фирлефанц.
Только ничего сказать Карл не мог, на подарок во все глаза таращась! Уж больно чуден он!
Уж, казалось, нельзя боле удивить столицу российскую, как преподнеся в дар царице живых слонов. Но нет, сыскалось другое чудо, что персиянский посланник, владетельный Сабур-Казим-Бек, подарил государыне императрице Елизавете Петровне, как собрался обратно в Персию свою ехать!
И тоже не что-нибудь, а — слон!
И хоть невелик он был, не в пример своим живым собратьям, да не менее их чудесен! Весь белый, из единого бивня выточенный, да как живой! Стоит, хобот вверх задрав, бивни — из чистого золота, вместо глаз — бриллианты вправлены, и на ногах, где когтям надобно быть — тоже. На спине слона — корзинка, из жемчугов плетенная, а в корзинке той огромный камень-изумруд покоится!
Но сие еще не все!
Взяла матушка слона в руки да, на бивень золотой надавив, спину слоновью отняла. А там, внутри слона, будто в шкатулке, другой камень лежит — бриллиант чистой воды!
Не сдержался, ахнул Карл.
— Что, друг мой разлюбезный Карл, есть в Европе такие безделицы?
— Нет, — покачал головой хранитель рентереи. — Сия вещица произведена из слоновой кости, коя у нас, да и в Европе тоже, особо ценится. А камень сей, что в брюхе слоновьем хоронится, величины необыкновенной!..
— Знаешь ли, кто подарок тот мне поднес? — спросила императрица.
— Догадываюсь, — кивнул Карл. — Не иначе как посланник персиянский? Боле некому.
— Верно говоришь, — кивнула Елизавета Петровна. — Он поднес, да от имени шаха персиянского Надир Кули Хана испросил милости нашей — чтоб послали мы в страну Персию великое посольство, дабы показать недругам его крепость союза нашего!
Сие есть большая политика...
Слушает Карл, в толк взять не может, к чему матушка его к себе призвала да о том рассказывает. Хоть догадаться-то было нетрудно...
— Как отправится в Персию посольство наше, хочу я, коли случилась такая оказия, рентерею нашу драгоценными диковинками пополнить. Не присоветуешь ли, кого мне за ними снарядить? Кто в каменьях разумеет да сможет лучшие отобрать?
Задумался Карл. Сам бы поехал — когда еще в Персию попадешь, — да не близка дорога, за полгода — и то не обернуться, на кого рентерею оставить?
Вздохнул да ответил:
— Есть такой человек — Яков Фирлефанцев, сын мой родный, коего я потерял, да сызнова нашел, да милостью твоей имя свое ему передал, за что тебя, матушка, благодарить до гробовой доски буду.
— Сын твой?.. Да разве он в камнях понимает?
— Как я, матушка! Сам я его к делу ювелирному приставил, да учил, равно как меня — отец мой Густав Фирлефанц, что в городе Амстердаме ювелирное дело имел, а после, в Москву приехав, Петром Алексеичем к рентерее приставлен был. Ныне сын мой Яков, как я, при рентерее оценщиком состоит и дело свое зело крепко разумеет, несмотря на младые года свои!
Ему и ехать! Сам я для походов дальних стар, да на войнах весь изранен. А он молод да силен, отчего все тяготы дороги одолеет!
— Можешь ли поручиться за него? — строго глядя на Карла, спросила государыня-императрица.
— Поручусь, матушка, как за самого себя! Коли надо — головой!
Улыбнулась Елизавета Петровна.
— Ну так — будь по твоему. Готовь сына своего в дорогу дальнюю! Дам ему денег для покупки каменьев самоцветных, что станут украшением рентереи нашей. Накажи ему — пусть не скупится, пусть берет лучшее!
Поклонился Карл.
— Да скажи, пусть сыщет да привезет мне брошь, чтобы не велика, но и не мала, чтобы как цветок была али птица летящая, да к платью моему любимому, голубому, что со шлейфом, подошла. И еще привезет пусть диадему жемчужную, да такую, чтобы к прическе моей шла, что ты теперь на голове моей зришь...
Вновь кивнул Карл да, не сдержавшись, улыбнулся.
Хоть и государыней всея Руси Елизавета Петровна была, а все ж таки перво-наперво женщиной, коя, о внешности своей неустанно заботясь, об обновах да украшениях думает ничуть не мене, чем о делах государственных, всякой новой броши, что ей к лицу пришлась, радуясь, будто дите малое.
И уж не потому ли снаряжается ныне в далекую Персию великое русское посольство... Как если бы купчиха в лавку девку свою погнала, дабы та ей новых бус прикупила да в дом принесла, а купчиха стала бы подле зеркала вертеться, на себя любуясь.
Ну, может быть, не поэтому.
Но... в том числе и потому.
Как знать. Чужая душа, она ведь — потемки!..
Глава IX
Отряд был пестрый — Мишель, два красноармейца да еще матрос в бескозырке, поперек которой было написано «Крейсеръ Мстиславъ». Он так и назвался, сунув Мишелю свою огромную, как лопата, лапу:
— Матрос-кочегар Паша.
До места добирались на конфискованной пролетке, втроем втиснувшись на сиденье. Паша-матрос, взгромоздившись на козлы, взял в руки вожжи.
— Но-о... Поехала!
Лошадь шагала, еле-еле переставляя ноги. Как только она зимние холода, бескормицу и экспроприацию пережила?
— Шевелись, отродье!.. — орал во всю улицу матрос, охаживая худые ребра кобыли вожжами. — Кнехт те в глотку, бушприт те в клюз по самую ватерлинию! Но-о-о!..
Притихшие солдаты уважительно поглядывали на матроса, который употреблял ругательства, коих они даже от пьяных унтеров не слыхали! Понятное дело — сухопутчина, портяночники сиволапые, откуда им про морскую терминологию знать, коей нижних чинов, чередуя с зуботычинами, обучали на кораблях Балтфлота скорые на расправу боцмана.
— Шагай, дохлятина!.. Рыбу-ската те под хвост!
Кобыла, привычная к более нежному извозчицкому мату, испуганно косилась глазом на нового седока, на всякий случай наддавая ходу до двух узлов.
Кое-как прискакали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35