— Позвольте на этот раз начать наше заседание без формальностей.
Поэты сразу поняли, о чем речь. Откуда-то появились кружки, чашки и даже картонные стаканчики из-под мороженого, и Щербина очень ловко прямо под столом разлил водку, даже не вынимая бутылку из авоськи.
— Ну, за поэзию! — провозгласила Софья Кассирова, поэтесса рембрандтовско-рубенсовских очертаний.
Когда первый тост был закушен (запит чаем, занюхан рукавом или краюшкой хлеба), Щербина извлек из кармана замусоленную школьную тетрадку в косую линеечку, на обложке которой Серапионыч узрел надпись: «Путешествие в Париж. Сочинение Вл. Щербины, 1984 год».
Нельзя сказать, что администрация «Овцы» была в восторге от того, что поэты пьют принесенный алкоголь, вместо того чтобы приобретать его в разлив и на месте (естественно, с неизбежными наценкой и недоливом), но бороться с этим было совершенно бесполезно: без выпивки творческие личности обходиться не могли, а на «официальную» выпивку у них хронически не хватало средств.
Дождавшись, когда все закусят, Щербина встал и торжественно, чуть нараспев, стал читать:
— Я видел Париж воочию,
Париж видел меня...
Далее речь шла о приключениях лирического героя поэмы в дремучем Бульонском лесу и о высокой развесистой ржи Елисеевских лугов, глядя на которую, поэт вспоминал свою возлюбленную, исчезнувшую в Звездной Бесконечности.
— Вы и вправду были в Париже? — тихо спросил Серапионыч, когда поэт кончил чтение под общие вежливые аплодисменты — никто не понял толком, что хотел сказать автор, но яркие образы поэмы, кажется, проняли всех.
— Был ли я в Париже? — переспросил Щербина. — Ну разумеется, не был! Кто меня туда пустит? Дело не в Париже, а во Всемирной Душе.
— А, ну понятно, — закивал Серапионыч, хотя не имел ни малейшего представления, что это за Всемирная Душа и какое она имеет отношение к Парижу.
После Щербины во весь свой могучий рост поднялась Софья Кассирова — признанная певица Древнего Египта, пирамид, фараонов и священных Нильских крокодилов. Собственно, таковою она стала, разрабатывая сию благодатную тему на протяжении восьмидесятых и девяностых годов, так что теперь Серапионычу, похоже, посчастливилось присутствовать при первых шагах гениальной поэтессы на «египетском» поприще.
Прополоскав глотку остатками того, что было в стаканчике, Софья принялась вещать замогильным (если не сказать — запирамидным) голосом:
— Если Нил великий разольется,
В берега его уж не вогнать,
Если жрец Омона не вернется,
Как мне век свой в горе вековать?
Выйду утром я на берег Нила,
Где цвели туманы над рекой,
И священной пасти крокодила
Поклонюся буйной головой...
Серапионычу вспомнились более поздние, еще не написанные строки из этой же серии —
"Жрецу Омона поклоняся в храме,
Отправилась я к Нилу в ближний путь,
Где аллигатор острыми зубами
Ласкал мою девическую грудь" -
и он отметил немалый прогресс госпожи Кассировой в раскрытии «египетской» темы.
После Кассировой слово взял еще один стихотворец, некто Александр Мешковский:
— Недавно мне приснился вещий сон,
Был так неясен, так тревожен он -
Грядущее я зрел в безумной мгле,
Грядущее на небе и земле...
Стихотворение Мешковского было встречено наиболее бурными аплодисментами — как показалось Серапионычу, это было вызвано не столько художественными достоинствами, сколько тем, что по размерам оно значительно уступало опусам Щербины и Кассировой, а это было немаловажно в ожидании следующего тоста.
И тут Серапионыч тоже решил блеснуть. Трудно сказать, что стало тому виною — то ли водка, которую он не употреблял последние два десятка лет, то ли стихи в авторском исполнении, а скорее всего, то и другое в гремучей смеси — но доктор не спеша поднялся за столом. Поэты с любопытством затихли, ибо Серапионыч вообще-то был редким гостем их посиделок, а если и появлялся, то говорил мало, а больше слушал.
— Мне очень понравились все ваши стихи, — прокашлявшись, начал доктор. При этом он заглянул в стаканчик из-под мороженого, где плескались остатки жидкости, но пить не стал, а поставил на стол, где его тут же допил Щербина. — Знаете, я особенно хотел бы отметить «Вещий сон». Скажите, Александр, ваше стихотворение основано, так сказать, на личном опыте, или... Или как?
— Или как, — нехотя ответил Мешковский. — То есть вообще-то я сны вижу, но насколько они вещие, это уж дело другое. А здесь вещий сон — это как бы художественный образ...
— как у Щербины, — с ехидцей вставила Кассирова. — Образ солнца, встающего над Парижем между ног Эйфелевой башни!
— Опошлить можно все, что угодно, — слегка надулся Щербина. — В вашей занимательной египтологии всяких двусмысленностей куда больше, чем у меня! Вот, например...
— Да, так вот, насчет вещих снов, — гнул свое Серапионыч. — Извините, что отклоняюсь от литературы, но лично я и вправду на днях видел вещий сон!
Это сенсационное сообщение вызвало скептические улыбки на лицах поэтов, лишь одна малоприметная и не очень молодая дама спросила:
— И как, он уже сбылся?
Даму звали Ольгой Заплатиной, и друзья-поэты обычно поглядывали на нее чуть свысока, ведь мало того что Ольга Ильинична стихам предпочитала прозу, так еще в своих произведениях избегала всяческих авангардных «наворотов», а напротив — старалась излагать мысли по возможности простым и доступным языком. Разумеется, коллеги по Музе считали, что сочинительница таким образом «выпендривается» и пренебрежительно именовали ее творчество «соцреализмом». Однако Заплатина не обижалась, а продолжала делать свое дело.
— Увы, Ольга Ильинична, пока еще нет, — улыбнулся доктор. — Но если кто-нибудь запомнит, что я теперь скажу, то лет через двадцать сможет проверить, сбылось это или не сбылось.
— Именно двадцать? — недоверчиво переспросил Щербина.
— Что-то около того, — подтвердил доктор. — И, кстати, я узнал о дальнейшей судьбе многих своих знакомых.
— Владлен Серапионыч, а как насчет присутствующих? — вкрадчивым голосом спросил кто-то из поэтов.
— Насчет всех не скажу, но кое-чье будущее я запомнил, — скромно ответил доктор. — Хотя, право же, стоит ли говорить об этом?
— Стоит, стоит! — загалдели заинтригованные стихотворцы. — Говорите, раз уж начали!
— Ну что ж господа, вы сами этого хотели, — дал себя уговорить Серапионыч. — Вот, например, вы, любезнейший Щербина. В какой-то момент вы достигнете определенных вершин, сделаетесь даже председателем литературного общества, но увлечение треклятым зельем сыграет с вами дурную шутку: я видел (во сне, конечно), как вы торгуете на базаре рейтузами, всю выручку пропиваете, и в конце концов... — Доктор замолк.
— И что же в конце концов? — как-то неестественно засмеявшись, поторопил Щербина.
— Ах, ну стоит ли, — заколебался доктор. — Да мало ли чего увидишь в вещем сне? Впрочем, извольте: дело окончится тем, что в науке именуют делириум тременс, а в быту — белой горячкой.
— Очень смешно, — проворчал Щербина.
— Не менее занятная биография ждет и нашу милейшую госпожу Кассирову, — продолжал Серапионыч. — Не пройдет и десяти лет, как вы, любезнейшая Софья, займетесь политикой...
— Вы хотите сказать — вступлю в партию? — изумилась Кассирова.
— И не в одну, — радостно подхватил доктор, — в несколько сразу!
— Но ведь у нас только одна партия, — возразил кто-то из поэтов. И с едва скрытым сарказмом добавил: — Руководящая и направляющая.
— А будет много, — заверил доктор. — По числу мелких и крупных олигархов. И каждая — руководящая и направляющая.
— Что еще за олигархи? — переспросила Софья. — Наверное, вы хотели сказать — аллигаторы?
— Нет-нет, именно олигархи, — подтвердил доктор. — Хотя между теми и другими немало общего... Но, впрочем, из-за увлечения эзотерикой и все тем же треклятым зельем конец у вас будет таким же, как у Щербины.
— Да-а? — удивилась Кассирова. — Уж не имеете ли вы в виду, что я сделаю операцию по изме...
— Нет-нет, я имел в виду белую горячку, — поспешно перебил доктор. — А вот вас, господин Мешковский, чара сия минует — вы сумеете вовремя остановиться. Правда, ваша поэтическая деятельность несколько потускнеет, но зато вы станете уважаемым человеком, общественным деятелем на ниве сексуального равноправия, а также редактором веб-портала...
— Какого, простите, портала? — с удивлением переспросил Мешковский.
— Ну, интернет-портала, — уточнил Серапионыч. — Как бы вам это получше объяснить? Интернет — это такая субстанция, которая вроде как бы существует, но пощупать ее очень трудно. Я уточню у знакомого админа, то есть провайдера, и тогда разъясню вам более толково.
После таких слов в головах многих поэтов мелькнула схожая мысль — дескать, совсем допился доктор своего медицинского спиртика, вот ему уже и снится всякая жуть-муть. Лишь прозаик Ольга Заплатина отнеслась к докторским прорицаниям с некоторым пиететом. Она даже решилась задать ему наводящий вопрос:
— Владлен Серапионыч, а вы не видели в вашем вещем сне — может быть, кто-то из нас чего-то достигнет собственно на литературном поприще?
— Вот как раз вы, Оленька, и достигнете, — радостно сообщил Серапионыч.
Это заявление отнюдь не повысило доверие к откровениям доктора — скорее, наоборот: уж Ольгу-то Ильиничну никто не воспринимал всерьез как литератора. Да и сама Заплатина не рассматривала сочинительство в качестве главного дела своей жизни — для нее это было не более чем хобби.
— Да-да, именно Ольга Ильинична станет известной писательницей детективного жанра, — почувствовав, что ему не очень-то верят, загорячился доктор. — Ее имя займет достойное место в ряду таких мэтров, как Агата Кристи, Александра Маринина, Дарья Донцова, Елизавета Абари...
Доктор не договорил — он и сам понял, что хватил через край, и слегка пошел на попятный:
— Впрочем, это же только вещий сон, не более.
(Хотя отнюдь не во сне, а наяву Владлен Серапионыч неделю назад, или без недели двадцать лет вперед, собственноручно присутствовал на презентации заключительной части заплатинской трилогии «Покойник с человеческим лицом», куда входили книги: «Концерт в морге», «Помолвка на кладбище» и третья, самая остросюжетная — «Пожар в крематории»).
Но доктор не стал ничего говорить, ибо понимал — если он начнет перечислять будущие бестселлеры Заплатиной («Гроб из Урюпинска», «Щука — рыба терпеливая», «Повидло из волчьих ягод», «Телевизор для Слепого», «Радио для Глухого», «Муму для Немого», «Намордник для Бешеного» и многие прочие), то Ольга Ильинична может воспринять это уже как откровенное издевательство. Поэтому, сославшись на занятость, он скороговоркой простился и, несмотря на уговоры Щербины откушать еще и портвешка «Три семерки», покинул «Овцу», тем более что официальная часть уже завершилась. Кто-то еще пытался читать стихи, но его уже не слушали. Поэты сосредоточенно разливали «Три семерки», которые хорошо шли после водки, молодые поэтессы строили глазки соседям в надежде продолжить творческое общение в более интимной обстановке, а последним, что услышал Серапионыч, был могучий шепот Софьи Кассировой, перекрывающий общий шум:
— Мне тут на днях рассказали прелестнейший анекдотец. Нет-нет, Щербина, не затыкайте уши, не похабный. Леонид Ильич загорал на пляже, а мимо пробегала собачка и лизнула его между ног...
* * *
Когда выдавался теплый солнечный денек, Вася Дубов и его друзья обычно ездили за город — там у них были «свои» уединенные места, где обычно не бывало посторонних. В одном из таких мест они сейчас и загорали — на краю прибрежной полянки, отделенной с обоих концов ивовыми зарослями, подходящими к самой Кислоярке. Ребята лежали на разноцветных подстилках в нескольких шагах от реки, а чуть поодаль, прямо на траве, валялись их сумки и та одежда, в которой они приехали и теперь сбросили, оставив на себе самый минимум.
Правда, на сей раз они были не совсем одни — шагах в пятидесяти, на другом краю поляны, подложив кеды под голову, в одиночестве загорал паренек примерно их возраста в темных «семейных» трусах.
— В будущем году непременно постараюсь вступить в комсомол, — говорил Вася, мечтательно глядя на медленно плывущие по синему небу кучевые облака.
— Ну дался же тебе этот комсомол, — тут же откликнулся Генка, загоравший стоя. Одет он был в синие плавки, слегка закатанные на боках. — Какой толк от твоего комсомола?
— A толк есть, — ехидно подпустила Маша, встряхнув копной темных волос, чуть стянутых обручем — косу она расплела. — Можно хорошую карьеру сделать, особенно ежели на собраниях правильно повыступать. Ну там в поддержку идей и все такое. — C этими словами Маша перевернулась на спину, подставив солнцу и нескромным взорам друзей две упругие грудки.
Однако Вася не обратил на девичьи прелести должного внимания:
— Что вы заладили — карьера, идеи. В комсомол я хочу не ради карьеры, а потому что, состоя в нем, смогу принести больше пользы своей стране, своему народу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Поэты сразу поняли, о чем речь. Откуда-то появились кружки, чашки и даже картонные стаканчики из-под мороженого, и Щербина очень ловко прямо под столом разлил водку, даже не вынимая бутылку из авоськи.
— Ну, за поэзию! — провозгласила Софья Кассирова, поэтесса рембрандтовско-рубенсовских очертаний.
Когда первый тост был закушен (запит чаем, занюхан рукавом или краюшкой хлеба), Щербина извлек из кармана замусоленную школьную тетрадку в косую линеечку, на обложке которой Серапионыч узрел надпись: «Путешествие в Париж. Сочинение Вл. Щербины, 1984 год».
Нельзя сказать, что администрация «Овцы» была в восторге от того, что поэты пьют принесенный алкоголь, вместо того чтобы приобретать его в разлив и на месте (естественно, с неизбежными наценкой и недоливом), но бороться с этим было совершенно бесполезно: без выпивки творческие личности обходиться не могли, а на «официальную» выпивку у них хронически не хватало средств.
Дождавшись, когда все закусят, Щербина встал и торжественно, чуть нараспев, стал читать:
— Я видел Париж воочию,
Париж видел меня...
Далее речь шла о приключениях лирического героя поэмы в дремучем Бульонском лесу и о высокой развесистой ржи Елисеевских лугов, глядя на которую, поэт вспоминал свою возлюбленную, исчезнувшую в Звездной Бесконечности.
— Вы и вправду были в Париже? — тихо спросил Серапионыч, когда поэт кончил чтение под общие вежливые аплодисменты — никто не понял толком, что хотел сказать автор, но яркие образы поэмы, кажется, проняли всех.
— Был ли я в Париже? — переспросил Щербина. — Ну разумеется, не был! Кто меня туда пустит? Дело не в Париже, а во Всемирной Душе.
— А, ну понятно, — закивал Серапионыч, хотя не имел ни малейшего представления, что это за Всемирная Душа и какое она имеет отношение к Парижу.
После Щербины во весь свой могучий рост поднялась Софья Кассирова — признанная певица Древнего Египта, пирамид, фараонов и священных Нильских крокодилов. Собственно, таковою она стала, разрабатывая сию благодатную тему на протяжении восьмидесятых и девяностых годов, так что теперь Серапионычу, похоже, посчастливилось присутствовать при первых шагах гениальной поэтессы на «египетском» поприще.
Прополоскав глотку остатками того, что было в стаканчике, Софья принялась вещать замогильным (если не сказать — запирамидным) голосом:
— Если Нил великий разольется,
В берега его уж не вогнать,
Если жрец Омона не вернется,
Как мне век свой в горе вековать?
Выйду утром я на берег Нила,
Где цвели туманы над рекой,
И священной пасти крокодила
Поклонюся буйной головой...
Серапионычу вспомнились более поздние, еще не написанные строки из этой же серии —
"Жрецу Омона поклоняся в храме,
Отправилась я к Нилу в ближний путь,
Где аллигатор острыми зубами
Ласкал мою девическую грудь" -
и он отметил немалый прогресс госпожи Кассировой в раскрытии «египетской» темы.
После Кассировой слово взял еще один стихотворец, некто Александр Мешковский:
— Недавно мне приснился вещий сон,
Был так неясен, так тревожен он -
Грядущее я зрел в безумной мгле,
Грядущее на небе и земле...
Стихотворение Мешковского было встречено наиболее бурными аплодисментами — как показалось Серапионычу, это было вызвано не столько художественными достоинствами, сколько тем, что по размерам оно значительно уступало опусам Щербины и Кассировой, а это было немаловажно в ожидании следующего тоста.
И тут Серапионыч тоже решил блеснуть. Трудно сказать, что стало тому виною — то ли водка, которую он не употреблял последние два десятка лет, то ли стихи в авторском исполнении, а скорее всего, то и другое в гремучей смеси — но доктор не спеша поднялся за столом. Поэты с любопытством затихли, ибо Серапионыч вообще-то был редким гостем их посиделок, а если и появлялся, то говорил мало, а больше слушал.
— Мне очень понравились все ваши стихи, — прокашлявшись, начал доктор. При этом он заглянул в стаканчик из-под мороженого, где плескались остатки жидкости, но пить не стал, а поставил на стол, где его тут же допил Щербина. — Знаете, я особенно хотел бы отметить «Вещий сон». Скажите, Александр, ваше стихотворение основано, так сказать, на личном опыте, или... Или как?
— Или как, — нехотя ответил Мешковский. — То есть вообще-то я сны вижу, но насколько они вещие, это уж дело другое. А здесь вещий сон — это как бы художественный образ...
— как у Щербины, — с ехидцей вставила Кассирова. — Образ солнца, встающего над Парижем между ног Эйфелевой башни!
— Опошлить можно все, что угодно, — слегка надулся Щербина. — В вашей занимательной египтологии всяких двусмысленностей куда больше, чем у меня! Вот, например...
— Да, так вот, насчет вещих снов, — гнул свое Серапионыч. — Извините, что отклоняюсь от литературы, но лично я и вправду на днях видел вещий сон!
Это сенсационное сообщение вызвало скептические улыбки на лицах поэтов, лишь одна малоприметная и не очень молодая дама спросила:
— И как, он уже сбылся?
Даму звали Ольгой Заплатиной, и друзья-поэты обычно поглядывали на нее чуть свысока, ведь мало того что Ольга Ильинична стихам предпочитала прозу, так еще в своих произведениях избегала всяческих авангардных «наворотов», а напротив — старалась излагать мысли по возможности простым и доступным языком. Разумеется, коллеги по Музе считали, что сочинительница таким образом «выпендривается» и пренебрежительно именовали ее творчество «соцреализмом». Однако Заплатина не обижалась, а продолжала делать свое дело.
— Увы, Ольга Ильинична, пока еще нет, — улыбнулся доктор. — Но если кто-нибудь запомнит, что я теперь скажу, то лет через двадцать сможет проверить, сбылось это или не сбылось.
— Именно двадцать? — недоверчиво переспросил Щербина.
— Что-то около того, — подтвердил доктор. — И, кстати, я узнал о дальнейшей судьбе многих своих знакомых.
— Владлен Серапионыч, а как насчет присутствующих? — вкрадчивым голосом спросил кто-то из поэтов.
— Насчет всех не скажу, но кое-чье будущее я запомнил, — скромно ответил доктор. — Хотя, право же, стоит ли говорить об этом?
— Стоит, стоит! — загалдели заинтригованные стихотворцы. — Говорите, раз уж начали!
— Ну что ж господа, вы сами этого хотели, — дал себя уговорить Серапионыч. — Вот, например, вы, любезнейший Щербина. В какой-то момент вы достигнете определенных вершин, сделаетесь даже председателем литературного общества, но увлечение треклятым зельем сыграет с вами дурную шутку: я видел (во сне, конечно), как вы торгуете на базаре рейтузами, всю выручку пропиваете, и в конце концов... — Доктор замолк.
— И что же в конце концов? — как-то неестественно засмеявшись, поторопил Щербина.
— Ах, ну стоит ли, — заколебался доктор. — Да мало ли чего увидишь в вещем сне? Впрочем, извольте: дело окончится тем, что в науке именуют делириум тременс, а в быту — белой горячкой.
— Очень смешно, — проворчал Щербина.
— Не менее занятная биография ждет и нашу милейшую госпожу Кассирову, — продолжал Серапионыч. — Не пройдет и десяти лет, как вы, любезнейшая Софья, займетесь политикой...
— Вы хотите сказать — вступлю в партию? — изумилась Кассирова.
— И не в одну, — радостно подхватил доктор, — в несколько сразу!
— Но ведь у нас только одна партия, — возразил кто-то из поэтов. И с едва скрытым сарказмом добавил: — Руководящая и направляющая.
— А будет много, — заверил доктор. — По числу мелких и крупных олигархов. И каждая — руководящая и направляющая.
— Что еще за олигархи? — переспросила Софья. — Наверное, вы хотели сказать — аллигаторы?
— Нет-нет, именно олигархи, — подтвердил доктор. — Хотя между теми и другими немало общего... Но, впрочем, из-за увлечения эзотерикой и все тем же треклятым зельем конец у вас будет таким же, как у Щербины.
— Да-а? — удивилась Кассирова. — Уж не имеете ли вы в виду, что я сделаю операцию по изме...
— Нет-нет, я имел в виду белую горячку, — поспешно перебил доктор. — А вот вас, господин Мешковский, чара сия минует — вы сумеете вовремя остановиться. Правда, ваша поэтическая деятельность несколько потускнеет, но зато вы станете уважаемым человеком, общественным деятелем на ниве сексуального равноправия, а также редактором веб-портала...
— Какого, простите, портала? — с удивлением переспросил Мешковский.
— Ну, интернет-портала, — уточнил Серапионыч. — Как бы вам это получше объяснить? Интернет — это такая субстанция, которая вроде как бы существует, но пощупать ее очень трудно. Я уточню у знакомого админа, то есть провайдера, и тогда разъясню вам более толково.
После таких слов в головах многих поэтов мелькнула схожая мысль — дескать, совсем допился доктор своего медицинского спиртика, вот ему уже и снится всякая жуть-муть. Лишь прозаик Ольга Заплатина отнеслась к докторским прорицаниям с некоторым пиететом. Она даже решилась задать ему наводящий вопрос:
— Владлен Серапионыч, а вы не видели в вашем вещем сне — может быть, кто-то из нас чего-то достигнет собственно на литературном поприще?
— Вот как раз вы, Оленька, и достигнете, — радостно сообщил Серапионыч.
Это заявление отнюдь не повысило доверие к откровениям доктора — скорее, наоборот: уж Ольгу-то Ильиничну никто не воспринимал всерьез как литератора. Да и сама Заплатина не рассматривала сочинительство в качестве главного дела своей жизни — для нее это было не более чем хобби.
— Да-да, именно Ольга Ильинична станет известной писательницей детективного жанра, — почувствовав, что ему не очень-то верят, загорячился доктор. — Ее имя займет достойное место в ряду таких мэтров, как Агата Кристи, Александра Маринина, Дарья Донцова, Елизавета Абари...
Доктор не договорил — он и сам понял, что хватил через край, и слегка пошел на попятный:
— Впрочем, это же только вещий сон, не более.
(Хотя отнюдь не во сне, а наяву Владлен Серапионыч неделю назад, или без недели двадцать лет вперед, собственноручно присутствовал на презентации заключительной части заплатинской трилогии «Покойник с человеческим лицом», куда входили книги: «Концерт в морге», «Помолвка на кладбище» и третья, самая остросюжетная — «Пожар в крематории»).
Но доктор не стал ничего говорить, ибо понимал — если он начнет перечислять будущие бестселлеры Заплатиной («Гроб из Урюпинска», «Щука — рыба терпеливая», «Повидло из волчьих ягод», «Телевизор для Слепого», «Радио для Глухого», «Муму для Немого», «Намордник для Бешеного» и многие прочие), то Ольга Ильинична может воспринять это уже как откровенное издевательство. Поэтому, сославшись на занятость, он скороговоркой простился и, несмотря на уговоры Щербины откушать еще и портвешка «Три семерки», покинул «Овцу», тем более что официальная часть уже завершилась. Кто-то еще пытался читать стихи, но его уже не слушали. Поэты сосредоточенно разливали «Три семерки», которые хорошо шли после водки, молодые поэтессы строили глазки соседям в надежде продолжить творческое общение в более интимной обстановке, а последним, что услышал Серапионыч, был могучий шепот Софьи Кассировой, перекрывающий общий шум:
— Мне тут на днях рассказали прелестнейший анекдотец. Нет-нет, Щербина, не затыкайте уши, не похабный. Леонид Ильич загорал на пляже, а мимо пробегала собачка и лизнула его между ног...
* * *
Когда выдавался теплый солнечный денек, Вася Дубов и его друзья обычно ездили за город — там у них были «свои» уединенные места, где обычно не бывало посторонних. В одном из таких мест они сейчас и загорали — на краю прибрежной полянки, отделенной с обоих концов ивовыми зарослями, подходящими к самой Кислоярке. Ребята лежали на разноцветных подстилках в нескольких шагах от реки, а чуть поодаль, прямо на траве, валялись их сумки и та одежда, в которой они приехали и теперь сбросили, оставив на себе самый минимум.
Правда, на сей раз они были не совсем одни — шагах в пятидесяти, на другом краю поляны, подложив кеды под голову, в одиночестве загорал паренек примерно их возраста в темных «семейных» трусах.
— В будущем году непременно постараюсь вступить в комсомол, — говорил Вася, мечтательно глядя на медленно плывущие по синему небу кучевые облака.
— Ну дался же тебе этот комсомол, — тут же откликнулся Генка, загоравший стоя. Одет он был в синие плавки, слегка закатанные на боках. — Какой толк от твоего комсомола?
— A толк есть, — ехидно подпустила Маша, встряхнув копной темных волос, чуть стянутых обручем — косу она расплела. — Можно хорошую карьеру сделать, особенно ежели на собраниях правильно повыступать. Ну там в поддержку идей и все такое. — C этими словами Маша перевернулась на спину, подставив солнцу и нескромным взорам друзей две упругие грудки.
Однако Вася не обратил на девичьи прелести должного внимания:
— Что вы заладили — карьера, идеи. В комсомол я хочу не ради карьеры, а потому что, состоя в нем, смогу принести больше пользы своей стране, своему народу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81