На покрывальце лежала небольшая толстая книга в потёртом медном переплёте с выдавленными на нём изображениями святых – Евангелие – догадался я. Справа от Евангелия лежал, явно старинный, почти чёрный, с прозеленью, бронзовый литой крест. Флавин, пока я оглядывался, надел на себя тот же фартук, состоящий из двух соединённых круглыми медными пуговками бархатных лент, расшитых крестами, и те же, широкие, с крестами манжеты на запястьях стянутые шнурами, в которых он читал молитву бедной Катюше в день моего приезда. Заметив мой любопытный взгляд он пояснил – это называется «епитрахиль» и «поручи». Облачившись в эти «доспехи» Флавиан взял с подоконника книжку в затёртом кожаном переплёте со множеством засаленных ленточек – закладок, раскрыл её в нужном месте и, заложив пальцем, обернулся ко мне.
– Алексей! То, к чему ты сейчас приступаешь, называется – Таинством Покаяния. Состоит это Таинство из трёх этапов или составных частей. Первое: кающийся должен умом понять, осознать – в чём он согрешил против Заповедей Божьих, чем оскорбил Божественную к нам Любовь. Собственно, покаяние с греческого и переводится как – изменение ума. Следующий этап: умом осознав свои грехи, христианин должен «опустить их в сердце», где собственно и происходит само Таинство Покаяния – сжигание греховной скверны в «огне» искреннего сердечного сокрушения. Сердце должно покаяться, то есть – переболеть, оплакать свою нечистоту, умилиться всепрощающей Божьей милости и вынести из себя твёрдое решение вести непримиримую борьбу с врагами – греховными страстями и помыслами. Третий и завершающий этап – исповедь. Исповедывать – в переводе с церковно-славянского – открыто признавать, открывать. Осознанные умом и оплаканные сердцем грехи христианин исповедует – открыто признаёт перед Господом при свидетеле – священнике, являющемся одновременно и тайносовершителем, имеющим власть от Бога – прощать и разрешать человеческие грехи. Разрешать – переводится как – развязывать, освобождать. В древности, когда раба или пленника отпускали на свободу, его освобождали от оков – разрешали. Подобно тому, человек, попав в плен какой-либо страсти (или многих страстей), становится рабом навязанного этой страстью греха. Священник же, будучи уполномочен на то Церковью, силой и властью Господа Иисуса Христа освобождает кающегося грешника от этого душепагубного рабства. Впрочем, всё зависит от искренности и сердечности покаяния самого кающегося. Бывает, что после непрочувствованной, формальной, хладносердечной исповеди, несмотря на произнесённые священником слова – «прощаю и разрешаю» – Христос, невидимо стоящий перед кающимся в момент исповеди, может сказать – «а, Я – не прощаю», и отойдёт человек от исповеди не только не очистившимся, но – ещё более помрачённым. Помни, Алёша, что с нами третьим сейчас будет Христос, и, именно к Нему обращай свои мысли, слова и сердце. Начнём.
Флавиан раскрыл свою книжку, вздохнул, перекрестился широким размашистым крестом и произнёс – «Благословен Бог наш, всегда – ныне и присно и вовеки веков!»
Пока он читал какие-то – то длинные, то короткие молитвы, я немного «отплыл» мыслями куда то в сторону. Вновь, как ночью, передо мной встало несчастное заплаканное лицо Ирки, и сердце сжалось от внезапно нахлынувшей жалости. Ирка, Ирка! А, ведь как я тебя называл когда-то – Иринушка, Иронька, Ирочек… Скотина я, сколько я тебя обижал… Прости меня, что-ли…
– «Се чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое – звонко врезался в мои размышления торжественный голос Флавиана – не усрамися, ниже убойся, и да не скрыеши что от мене: но не обинуяся рцы вся, елика соделал еси, да приимеши оставление от Господа нашего Иисуса Христа. Се и икона Его пред нами: аз же, точию свидетель есмь, да свидетельствую пред Ним вся, елика речеши мне: аще ли что скрыеши от мене, сугуб грех имаши. Внемли убо: понеже бо пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отидеши».
– Странно! – подумал я – молитва на церковнославянском, а я всё понимаю! Кроме «убо» – это слово надо будет не забыть спросить.
– А теперь, брат Алексий, становись на коленочки, вот сюда – на коврик перед аналоем с Евангелием, и вспоминай от детства всё, в чём тебя совесть упрекнёт.
Я опустился на колени. Перед моими глазами тусклым старинным золотом поблескивал вышитый на бархатном аналойном покрывале крупный крест с какими-то копьями по бокам, окружённый со всех сторон вышитыми же буквами. Флавиан сидел слева от меня, на стареньком, поскрипывающем под его тяжестью «венском» стуле, с равномерными промежутками времени перехватывая большим и указательным пальцами левой руки узелки затёртых верёвочных чёток. Слегка повернувшись ко мне в наклоне кудлатой головы, он приготовился слушать.
– Батюшка! Отец Флавиан! Я понимаю, что я грешен, чувствую это, только не знаю как это сказать, какими словами называются мои грехи. Ты мне помоги пожалуйста! Я вот только одно точно понимаю, что я перед Ириной своей во многом виноват, хотя, вот опять же, не могу это сформулировать… Помоги мне!
– Хорошо, Алёша! К вашим отношениям с Ириной мы ещё вернёмся. Давай вот с чего начнём. Ты знаешь, что когда-нибудь умрёшь. Представь себе, что это произошло с тобой сейчас. Вот, ты только что вышел из тела, сбросив его как старую одежду, и твою душу повели на мытарства.
– Сразу на мытарства? Мытарства – это такие мучения?
– Нет. Мытарства это, буквально – таможни, при прохождении которых ты должен уплатить пошлины за несомый тобою багаж. А, багаж твой – грехи, что ты собирал всю жизнь. Представляешь?
– Представляю. Четыре года «растаможкой» на фирме занимался. Тоже нагрешил, наверное кучу.
– Быть может. Так вот, предстоит тебе пройти двадцать таможен, на каждой из которых испытываются свои, определённые виды грехов. Откупиться можно только противоположными этим грехам добрыми делами, подвигами духовными и молитвами – своими и других людей за тебя. Много людей за тебя молится-то?
– Не знаю. Наверное, никто. Бабушка верующая была, она-то должно быть, молилась… А, больше – не знаю.
– Видишь, Алексей, как страшно, когда за тебя молитвенников нет, ведь скольких людей чужая молитва в последний миг спасала! Впрочем, и за тебя молятся – Женя с Ириной, Клавдия, которую ты с Катей подвёз, Катя та же, Семён с Ниной, мать Серафима, ну и я, грешник, тоже.
– Почему? Что я им, чтобы за меня молиться?
– Не что, а кто – брат во Христе Господе! Да ещё – страждущий, нуждающийся в сугубой помощи и поддержке. Любовь Христова заставляет их за тебя молиться. И ты за них молись.
– Буду обязательно! Господи! Надо же, и ко мне кто-то с любовью! Спасибо тебе, Господи, благодарю Тебя!
– Так, вот, Алексей, приведут тебя на первое мытарство, а это – мытарство празднословия и сквернословия, много тебе предъявить смогут?
– Много. Знаешь, я с детства – трепач. Любил «общаться», то есть – трёп. И в школе на уроках, даже выгоняли меня за это из класса частенько. Не язык – помело поганое. Сколько наболтал за всю жизнь – представить страшно! Любил и перед ребятами и перед девчонками красным словцом пощеголять, и в институте потом, да ты сам, наверное помнишь, меня ведь «мешок с анекдотами» звали. Шутки пустые, похабные, язвительные – всё было, и не перечесть. Прости меня, Господи!
– Скверным словом много согрешал?
– Скверным словом? Матом, что ли? Да с третьего класса, с пионерлагеря! Мальчишки у нас там все матерились, ну и я начал. Сперва как-то стыдно было, даже краснел поначалу, потом привыклось, и к концу заезда выдавал – будь здоров! Думал ведь, дурачок, что я от этого повзрослел! Господи! Прости за дурость! А, уж потом, матерился почти не задумываясь, даже художественно, с «наворотами», на публику. Да и, в последнее время, если ты матом да по блатному, да с наркоманским слэнгом не говоришь, так – вроде ты и не полноценный какой-то. Сейчас и ведущие по телевизору такое отпускают! Матершина сейчас это – норма речи! Не раз слышал, как родители с детьми, беззлобно так, матерком переговариваются…
– И ты – как все?
– Как все! Прости, Господи! Каюсь! Сколько ж я наговорил?!
– Бог простит, Лёша, он видит, что ты раскаиваешься в этих грехах и радуется этому.
– Правда, раскаиваюсь! Честно! Я вот пообщался тут с Семёном, Ниной, со всеми вами, ведь и мысли не было трёп разводить или, не дай Бог, выругаться. Я только сейчас понимаю, какое же это уродство – современный опохабленный язык, на котором я до сих пор изъяснялся.
– Ко второму мытарству подошли, Алексей – мытарство лжи и клятвопреступления. Грешен в этом?
– Грешен, конечно, ещё как грешен! Вся наша жизнь сейчас – ложь и клятвопреступление.
– Твоя жизнь, Лёша, говори только про себя!
– Прости, понял! Моя жизнь, именно моя жизнь – вся лжива! В детстве врал родителям, врал даже любимой бабушке, врал по поводу и без повода, врал от страха наказания, врал желая что-нибудь выпросить, врал друзьям на улице, что у меня папа – командир подводной лодки, что у меня есть настоящий пистолет, о чём только не врал! Потом в школе врал учителям, опять родителям, друзьям, иногда сам путался, где фантазии а где правда. Врал в институте, косил от колхоза, брал липовые медицинские справки, даже с гипсом один раз пришёл к военруку, чтобы вместо сборов с друзьями в поход пойти. Девчонкам врал, за которыми ухаживал, которых добивался, врал что люблю, врал что женюсь, врал, врал, врал… У меня из-за этого и с Женькой тогда не вышло, разок на вранье прокололся, а она вранья на дух не переносила, она мне – от ворот поворот! Молодец Женька, правильно она не меня, а Генку своего выбрала. Всё моё враньё Ирке бедной досталось, уж тут я разгулялся! Господи! Прости меня мерзкого, вся моя семейная жизнь была сплошным враньём – как же я бедную Ирку обманывал! Изменял ей, деньги от неё кроил, подводил её постоянно… Она всё терпела, прощала… А, я жил в своё удовольствие, грёб всё под себя, себя ублажал, даже отпуска всегда брал отдельно, чтобы «оторваться». Наотрывался… Господи, если можно, прости меня! А, в теперешней жизни – опять сплошная ложь! Лгу, чтобы удержаться на работе, обещания даю заведомо невыполнимые, лгу знакомым, что у меня всё – «о кей!», лгу самому себе, что мне такая жизнь нравится, и что я вообще «крутой»… Господи! Я устал от вранья, прости меня, помоги мне жить по другому, я не хочу больше врать…
– Бог простит тебя, Алексей, полюби жить в правде, в правде – Христос! А, отец лжи – сатана, не служи больше ему.
– Помоги мне, отец Флавиан, мне самому эту гору не осилить!
– Бог поможет, Лёша, идём дальше – мытарство осуждения и клеветы. Грешен?
– Осуждения? Что значит – осуждение?
– Осуждение-то? А ты вспомни, что ты говоришь находясь за рулём по адресу «подрезавшего» тебя водителя, нагрубившего тебе начальника, валяющегося на пороге подъезда пьяного, что ты мысленно произносишь в адрес многих современных политиков, когда смотришь какие-нибудь «парламентские новости» – вот это, как раз, и есть – осуждение.
– Так ведь я же справедливо так говорю или думаю, ведь они же и вправду продажные хамелеоны, я про политиков, или за рулём – ну, если он «козёл» и чужими жизнями рискует, так я и говорю – «козёл», или «баран»! Что ж я неправду что ли говорю?
– Правду. Но – свою, человеческую, такую как ты её видишь и понимаешь. Но, поскольку видим-то мы далеко не всё, а понимаем и ещё меньше, то Господь и предупреждает нас не лезть осуждать, размахивая этой своей правдой, чтобы самим не вляпаться ещё сильнее (а так, обычно и бывает). Наша «правда» основана на неполной информации и, потому, не может быть настоящей правдой. Тогда как Бог видит и действия, или слова, человека, но, в отличие от нас, видит и мысли и внутренние побуждения совершившего эти действия или сказавшего эти слова. Поэтому Его суд объективен и справедлив, а наш – всегда несовершенен. Господь, заповедуя нам не судить никого, как раз и предупреждает нас от опасности стать судьями необъективными, неправедными и тем навлечь на себя праведный суд Божий. Понял?
– Не совсем…
– Ну смотри, например; идём мы с тобой по улице и видим нищего. Ты от души пожалел его, собрал по карманам всё, что у тебя было, скажем – десять рублей, и отдал ему. Я, увидев это, позавидовал твоей щедрости, и решив показаться ещё щедрее, дал нищему сто рублей. А мимо шла, например, мать Серафима. Увидела она всё происходящее и подумала – какой же жмот этот Алексей – всего десятку дал, не то что отец Флавиан – вон какой добрый – целую сотню отвалил! А, Господь, смотрит на всё это сверху и «начисляет»: Алексею, за искреннюю доброту – награду; Флавиану за зависть и тщеславие – осуждение; и Серафиме тоже – осуждение, чтоб не судила по внешнему, и не брала на себя полномочия Бога.
– Теперь – понял. Ну, тогда я уже точно осуждён! Считай каждый день моей жизни – сплошное осуждение! Ведь страшно то как! Я и в детстве даже родителей осуждал, особенно когда они ругались, или отец пьяный приходил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
– Алексей! То, к чему ты сейчас приступаешь, называется – Таинством Покаяния. Состоит это Таинство из трёх этапов или составных частей. Первое: кающийся должен умом понять, осознать – в чём он согрешил против Заповедей Божьих, чем оскорбил Божественную к нам Любовь. Собственно, покаяние с греческого и переводится как – изменение ума. Следующий этап: умом осознав свои грехи, христианин должен «опустить их в сердце», где собственно и происходит само Таинство Покаяния – сжигание греховной скверны в «огне» искреннего сердечного сокрушения. Сердце должно покаяться, то есть – переболеть, оплакать свою нечистоту, умилиться всепрощающей Божьей милости и вынести из себя твёрдое решение вести непримиримую борьбу с врагами – греховными страстями и помыслами. Третий и завершающий этап – исповедь. Исповедывать – в переводе с церковно-славянского – открыто признавать, открывать. Осознанные умом и оплаканные сердцем грехи христианин исповедует – открыто признаёт перед Господом при свидетеле – священнике, являющемся одновременно и тайносовершителем, имеющим власть от Бога – прощать и разрешать человеческие грехи. Разрешать – переводится как – развязывать, освобождать. В древности, когда раба или пленника отпускали на свободу, его освобождали от оков – разрешали. Подобно тому, человек, попав в плен какой-либо страсти (или многих страстей), становится рабом навязанного этой страстью греха. Священник же, будучи уполномочен на то Церковью, силой и властью Господа Иисуса Христа освобождает кающегося грешника от этого душепагубного рабства. Впрочем, всё зависит от искренности и сердечности покаяния самого кающегося. Бывает, что после непрочувствованной, формальной, хладносердечной исповеди, несмотря на произнесённые священником слова – «прощаю и разрешаю» – Христос, невидимо стоящий перед кающимся в момент исповеди, может сказать – «а, Я – не прощаю», и отойдёт человек от исповеди не только не очистившимся, но – ещё более помрачённым. Помни, Алёша, что с нами третьим сейчас будет Христос, и, именно к Нему обращай свои мысли, слова и сердце. Начнём.
Флавиан раскрыл свою книжку, вздохнул, перекрестился широким размашистым крестом и произнёс – «Благословен Бог наш, всегда – ныне и присно и вовеки веков!»
Пока он читал какие-то – то длинные, то короткие молитвы, я немного «отплыл» мыслями куда то в сторону. Вновь, как ночью, передо мной встало несчастное заплаканное лицо Ирки, и сердце сжалось от внезапно нахлынувшей жалости. Ирка, Ирка! А, ведь как я тебя называл когда-то – Иринушка, Иронька, Ирочек… Скотина я, сколько я тебя обижал… Прости меня, что-ли…
– «Се чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое – звонко врезался в мои размышления торжественный голос Флавиана – не усрамися, ниже убойся, и да не скрыеши что от мене: но не обинуяся рцы вся, елика соделал еси, да приимеши оставление от Господа нашего Иисуса Христа. Се и икона Его пред нами: аз же, точию свидетель есмь, да свидетельствую пред Ним вся, елика речеши мне: аще ли что скрыеши от мене, сугуб грех имаши. Внемли убо: понеже бо пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отидеши».
– Странно! – подумал я – молитва на церковнославянском, а я всё понимаю! Кроме «убо» – это слово надо будет не забыть спросить.
– А теперь, брат Алексий, становись на коленочки, вот сюда – на коврик перед аналоем с Евангелием, и вспоминай от детства всё, в чём тебя совесть упрекнёт.
Я опустился на колени. Перед моими глазами тусклым старинным золотом поблескивал вышитый на бархатном аналойном покрывале крупный крест с какими-то копьями по бокам, окружённый со всех сторон вышитыми же буквами. Флавиан сидел слева от меня, на стареньком, поскрипывающем под его тяжестью «венском» стуле, с равномерными промежутками времени перехватывая большим и указательным пальцами левой руки узелки затёртых верёвочных чёток. Слегка повернувшись ко мне в наклоне кудлатой головы, он приготовился слушать.
– Батюшка! Отец Флавиан! Я понимаю, что я грешен, чувствую это, только не знаю как это сказать, какими словами называются мои грехи. Ты мне помоги пожалуйста! Я вот только одно точно понимаю, что я перед Ириной своей во многом виноват, хотя, вот опять же, не могу это сформулировать… Помоги мне!
– Хорошо, Алёша! К вашим отношениям с Ириной мы ещё вернёмся. Давай вот с чего начнём. Ты знаешь, что когда-нибудь умрёшь. Представь себе, что это произошло с тобой сейчас. Вот, ты только что вышел из тела, сбросив его как старую одежду, и твою душу повели на мытарства.
– Сразу на мытарства? Мытарства – это такие мучения?
– Нет. Мытарства это, буквально – таможни, при прохождении которых ты должен уплатить пошлины за несомый тобою багаж. А, багаж твой – грехи, что ты собирал всю жизнь. Представляешь?
– Представляю. Четыре года «растаможкой» на фирме занимался. Тоже нагрешил, наверное кучу.
– Быть может. Так вот, предстоит тебе пройти двадцать таможен, на каждой из которых испытываются свои, определённые виды грехов. Откупиться можно только противоположными этим грехам добрыми делами, подвигами духовными и молитвами – своими и других людей за тебя. Много людей за тебя молится-то?
– Не знаю. Наверное, никто. Бабушка верующая была, она-то должно быть, молилась… А, больше – не знаю.
– Видишь, Алексей, как страшно, когда за тебя молитвенников нет, ведь скольких людей чужая молитва в последний миг спасала! Впрочем, и за тебя молятся – Женя с Ириной, Клавдия, которую ты с Катей подвёз, Катя та же, Семён с Ниной, мать Серафима, ну и я, грешник, тоже.
– Почему? Что я им, чтобы за меня молиться?
– Не что, а кто – брат во Христе Господе! Да ещё – страждущий, нуждающийся в сугубой помощи и поддержке. Любовь Христова заставляет их за тебя молиться. И ты за них молись.
– Буду обязательно! Господи! Надо же, и ко мне кто-то с любовью! Спасибо тебе, Господи, благодарю Тебя!
– Так, вот, Алексей, приведут тебя на первое мытарство, а это – мытарство празднословия и сквернословия, много тебе предъявить смогут?
– Много. Знаешь, я с детства – трепач. Любил «общаться», то есть – трёп. И в школе на уроках, даже выгоняли меня за это из класса частенько. Не язык – помело поганое. Сколько наболтал за всю жизнь – представить страшно! Любил и перед ребятами и перед девчонками красным словцом пощеголять, и в институте потом, да ты сам, наверное помнишь, меня ведь «мешок с анекдотами» звали. Шутки пустые, похабные, язвительные – всё было, и не перечесть. Прости меня, Господи!
– Скверным словом много согрешал?
– Скверным словом? Матом, что ли? Да с третьего класса, с пионерлагеря! Мальчишки у нас там все матерились, ну и я начал. Сперва как-то стыдно было, даже краснел поначалу, потом привыклось, и к концу заезда выдавал – будь здоров! Думал ведь, дурачок, что я от этого повзрослел! Господи! Прости за дурость! А, уж потом, матерился почти не задумываясь, даже художественно, с «наворотами», на публику. Да и, в последнее время, если ты матом да по блатному, да с наркоманским слэнгом не говоришь, так – вроде ты и не полноценный какой-то. Сейчас и ведущие по телевизору такое отпускают! Матершина сейчас это – норма речи! Не раз слышал, как родители с детьми, беззлобно так, матерком переговариваются…
– И ты – как все?
– Как все! Прости, Господи! Каюсь! Сколько ж я наговорил?!
– Бог простит, Лёша, он видит, что ты раскаиваешься в этих грехах и радуется этому.
– Правда, раскаиваюсь! Честно! Я вот пообщался тут с Семёном, Ниной, со всеми вами, ведь и мысли не было трёп разводить или, не дай Бог, выругаться. Я только сейчас понимаю, какое же это уродство – современный опохабленный язык, на котором я до сих пор изъяснялся.
– Ко второму мытарству подошли, Алексей – мытарство лжи и клятвопреступления. Грешен в этом?
– Грешен, конечно, ещё как грешен! Вся наша жизнь сейчас – ложь и клятвопреступление.
– Твоя жизнь, Лёша, говори только про себя!
– Прости, понял! Моя жизнь, именно моя жизнь – вся лжива! В детстве врал родителям, врал даже любимой бабушке, врал по поводу и без повода, врал от страха наказания, врал желая что-нибудь выпросить, врал друзьям на улице, что у меня папа – командир подводной лодки, что у меня есть настоящий пистолет, о чём только не врал! Потом в школе врал учителям, опять родителям, друзьям, иногда сам путался, где фантазии а где правда. Врал в институте, косил от колхоза, брал липовые медицинские справки, даже с гипсом один раз пришёл к военруку, чтобы вместо сборов с друзьями в поход пойти. Девчонкам врал, за которыми ухаживал, которых добивался, врал что люблю, врал что женюсь, врал, врал, врал… У меня из-за этого и с Женькой тогда не вышло, разок на вранье прокололся, а она вранья на дух не переносила, она мне – от ворот поворот! Молодец Женька, правильно она не меня, а Генку своего выбрала. Всё моё враньё Ирке бедной досталось, уж тут я разгулялся! Господи! Прости меня мерзкого, вся моя семейная жизнь была сплошным враньём – как же я бедную Ирку обманывал! Изменял ей, деньги от неё кроил, подводил её постоянно… Она всё терпела, прощала… А, я жил в своё удовольствие, грёб всё под себя, себя ублажал, даже отпуска всегда брал отдельно, чтобы «оторваться». Наотрывался… Господи, если можно, прости меня! А, в теперешней жизни – опять сплошная ложь! Лгу, чтобы удержаться на работе, обещания даю заведомо невыполнимые, лгу знакомым, что у меня всё – «о кей!», лгу самому себе, что мне такая жизнь нравится, и что я вообще «крутой»… Господи! Я устал от вранья, прости меня, помоги мне жить по другому, я не хочу больше врать…
– Бог простит тебя, Алексей, полюби жить в правде, в правде – Христос! А, отец лжи – сатана, не служи больше ему.
– Помоги мне, отец Флавиан, мне самому эту гору не осилить!
– Бог поможет, Лёша, идём дальше – мытарство осуждения и клеветы. Грешен?
– Осуждения? Что значит – осуждение?
– Осуждение-то? А ты вспомни, что ты говоришь находясь за рулём по адресу «подрезавшего» тебя водителя, нагрубившего тебе начальника, валяющегося на пороге подъезда пьяного, что ты мысленно произносишь в адрес многих современных политиков, когда смотришь какие-нибудь «парламентские новости» – вот это, как раз, и есть – осуждение.
– Так ведь я же справедливо так говорю или думаю, ведь они же и вправду продажные хамелеоны, я про политиков, или за рулём – ну, если он «козёл» и чужими жизнями рискует, так я и говорю – «козёл», или «баран»! Что ж я неправду что ли говорю?
– Правду. Но – свою, человеческую, такую как ты её видишь и понимаешь. Но, поскольку видим-то мы далеко не всё, а понимаем и ещё меньше, то Господь и предупреждает нас не лезть осуждать, размахивая этой своей правдой, чтобы самим не вляпаться ещё сильнее (а так, обычно и бывает). Наша «правда» основана на неполной информации и, потому, не может быть настоящей правдой. Тогда как Бог видит и действия, или слова, человека, но, в отличие от нас, видит и мысли и внутренние побуждения совершившего эти действия или сказавшего эти слова. Поэтому Его суд объективен и справедлив, а наш – всегда несовершенен. Господь, заповедуя нам не судить никого, как раз и предупреждает нас от опасности стать судьями необъективными, неправедными и тем навлечь на себя праведный суд Божий. Понял?
– Не совсем…
– Ну смотри, например; идём мы с тобой по улице и видим нищего. Ты от души пожалел его, собрал по карманам всё, что у тебя было, скажем – десять рублей, и отдал ему. Я, увидев это, позавидовал твоей щедрости, и решив показаться ещё щедрее, дал нищему сто рублей. А мимо шла, например, мать Серафима. Увидела она всё происходящее и подумала – какой же жмот этот Алексей – всего десятку дал, не то что отец Флавиан – вон какой добрый – целую сотню отвалил! А, Господь, смотрит на всё это сверху и «начисляет»: Алексею, за искреннюю доброту – награду; Флавиану за зависть и тщеславие – осуждение; и Серафиме тоже – осуждение, чтоб не судила по внешнему, и не брала на себя полномочия Бога.
– Теперь – понял. Ну, тогда я уже точно осуждён! Считай каждый день моей жизни – сплошное осуждение! Ведь страшно то как! Я и в детстве даже родителей осуждал, особенно когда они ругались, или отец пьяный приходил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22