Чуть подернулись брови у Михаила Ивановича при слове «бурханизм», но далее того не пошло: через минуту тактичный хозяин кабинета, отбросив дипломатию, признался, что слово это для него новое и совсем неизвестное. Из рассуждений Орлова можно было понять, какие сложные проблемы атеистической пропаганды волнуют газету, и насколько отдаленное к ним отношение имеет мифический бурханизм. Примерно те же самые мотивы прозвучали в речи Зинаиды Сергеевны Иониной, заведующей кафед-,"ой истории Барнаульского пединститута. Вот Алексей Павлович Уманский выглядел более осведомленным; правда, чувствовалось, что знание его несколько книжного толка (собственные научные интересы далеко!) – подтверждая одну из своих мыслей, Алексей Павлович потянулся к энциклопедии.
Лишь в Бийске мне повезло. В Бийске нашелся единственный, наверное, серьезный толкователь бурханизма. И, конечно, этим единственным был Борис Хотьметьевич Кадиков. Он-то не по книгам одним бурханизм представляет, он его в живом виде щупал. В обычной своей огненной манере, едва выскользнуло сакраментальное словечко, хватает он тему не с краю, а за самую сердцевину, не прибегая к пособиям и справочникам. Он тут же новеллу подпускает, сюжет из собственной практики. Застал в живых Борис Хотьметьевич одного из телохранителей Четы Чалпана, 80-летнего Архтаева Уйбала. При первой встрече, в 1959-м, это был еще крепкий старик, с мощными выпирающими ключицами, с огромной грудной клеткой. Сидел он в юрте на шкуре горного козла, как будто живое изваяние, как Будда (Борис Хотьметьевич в жестах изображает это сидение). Крепким орешком оказался он даже и для такого опытного беседчика, как Кадиков, ничего не хотел говорить, однако понемногу проникся доверием к тонкому знатоку алтайских обычаев. В свое время был он ярым бурханистом, верил в то, что делал. Хвалил Чету Чалпана, выступал, дескать, тот за простой народ, за справедливость. Рассказывал Уйбала, как, накрепко сцепив руки, окружив Чету кольцом, не допустили к нему телохранители ратников, волоса его не дали тронуть… После падения бурханизма ударился Арх-таев в наживу, повел за собой всю свою большую семью, в которой его слово было законом. Жили они особняком, поодаль от села, одной семьей, изолированно, и после революции так тянулось долгое время. Вроде «отруба» это было, с претензией даже на самостоятельное ведение хозяйства. Но в последние годы ослабел глава дома. К моменту второй встречи с Кадиковым (1961 г.) его авторитет уже рухнул.
Тайн Кара Таянович – тоже 80-летний алтаец, тоже в прошлом бурханист, – с ним мне удалось встретиться в Кырлыке, видеть его и говорить с ним. Это совсем другой представитель бурханизма, а точнее сказать, так и пленник его, привязанный к событиям 1904 года чистым сцеплением обстоятельств. Он, конечно, и на молении был, и в брожении участвовал, но как бессознательная его частица. Этот рослый старик с традиционной алтайской бородкой клинышком говорит о событиях своей далекой юности в выражениях безличных. «Была большая толпа», «нас погнали к горе», «шаманов пороли» (и сам, может, порол, если б приказали?), «тех, кто отказывался молиться, сажали в тюрьму». Что-то жалкое, неуверенное проглядывает у этого одинокого человека-он с натугой переваривает вопросы, медленно думает и как-то не может собраться, дотянуться до мысли. Он всем обликом сросся со своей неуютной юртой, и отдаленно не напоминающей царственное пристанище Калкина, – жерди, собранные пучком, на манер высокого шалаша, сращены между собой корой лиственницы, т.е. стенами и крышей, вверху открывающей большую рваную дыру. Грустная старость… И то, что Кара Таянович в свой рассказ о прошлом никак не может внести оценки, вряд ли надо объяснять его особой дипломатией. Безразличное отношение к тем былым событиям подтверждают две детали его быта. Во-первых, он курит трубку – вразрез с заветами бурханизма, а во-вторых… разместившись на мягком и довольно высоком ложе, сидит кошка – беспощадно черная кошка сверлит пришельца недобрым, диковатым взглядом. Как видно, Кара Таянович – человек без ложных предрассудков. Для него это друг, с которым он спит на одной постели, которому заботливо готовит болтушку в особой мисочке. Нет, хранителем старой религиозной традиции Тайна никак не назовешь. И ведь не ко всему он безразличен. Оказывается, был он когда-то топшуристом – и при воспоминании о славном инструменте разглаживаются густо-коричневые вечного загара складки на лице старика. Был лихим наездником, метким стрелком, было и еще что-то в жизни небезопасное и сложное, выстраданное и счастливое, только к бурханизму все это касательства не имело… Но расспрашивать Теина дальше уже как-то неловко, не лучше ли поговорить о проблемах его быта с директором кырлыкс-кого совхоза?..
Так вот: это самое село Кырлык, в прошлом стянувшее к себе столь необычно большое количество религиозного чуда, нынешним своим обликом ничем об этом не напоминает. Как раз напротив – любитель экзотических алтайских редкостей мигом разочаруется. Юрты с их острыми жердяными шпилями можно по пальцам пересчитать; за эти летне-дачные помещения держатся, по словам руководителей совхоза, одни лишь старики (та же старость будто приковала и Тайна к его жилищу); все основное жилое пространство деревни отдано по линейке расчерченным порядкам стандартных одноэтажных домиков; эти проспекты разрастаются на глазах: я видел, как прибывший сюда областной архитектор въедливо добивался безупречной симметрии палисадников. Кырлыку назначено в ближайшие годы стать селом образцового быта. Кырлык – совхоз коневодческий, с перспективой на резкое увеличение табунного поголовья, но сейчас пока овечьи отары господствуют безраздельно. Начало июня – пора стрижки овец; в Кырлыке развернулась эта горячая кампания, забирающая все силы и все рабочие руки, и первые жертвы только-только вышли из-под машинки, возмущенным блеянием протестуя против своего неприлично голого вида. Легко понять, как далеки оказались проблемы бурханизма от интересов директора совхоза Николая Шиндеевича Тижина, голова которого занята словами «план», «отчетность», «сроки», «количество» и «качество продукции». Единственно молодостью Николая Шиндеевича (а в Кырлыке все руководящие кадры молоды) да наклонностью к юмору можно объяснить его благородное внимание к упомянутым проблемам. Умное и как-то по-юношески свежее лицо его изобразило с некоторым, правда, усилием дружелюбную готовность переключиться на историю. Почему бы и нет? Он человек любознательный – и о марсианских каналах можно потолковать, если что-то новенькое скажут. И уж переключившись, Тижин внимательно слушал короткую лекцию учителя истории Аябаса Николаевича Кундучина (тоже молодого, круглолицего, в соломенной шляпе), слушал о событиях далекого 1904 года, и веселые щелочки его глаз победоносно поблескивали: случилось же эдакое у нас, в Кырлыке…
При всем усердии и желании я не сумел обнаружить в современном Кырлыке никаких следов живого бурханизма, той традиции, которая жила бы в людях, как-то руководила бы их действиями или на худой конец словами. Аябас Николаевич согласен: нравы сегодняшнего дня ни в малейшей мере не сопричастны стой религиозной заявкой. Быстро возникло это, быстро и ушло. Аябас Николаевич предлагает расширить, так сказать, научно-исторический аспект поиска – в деревне можно наскрести двух-трех старушек, помнящих начало века. Но это мало что добавит к реальной современной картине. Куда привлекательнее взглянуть на само место знаменитого события. Как оно выглядит? Что сохранилось там от прошлого?.. Николай Шиндеевич с кроткой добросовестностью подбирает мне транспорт – мотоцикл и превосходнейшего водителя – ветврача Михаила Григорьевича Басаргина. Мы садимся, могучий «иж» рявкает шальным голосом – и вихрь отбрасывает назад смоляную копну волос моего чичероне.
Двадцать пять километров круговой дороги, повторяющей своей петлей овал кольцующих долину гор. Вот они: слева хребет Ламах, справа гряда Ян-Озек, прямо, т.е. с юга, горбятся контуры Ян-Озекс-кого перевала. Мотоцикл летит по широкой, плотно убитой, некруто забирающей вверх дороге; мимо остатки безымянных, развороченных курганчиков, беспорядочные сбросы камней и щебня, пятна солончаковой почвы с травинками хилой полевицы, а вот зеленая щетинка всходов овса, без всякого уважения к традиции разметнувшегося по всей площади долины. Только что пролился короткий бешеный грозовой алтайский ливень, промыв и без того чистейший горный воздух. Слева сдвигается на ходу живая панорама пригорья – то выступает пемзообразной кофейной выпуклостью, то вжимается ущельем, старческой морщиной, то выставляет глухую гущу хвойных, то оборачивается шелковистым зеленым бугром и скатом. Глаз бежит дальше и выше, по площадке, уступам, тропинкам, к самой последней грани этого одушевленного рельефа. Неглупо, однако ж, была выдумана декорация для бурханистского театрального действия, не зря взят напрокат этот роскошный амфитеатр природы; как превосходно смотрится отсюда, снизу, белый всадник в белом одеянии, выплывающий, подобно облаку, на своем белом коне. Расчет эстетический… Мы с Михаилом Григорьевичем почти не делимся впечатлениями – тут надо помалкивать, не разжигать ощущений ненужным словом. Да к тому же Басаргин явно озабочен. О бурханизме он осведомлен, вероятно, настолько, насколько и Тижин, а тут непременно надо что-то добыть, свидетельство некое представить – нехорошо ведь не выполнить свой долг хозяина… Но вот вынырнула из-за очередного холма крыша длинного строения, это чабанский стан. Михаил Григорьевич притормаживает –; тут надо произвести разведку. Мигом окружает нас шумная толпа ребятишек и взрослых, остервенело атакуют собаки. После пятиминутного совещания он возвращается, садится за руль и, рывком выжав газ, сообщает коротко: «Ничего не знают».
Мы летим дальше, правда, уже не так весело, и когда километра через четыре картина встречи с овцеводами почти буквально повторяется, я не льщу себя особенными надеждами. Но Михаил Григорьевич подходит к мотоциклу на этот раз спокойный и явно приободренный. За ним подпрыгивающей походкой следует пожилой чабан. Лицо его умильно расплывается, когда Басаргин говорит о нем как о знатоке места, получившем от отца некоторые знания о бурханистах. «А здесь, повыше, остатки их тюрьмы. Он проведет к ней», – кивает Михаил Григорьевич в сторону нашего поводыря.
Это уже след? Скорее туда!..
Через пятнадцать минут, преодолев крутизну трех-четырех подъемов, взбираемся на площадку, заросшую сочной травой и кустарником. Но где же… она? И что-то приземистое, четырехугольное выступает со стороны, куда потянулся указующий перст нашего проводника. Но какой же невзрачный, жалкий у «этого» вид… Да и впрямь ли можно в подобное сооружение упрятать человека? Четыре стены ростом метра в полтора образуют крошечную камеру; стены сложены из плоских серых камней; никакой крыши, никакого входного отверстия. Как тут разместиться заключенному? Стоять?.. Она была в два раза выше, поясняет чабан. Пошатываясь, подходит к ней ближе, нашаривает в кармане штанов початую бутылку водки, медленным торжественным движением руки откупоривает ее и кропит камни… Великолепный жест языческого уважения к бурханизму! Перевернулся бы, узнав об этом, в своей могиле Чета Чалпан. Пророк новой веры, фанатик, несложный ум которого, по словам защитника А. Д. Вознесенского, «искал идею высшей справедливости, отказываясь от примитивной веры своих предков». Не привилась вера, еще раз-и как наглядно! – скомпрометирована она этим по-язычески оскорбительным обрядом. А справедливость?.. Что-то неважно гармонирует она с этим склепом. Пусть вид у него сейчас смешной, нелепый и совсем безобидный, пусть размеры насилия во имя веры были невелики, но все ж таки это было – угроза, диктат, принуждение. От размеров тюрьмы суть не меняется.
Ближе подхожу к нехитрому сооружению. Стены щелисты, хлопотливо бегают по ним муравьи, мышки оставили свои черные катушки на память. Солнце бросило луч по серой шероховатой поверхности, и выступила из основы спокойная, приглушенная, нейтральная зелень. Э, да тут красота!.. Тело камня, если присмотреться внимательнее, заросло, разукрашено, расцвечено лишайничками. Самых разных полно – их тут целые семейства. Вот вырезные плотные салатовые микролисточки. Рядом относительно крупные – настоящие упитанные грибки – ударяют в кадмий. А тут уж налился настоящий букет из сочетания розоватых, грязно-зеленых и совсем бледно-салатовых тонов. Все это уцепилось в мертвое тело, держится крепко, все это цветет, переливается, создает вечный орнамент природы… Наросший этот орнамент запомнился ярче, привязал к себе память сильнее, чем священные руины. Они – только груда камня, давшего почву жизни и красоте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Лишь в Бийске мне повезло. В Бийске нашелся единственный, наверное, серьезный толкователь бурханизма. И, конечно, этим единственным был Борис Хотьметьевич Кадиков. Он-то не по книгам одним бурханизм представляет, он его в живом виде щупал. В обычной своей огненной манере, едва выскользнуло сакраментальное словечко, хватает он тему не с краю, а за самую сердцевину, не прибегая к пособиям и справочникам. Он тут же новеллу подпускает, сюжет из собственной практики. Застал в живых Борис Хотьметьевич одного из телохранителей Четы Чалпана, 80-летнего Архтаева Уйбала. При первой встрече, в 1959-м, это был еще крепкий старик, с мощными выпирающими ключицами, с огромной грудной клеткой. Сидел он в юрте на шкуре горного козла, как будто живое изваяние, как Будда (Борис Хотьметьевич в жестах изображает это сидение). Крепким орешком оказался он даже и для такого опытного беседчика, как Кадиков, ничего не хотел говорить, однако понемногу проникся доверием к тонкому знатоку алтайских обычаев. В свое время был он ярым бурханистом, верил в то, что делал. Хвалил Чету Чалпана, выступал, дескать, тот за простой народ, за справедливость. Рассказывал Уйбала, как, накрепко сцепив руки, окружив Чету кольцом, не допустили к нему телохранители ратников, волоса его не дали тронуть… После падения бурханизма ударился Арх-таев в наживу, повел за собой всю свою большую семью, в которой его слово было законом. Жили они особняком, поодаль от села, одной семьей, изолированно, и после революции так тянулось долгое время. Вроде «отруба» это было, с претензией даже на самостоятельное ведение хозяйства. Но в последние годы ослабел глава дома. К моменту второй встречи с Кадиковым (1961 г.) его авторитет уже рухнул.
Тайн Кара Таянович – тоже 80-летний алтаец, тоже в прошлом бурханист, – с ним мне удалось встретиться в Кырлыке, видеть его и говорить с ним. Это совсем другой представитель бурханизма, а точнее сказать, так и пленник его, привязанный к событиям 1904 года чистым сцеплением обстоятельств. Он, конечно, и на молении был, и в брожении участвовал, но как бессознательная его частица. Этот рослый старик с традиционной алтайской бородкой клинышком говорит о событиях своей далекой юности в выражениях безличных. «Была большая толпа», «нас погнали к горе», «шаманов пороли» (и сам, может, порол, если б приказали?), «тех, кто отказывался молиться, сажали в тюрьму». Что-то жалкое, неуверенное проглядывает у этого одинокого человека-он с натугой переваривает вопросы, медленно думает и как-то не может собраться, дотянуться до мысли. Он всем обликом сросся со своей неуютной юртой, и отдаленно не напоминающей царственное пристанище Калкина, – жерди, собранные пучком, на манер высокого шалаша, сращены между собой корой лиственницы, т.е. стенами и крышей, вверху открывающей большую рваную дыру. Грустная старость… И то, что Кара Таянович в свой рассказ о прошлом никак не может внести оценки, вряд ли надо объяснять его особой дипломатией. Безразличное отношение к тем былым событиям подтверждают две детали его быта. Во-первых, он курит трубку – вразрез с заветами бурханизма, а во-вторых… разместившись на мягком и довольно высоком ложе, сидит кошка – беспощадно черная кошка сверлит пришельца недобрым, диковатым взглядом. Как видно, Кара Таянович – человек без ложных предрассудков. Для него это друг, с которым он спит на одной постели, которому заботливо готовит болтушку в особой мисочке. Нет, хранителем старой религиозной традиции Тайна никак не назовешь. И ведь не ко всему он безразличен. Оказывается, был он когда-то топшуристом – и при воспоминании о славном инструменте разглаживаются густо-коричневые вечного загара складки на лице старика. Был лихим наездником, метким стрелком, было и еще что-то в жизни небезопасное и сложное, выстраданное и счастливое, только к бурханизму все это касательства не имело… Но расспрашивать Теина дальше уже как-то неловко, не лучше ли поговорить о проблемах его быта с директором кырлыкс-кого совхоза?..
Так вот: это самое село Кырлык, в прошлом стянувшее к себе столь необычно большое количество религиозного чуда, нынешним своим обликом ничем об этом не напоминает. Как раз напротив – любитель экзотических алтайских редкостей мигом разочаруется. Юрты с их острыми жердяными шпилями можно по пальцам пересчитать; за эти летне-дачные помещения держатся, по словам руководителей совхоза, одни лишь старики (та же старость будто приковала и Тайна к его жилищу); все основное жилое пространство деревни отдано по линейке расчерченным порядкам стандартных одноэтажных домиков; эти проспекты разрастаются на глазах: я видел, как прибывший сюда областной архитектор въедливо добивался безупречной симметрии палисадников. Кырлыку назначено в ближайшие годы стать селом образцового быта. Кырлык – совхоз коневодческий, с перспективой на резкое увеличение табунного поголовья, но сейчас пока овечьи отары господствуют безраздельно. Начало июня – пора стрижки овец; в Кырлыке развернулась эта горячая кампания, забирающая все силы и все рабочие руки, и первые жертвы только-только вышли из-под машинки, возмущенным блеянием протестуя против своего неприлично голого вида. Легко понять, как далеки оказались проблемы бурханизма от интересов директора совхоза Николая Шиндеевича Тижина, голова которого занята словами «план», «отчетность», «сроки», «количество» и «качество продукции». Единственно молодостью Николая Шиндеевича (а в Кырлыке все руководящие кадры молоды) да наклонностью к юмору можно объяснить его благородное внимание к упомянутым проблемам. Умное и как-то по-юношески свежее лицо его изобразило с некоторым, правда, усилием дружелюбную готовность переключиться на историю. Почему бы и нет? Он человек любознательный – и о марсианских каналах можно потолковать, если что-то новенькое скажут. И уж переключившись, Тижин внимательно слушал короткую лекцию учителя истории Аябаса Николаевича Кундучина (тоже молодого, круглолицего, в соломенной шляпе), слушал о событиях далекого 1904 года, и веселые щелочки его глаз победоносно поблескивали: случилось же эдакое у нас, в Кырлыке…
При всем усердии и желании я не сумел обнаружить в современном Кырлыке никаких следов живого бурханизма, той традиции, которая жила бы в людях, как-то руководила бы их действиями или на худой конец словами. Аябас Николаевич согласен: нравы сегодняшнего дня ни в малейшей мере не сопричастны стой религиозной заявкой. Быстро возникло это, быстро и ушло. Аябас Николаевич предлагает расширить, так сказать, научно-исторический аспект поиска – в деревне можно наскрести двух-трех старушек, помнящих начало века. Но это мало что добавит к реальной современной картине. Куда привлекательнее взглянуть на само место знаменитого события. Как оно выглядит? Что сохранилось там от прошлого?.. Николай Шиндеевич с кроткой добросовестностью подбирает мне транспорт – мотоцикл и превосходнейшего водителя – ветврача Михаила Григорьевича Басаргина. Мы садимся, могучий «иж» рявкает шальным голосом – и вихрь отбрасывает назад смоляную копну волос моего чичероне.
Двадцать пять километров круговой дороги, повторяющей своей петлей овал кольцующих долину гор. Вот они: слева хребет Ламах, справа гряда Ян-Озек, прямо, т.е. с юга, горбятся контуры Ян-Озекс-кого перевала. Мотоцикл летит по широкой, плотно убитой, некруто забирающей вверх дороге; мимо остатки безымянных, развороченных курганчиков, беспорядочные сбросы камней и щебня, пятна солончаковой почвы с травинками хилой полевицы, а вот зеленая щетинка всходов овса, без всякого уважения к традиции разметнувшегося по всей площади долины. Только что пролился короткий бешеный грозовой алтайский ливень, промыв и без того чистейший горный воздух. Слева сдвигается на ходу живая панорама пригорья – то выступает пемзообразной кофейной выпуклостью, то вжимается ущельем, старческой морщиной, то выставляет глухую гущу хвойных, то оборачивается шелковистым зеленым бугром и скатом. Глаз бежит дальше и выше, по площадке, уступам, тропинкам, к самой последней грани этого одушевленного рельефа. Неглупо, однако ж, была выдумана декорация для бурханистского театрального действия, не зря взят напрокат этот роскошный амфитеатр природы; как превосходно смотрится отсюда, снизу, белый всадник в белом одеянии, выплывающий, подобно облаку, на своем белом коне. Расчет эстетический… Мы с Михаилом Григорьевичем почти не делимся впечатлениями – тут надо помалкивать, не разжигать ощущений ненужным словом. Да к тому же Басаргин явно озабочен. О бурханизме он осведомлен, вероятно, настолько, насколько и Тижин, а тут непременно надо что-то добыть, свидетельство некое представить – нехорошо ведь не выполнить свой долг хозяина… Но вот вынырнула из-за очередного холма крыша длинного строения, это чабанский стан. Михаил Григорьевич притормаживает –; тут надо произвести разведку. Мигом окружает нас шумная толпа ребятишек и взрослых, остервенело атакуют собаки. После пятиминутного совещания он возвращается, садится за руль и, рывком выжав газ, сообщает коротко: «Ничего не знают».
Мы летим дальше, правда, уже не так весело, и когда километра через четыре картина встречи с овцеводами почти буквально повторяется, я не льщу себя особенными надеждами. Но Михаил Григорьевич подходит к мотоциклу на этот раз спокойный и явно приободренный. За ним подпрыгивающей походкой следует пожилой чабан. Лицо его умильно расплывается, когда Басаргин говорит о нем как о знатоке места, получившем от отца некоторые знания о бурханистах. «А здесь, повыше, остатки их тюрьмы. Он проведет к ней», – кивает Михаил Григорьевич в сторону нашего поводыря.
Это уже след? Скорее туда!..
Через пятнадцать минут, преодолев крутизну трех-четырех подъемов, взбираемся на площадку, заросшую сочной травой и кустарником. Но где же… она? И что-то приземистое, четырехугольное выступает со стороны, куда потянулся указующий перст нашего проводника. Но какой же невзрачный, жалкий у «этого» вид… Да и впрямь ли можно в подобное сооружение упрятать человека? Четыре стены ростом метра в полтора образуют крошечную камеру; стены сложены из плоских серых камней; никакой крыши, никакого входного отверстия. Как тут разместиться заключенному? Стоять?.. Она была в два раза выше, поясняет чабан. Пошатываясь, подходит к ней ближе, нашаривает в кармане штанов початую бутылку водки, медленным торжественным движением руки откупоривает ее и кропит камни… Великолепный жест языческого уважения к бурханизму! Перевернулся бы, узнав об этом, в своей могиле Чета Чалпан. Пророк новой веры, фанатик, несложный ум которого, по словам защитника А. Д. Вознесенского, «искал идею высшей справедливости, отказываясь от примитивной веры своих предков». Не привилась вера, еще раз-и как наглядно! – скомпрометирована она этим по-язычески оскорбительным обрядом. А справедливость?.. Что-то неважно гармонирует она с этим склепом. Пусть вид у него сейчас смешной, нелепый и совсем безобидный, пусть размеры насилия во имя веры были невелики, но все ж таки это было – угроза, диктат, принуждение. От размеров тюрьмы суть не меняется.
Ближе подхожу к нехитрому сооружению. Стены щелисты, хлопотливо бегают по ним муравьи, мышки оставили свои черные катушки на память. Солнце бросило луч по серой шероховатой поверхности, и выступила из основы спокойная, приглушенная, нейтральная зелень. Э, да тут красота!.. Тело камня, если присмотреться внимательнее, заросло, разукрашено, расцвечено лишайничками. Самых разных полно – их тут целые семейства. Вот вырезные плотные салатовые микролисточки. Рядом относительно крупные – настоящие упитанные грибки – ударяют в кадмий. А тут уж налился настоящий букет из сочетания розоватых, грязно-зеленых и совсем бледно-салатовых тонов. Все это уцепилось в мертвое тело, держится крепко, все это цветет, переливается, создает вечный орнамент природы… Наросший этот орнамент запомнился ярче, привязал к себе память сильнее, чем священные руины. Они – только груда камня, давшего почву жизни и красоте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118