Прыгнув на ствол упавшего дерева, которое само вполовину нависало над обрывом, я по инерции чуть не перелетел через него и, таким образом, едва не спустился со скалы самым незатейливым способом. Когда же я обрел равновесие, я понял, что спуститься почти невозможно. Насколько хватало зрение, скала была абсолютно отвесной; будь у меня веревка, я, возможно, и полез бы вниз и тогда добрался бы до домика (задолго до наступления ночи. Но ничего подходящего у меня, (разумеется, не было, да я скорее всего и не доверился бы веревке такой неимоверной длины. Некоторое время я исследовал вершину скалы и в конце (концов обнаружил тропинку, которой, несмотря на опасную крутизну и узость, явно пользовались. Не стану воспроизводить подробности спуска, поскольку он имеет очень мало отношения к повествованию, хотя, как это легко представить, (потребовал от меня полной самоотдачи. Скоро я приноровился сосредоточивать внимание только на тропинке и поверхности скалы, к которой поворачивался то правым, то левым боком, потому что тропинка была очень извилистой. Большая ее часть представляла собой крутой спуск шириной в кубит или несколько меньше. Время от времени она сменялась рядом выбитых в живой породе ступеней, а один отрезок ее был просто чередой углублений для рук и ступеней, и я лез, как по стремянке. Если судить непредвзято, то эти выбоины были куда удобней, чем трещины, за которые в темноте мне приходилось цепляться в устье шахты обезьянолюдей, и, разумеется, сейчас я мог не бояться арбалетных стрел, свистевших у моего уха; но страшнее была сама головокружительная высота, в сотни раз превышавшая глубину шахты. Наверное, именно потому, что мне приходилось прилагать максимум усилий, чтобы не обращать внимания на обрыв с противоположной стороны скалы, в мое сознание вошло острое ощущение гигантского планетного разлома, вниз по которому я карабкался. В стародавние времена, как говорилось в одном из текстов, заданных мне мастером Палаэмоном, сердце Урса еще билось, и пульсация этого живого ядра фонтанами взрывало равнины, за одну ночь вскрывала моря, кроша континенты на острова так, что солнце поутру не узнавало мир. Теперь, говорят, Урс мертв; он остывает и съеживается под своей каменной оболочкой, подобно трупу древнего старика из заброшенного города, о котором рассказывала Доркас; окутанный неподвижным сухим воздухом, он превращается в мумию, пока его покровы не падут. Вот что, по слухам, происходит с Урсом; а в этом месте от скалы оторвалась добрая половина и рухнула вниз на целую лигу.
14. В ДОМЕ ВДОВЫ
В Сальтусе, где мы с Ионой останавливались на несколько дней и где я исполнил второе и третье усекновение головы в своей карьере, рудокопы достают из земли металлы, камни для строительства и даже артефакты, захороненные цивилизации, о которых еще за тысячи лет до возведения Стены в Нессусе никто не помнил. Они прорубают в склонах гор узкие шахты, пока не натыкаются на богатый захоронениями пласт или (если расположение тоннеля окажется удачным) на частично сохранившееся сооружение, которое служит им уже готовым проходом.
То, что стоило им такого труда в Сальтусе, на скале, по которой я спускался, могло быть достигнуто без особых усилий. Прошлое восставало у моего плеча, нагое и беззащитное, как все отжившее, словно упавшая гора явила миру само время. Кое-где наружу торчали скелеты могучих ископаемых животных и человеческие кости. Лес также оставил здесь своих мертвецов – пни и ветви, обращенные временем в камни, и я, спускаясь, вопрошал себя, действительно ли мы правы, предполагая, что Урс старше своих детей – деревьев, и представлял, как они растут в пустом пространстве перед солнечным ликом, прижимаясь друг к другу, сплетаясь кронами, свободно опустив корни, и как потом их скопление стало нашим Урсом, а сами они – только ворсом на его одеянии.
Еще глубже залегали созданные человечеством постройки и механизмы. (Вполне возможно, там были и творения иных рас, ибо в некоторых главах моей коричневой книги косвенным образом говорится, что раньше здесь обитали колонии существ, которых мы называем какогенами, хотя состоят они из великого множества племен, столь же отличающихся одно от другого, как и от нас. ) Я видел и металлы, цвета которых можно было определить как зеленый и синий – в том смысле, в каком мы называем медь красной, а серебро белым; эти цветные металлы имели столь причудливые формы, что я недоумевал, не произведения ли это искусства, не части ли неведомых машин; и очень может быть, что между некоторыми из тех неизвестных народов не существует никаких различий.
Когда я преодолел чуть больше половины пути, линия сдвига породы совпала с облицованной плитами стеной какого-то большого дома, и моя извилистая тропа прорезала ее поперек. Рисунка, в который складывались эти плиты, я так и не разгадал: при спуске я находился слишком близко к скале, а когда наконец достиг ее подножия, стена оказалась чересчур высоко и, кроме того, была скрыта за дрожащим туманом падающих брызг. Пока я был в пути, я видел этот рисунок, как насекомое могло бы видеть лицо на портрете, по которому ползет. Плиты были разнообразных форм, хотя и прилегали друг к другу очень плотно, и поначалу я принял их за изображения птиц, ящериц, рыб и прочих тварей – звеньев единой жизненной цепи. Теперь мне кажется, что я ошибался, и плиты были некими геометрическими формами, содержания которых я так и не понял, диаграммами столь сложными, что в них проступали очертания одушевленных существ, подобно тому как формы существующих животных проступают в замысловатой структуре сложных молекул.
Как бы то ни было на самом деле, формы этих плит не связывались у меня в цельную картину или схему. Они были испещрены разноцветными линиями, словно их обжигали много эр назад, но в то же время так ярки и своеобычны, что казалось – их только что расписала кисть художника-титана. Цвета были, по большей части, белый и оттенки берилла, но, сколько бы я ни останавливался, сколько бы ни пытался понять, что же там изображено (письмена, лица, узор из черточек и углов или орнамент из переплетенных листьев), я ничего не мог разобрать. Вероятно, там можно было увидеть все, что угодно, или не увидеть ничего – в зависимости от того, где стоит зритель, а также от пристрастий последнего.
Когда загадочная стена осталась позади, спускаться стало намного легче. Мне больше не приходилось карабкаться вниз по отвесному склону, и, хотя предстояло преодолеть еще несколько ступенчатых отрезков, путь уже не был так узок и крут, как прежде. Я и не заметил, как достиг подножия, и теперь с изумлением смотрел на свою тропинку, словно моя нога никогда не ступала по ней, – и действительно, некоторые участки оказались разрушенными из-за обвалов, отколовших от горы целые куски, и на вид совершенно непроходимыми.
Домик, который я заметил сверху, теперь был скрыт за деревьями, однако дым из его трубы четко виднелся на фоне неба. Я двинулся через лес, гораздо более пологий, чем тот, где протекал ручей. Темноствольные деревья, пожалуй, казались несколько старше. Огромные южные папоротники мне не попадались, да я и не встречал их нигде севернее Обители Абсолюта, разве что в садах Абдиеса, где их специально выращивали. Зато здесь у корней деревьев росли лесные фиалки с глянцевитыми листьями и цветами, живо напомнившими мне глаза несчастной Теклы, и мхи, подобные богатейшему зеленому бархату, ковром застелившие землю и укутавшие стволы дорогой тканью.
Прежде чем я увидел домик или иное свидетельство присутствия людей, до меня донесся собачий лай. Тишина и очарование леса мгновенно рассеялись – не полностью, но непосредственность созерцания уже была утрачена. Я почувствовал, как некая тайная жизнь, древняя и чуждая мне, но в то же время благосклонная, уже собиравшаяся поведать мне свое сокровенное знание, в последний момент отступила, словно выдающийся мастер, например, музыкант, которого я многие годы тщился привлечь в свой дом и который в конце концов пришел, но, постучав, услыхал голос другого гостя, неприятного ему человека, опустил руку, повернулся и удалился, чтобы никогда больше не возвращаться. И все-таки какое облегчение я испытал! Два долгих дня я был совершенно один, сначала – на изрезанных трещинами каменных пространствах, потом – среди холодного великолепия звезд, а после – под баюкающим дыханием древнего леса. Теперь же этот резкий знакомый звук напомнил мне об уюте человеческого жилища – не просто напомнил, но заставил вообразить его так живо, словно я уже был там. Еще не видя пса, я уже знал, что он будет похож на Трискеля; так и вышло: правда, у него было четыре лапы вместо трех, узкий, слегка вытянутый череп и окрас темно-палевый, а не львиный, но зато знакомые живые глаза, виляющий хвост и свисающий из пасти язык. Сначала пес принял боевую стойку, но я заговорил с ним, и война не состоялась. Через двадцать шагов мне уже было позволено почесать его за ухом. Когда я вышел на поляну к домику, пес, играя, прыгал вокруг меня. Каменные стены домика были едва выше моего роста. Такой крутой соломенной крыши я еще не видал; плоские камни удерживали солому, чтобы ее не сдуло горным ветром. Короче, это был дом одного из крестьян-первопроходцев – гордости и отчаяния нашего Содружества: они могли целый год кормить население Нессуса излишками своего продукта, но потом их самих приходилось кормить, чтобы не умерли с голоду.
Если к дому не ведет мощеная дорожка, то по траве на топтанной земле можно определить, часто ли по ней ступает нога человека. Здесь же я заметил лишь маленький, не больше косынки, квадрат обнаженной земли у самого крыльца. Я решил, что обитатель этой хижины (одиночка – судя по моим наблюдениям) может испугаться, если я появлюсь в дверях без предупреждения; пес давно перестал лаять, и потому я, остановившись на краю поляны, громко выкрикнул приветствие.
Звук моего голоса затерялся в небе и среди деревьев, и опять воцарилась тишина.
Я крикнул еще раз и в сопровождении пса направился к дому. Только я приблизился, в дверях появилась женщина. У нее было нежное лицо с тонкими чертами, красивое, если бы не затравленный взгляд, но платье такое потрепанное, что отличалось от нищенского только чистотой. Вскоре из-за ее юбки выглянул круглолицый мальчик с огромными, больше, чем у матери, глазами.
– Прости, я не хотел пугать тебя, – сказал я. – Я заблудился в горах.
Женщина кивнула и, поколебавшись, шагнула назад, пропуская меня в дом. За толстыми стенами жилище оказалось еще меньше, чем я предполагал; над очагом был подвешен за крючок котел, из которого шел густой запах овощного супа. Окон было мало, их размеры невелики, а сидели они так глубоко в стенах, что казались скорее средоточиями тени, чем источниками света. На шкуре пантеры, повернувшись спиной к очагу, сидел старик; взгляд его был не рассеян, не бессмыслен, и я сначала решил, что он слеп. Посреди комнаты стоял стол с пятью стульями, два из которых были детскими. Я вспомнил, как Доркас рассказывала мне, что мебель из заброшенных домов Нессуса вывозится на север для продажи эклектикам, усвоившим более высокую культуру, однако предметы обстановки в этом доме явно были изготовлены на месте.
Женщина проследила за моим взглядом и сказала:
– Скоро придет мой муж. К ужину.
– Не волнуйся, – успокоил я ее, – я не причиню вам зла. Если мне будет позволено разделить с вами трапезу и укрыться на ночь от холода, если утром вы укажете мне дорогу, я с радостью выполню для вас любую работу.
Женщина кивнула, и вдруг раздался тонкий голосок мальчика:
– Ты видел Северу?
Мать тут же набросилась на него, да так стремительно, что я не мог не вспомнить мастера Гурло, демонстрирующего захваты для усмирения узников. Я и увидеть не успел подзатыльника, только услышал шлепок и визг мальчишки. Мать (загородила собою дверь, а он спрятался в дальний угол за сундук. Я догадался – и тогда был уверен в своей правоте, – что Севера – это девочка или женщина, которую она считает слабее себя и потому отослала (скорее всего на чердак, под крышу), прежде чем впустить меня в дом. Я заключил, что продолжать уверять эту женщину в моих добрых намерениях бесполезно, ибо она, несмотря на невежество, была далеко не глупа, и заслужить ее доверие можно было лишь делом. Для начала я попросил у нее воды умыться и сказал, что буду рад сам принести воду из источника, если мне разрешат согреть ее над очагом. Женщина дала мне котел и показала, где найти родник.
За свою жизнь я успел побывать во многих местах, которые принято считать романтическими: на вершинах высоких башен, в самых глубоких недрах Урса, во дворах, в лесных дебрях, на корабле, – но нигде я не чувствовал того волнения, какое охватило меня в этой бедной каменной хижине. Я видел в ней архетип тех пещер, в которые, как уверяют ученые, (человечество всегда забивается в конце каждого витка цивилизации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
14. В ДОМЕ ВДОВЫ
В Сальтусе, где мы с Ионой останавливались на несколько дней и где я исполнил второе и третье усекновение головы в своей карьере, рудокопы достают из земли металлы, камни для строительства и даже артефакты, захороненные цивилизации, о которых еще за тысячи лет до возведения Стены в Нессусе никто не помнил. Они прорубают в склонах гор узкие шахты, пока не натыкаются на богатый захоронениями пласт или (если расположение тоннеля окажется удачным) на частично сохранившееся сооружение, которое служит им уже готовым проходом.
То, что стоило им такого труда в Сальтусе, на скале, по которой я спускался, могло быть достигнуто без особых усилий. Прошлое восставало у моего плеча, нагое и беззащитное, как все отжившее, словно упавшая гора явила миру само время. Кое-где наружу торчали скелеты могучих ископаемых животных и человеческие кости. Лес также оставил здесь своих мертвецов – пни и ветви, обращенные временем в камни, и я, спускаясь, вопрошал себя, действительно ли мы правы, предполагая, что Урс старше своих детей – деревьев, и представлял, как они растут в пустом пространстве перед солнечным ликом, прижимаясь друг к другу, сплетаясь кронами, свободно опустив корни, и как потом их скопление стало нашим Урсом, а сами они – только ворсом на его одеянии.
Еще глубже залегали созданные человечеством постройки и механизмы. (Вполне возможно, там были и творения иных рас, ибо в некоторых главах моей коричневой книги косвенным образом говорится, что раньше здесь обитали колонии существ, которых мы называем какогенами, хотя состоят они из великого множества племен, столь же отличающихся одно от другого, как и от нас. ) Я видел и металлы, цвета которых можно было определить как зеленый и синий – в том смысле, в каком мы называем медь красной, а серебро белым; эти цветные металлы имели столь причудливые формы, что я недоумевал, не произведения ли это искусства, не части ли неведомых машин; и очень может быть, что между некоторыми из тех неизвестных народов не существует никаких различий.
Когда я преодолел чуть больше половины пути, линия сдвига породы совпала с облицованной плитами стеной какого-то большого дома, и моя извилистая тропа прорезала ее поперек. Рисунка, в который складывались эти плиты, я так и не разгадал: при спуске я находился слишком близко к скале, а когда наконец достиг ее подножия, стена оказалась чересчур высоко и, кроме того, была скрыта за дрожащим туманом падающих брызг. Пока я был в пути, я видел этот рисунок, как насекомое могло бы видеть лицо на портрете, по которому ползет. Плиты были разнообразных форм, хотя и прилегали друг к другу очень плотно, и поначалу я принял их за изображения птиц, ящериц, рыб и прочих тварей – звеньев единой жизненной цепи. Теперь мне кажется, что я ошибался, и плиты были некими геометрическими формами, содержания которых я так и не понял, диаграммами столь сложными, что в них проступали очертания одушевленных существ, подобно тому как формы существующих животных проступают в замысловатой структуре сложных молекул.
Как бы то ни было на самом деле, формы этих плит не связывались у меня в цельную картину или схему. Они были испещрены разноцветными линиями, словно их обжигали много эр назад, но в то же время так ярки и своеобычны, что казалось – их только что расписала кисть художника-титана. Цвета были, по большей части, белый и оттенки берилла, но, сколько бы я ни останавливался, сколько бы ни пытался понять, что же там изображено (письмена, лица, узор из черточек и углов или орнамент из переплетенных листьев), я ничего не мог разобрать. Вероятно, там можно было увидеть все, что угодно, или не увидеть ничего – в зависимости от того, где стоит зритель, а также от пристрастий последнего.
Когда загадочная стена осталась позади, спускаться стало намного легче. Мне больше не приходилось карабкаться вниз по отвесному склону, и, хотя предстояло преодолеть еще несколько ступенчатых отрезков, путь уже не был так узок и крут, как прежде. Я и не заметил, как достиг подножия, и теперь с изумлением смотрел на свою тропинку, словно моя нога никогда не ступала по ней, – и действительно, некоторые участки оказались разрушенными из-за обвалов, отколовших от горы целые куски, и на вид совершенно непроходимыми.
Домик, который я заметил сверху, теперь был скрыт за деревьями, однако дым из его трубы четко виднелся на фоне неба. Я двинулся через лес, гораздо более пологий, чем тот, где протекал ручей. Темноствольные деревья, пожалуй, казались несколько старше. Огромные южные папоротники мне не попадались, да я и не встречал их нигде севернее Обители Абсолюта, разве что в садах Абдиеса, где их специально выращивали. Зато здесь у корней деревьев росли лесные фиалки с глянцевитыми листьями и цветами, живо напомнившими мне глаза несчастной Теклы, и мхи, подобные богатейшему зеленому бархату, ковром застелившие землю и укутавшие стволы дорогой тканью.
Прежде чем я увидел домик или иное свидетельство присутствия людей, до меня донесся собачий лай. Тишина и очарование леса мгновенно рассеялись – не полностью, но непосредственность созерцания уже была утрачена. Я почувствовал, как некая тайная жизнь, древняя и чуждая мне, но в то же время благосклонная, уже собиравшаяся поведать мне свое сокровенное знание, в последний момент отступила, словно выдающийся мастер, например, музыкант, которого я многие годы тщился привлечь в свой дом и который в конце концов пришел, но, постучав, услыхал голос другого гостя, неприятного ему человека, опустил руку, повернулся и удалился, чтобы никогда больше не возвращаться. И все-таки какое облегчение я испытал! Два долгих дня я был совершенно один, сначала – на изрезанных трещинами каменных пространствах, потом – среди холодного великолепия звезд, а после – под баюкающим дыханием древнего леса. Теперь же этот резкий знакомый звук напомнил мне об уюте человеческого жилища – не просто напомнил, но заставил вообразить его так живо, словно я уже был там. Еще не видя пса, я уже знал, что он будет похож на Трискеля; так и вышло: правда, у него было четыре лапы вместо трех, узкий, слегка вытянутый череп и окрас темно-палевый, а не львиный, но зато знакомые живые глаза, виляющий хвост и свисающий из пасти язык. Сначала пес принял боевую стойку, но я заговорил с ним, и война не состоялась. Через двадцать шагов мне уже было позволено почесать его за ухом. Когда я вышел на поляну к домику, пес, играя, прыгал вокруг меня. Каменные стены домика были едва выше моего роста. Такой крутой соломенной крыши я еще не видал; плоские камни удерживали солому, чтобы ее не сдуло горным ветром. Короче, это был дом одного из крестьян-первопроходцев – гордости и отчаяния нашего Содружества: они могли целый год кормить население Нессуса излишками своего продукта, но потом их самих приходилось кормить, чтобы не умерли с голоду.
Если к дому не ведет мощеная дорожка, то по траве на топтанной земле можно определить, часто ли по ней ступает нога человека. Здесь же я заметил лишь маленький, не больше косынки, квадрат обнаженной земли у самого крыльца. Я решил, что обитатель этой хижины (одиночка – судя по моим наблюдениям) может испугаться, если я появлюсь в дверях без предупреждения; пес давно перестал лаять, и потому я, остановившись на краю поляны, громко выкрикнул приветствие.
Звук моего голоса затерялся в небе и среди деревьев, и опять воцарилась тишина.
Я крикнул еще раз и в сопровождении пса направился к дому. Только я приблизился, в дверях появилась женщина. У нее было нежное лицо с тонкими чертами, красивое, если бы не затравленный взгляд, но платье такое потрепанное, что отличалось от нищенского только чистотой. Вскоре из-за ее юбки выглянул круглолицый мальчик с огромными, больше, чем у матери, глазами.
– Прости, я не хотел пугать тебя, – сказал я. – Я заблудился в горах.
Женщина кивнула и, поколебавшись, шагнула назад, пропуская меня в дом. За толстыми стенами жилище оказалось еще меньше, чем я предполагал; над очагом был подвешен за крючок котел, из которого шел густой запах овощного супа. Окон было мало, их размеры невелики, а сидели они так глубоко в стенах, что казались скорее средоточиями тени, чем источниками света. На шкуре пантеры, повернувшись спиной к очагу, сидел старик; взгляд его был не рассеян, не бессмыслен, и я сначала решил, что он слеп. Посреди комнаты стоял стол с пятью стульями, два из которых были детскими. Я вспомнил, как Доркас рассказывала мне, что мебель из заброшенных домов Нессуса вывозится на север для продажи эклектикам, усвоившим более высокую культуру, однако предметы обстановки в этом доме явно были изготовлены на месте.
Женщина проследила за моим взглядом и сказала:
– Скоро придет мой муж. К ужину.
– Не волнуйся, – успокоил я ее, – я не причиню вам зла. Если мне будет позволено разделить с вами трапезу и укрыться на ночь от холода, если утром вы укажете мне дорогу, я с радостью выполню для вас любую работу.
Женщина кивнула, и вдруг раздался тонкий голосок мальчика:
– Ты видел Северу?
Мать тут же набросилась на него, да так стремительно, что я не мог не вспомнить мастера Гурло, демонстрирующего захваты для усмирения узников. Я и увидеть не успел подзатыльника, только услышал шлепок и визг мальчишки. Мать (загородила собою дверь, а он спрятался в дальний угол за сундук. Я догадался – и тогда был уверен в своей правоте, – что Севера – это девочка или женщина, которую она считает слабее себя и потому отослала (скорее всего на чердак, под крышу), прежде чем впустить меня в дом. Я заключил, что продолжать уверять эту женщину в моих добрых намерениях бесполезно, ибо она, несмотря на невежество, была далеко не глупа, и заслужить ее доверие можно было лишь делом. Для начала я попросил у нее воды умыться и сказал, что буду рад сам принести воду из источника, если мне разрешат согреть ее над очагом. Женщина дала мне котел и показала, где найти родник.
За свою жизнь я успел побывать во многих местах, которые принято считать романтическими: на вершинах высоких башен, в самых глубоких недрах Урса, во дворах, в лесных дебрях, на корабле, – но нигде я не чувствовал того волнения, какое охватило меня в этой бедной каменной хижине. Я видел в ней архетип тех пещер, в которые, как уверяют ученые, (человечество всегда забивается в конце каждого витка цивилизации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39