Жена Гастона, сразу начавшая плакать, сказала мне:
– Смерть прекрасна. Мадам Жан похожа на небесного ангела.
Я был не согласен с ней. Смерть – палач, отсекающий головку цветка до того, как он распустится. На небесах – красота и великолепие, но не в сырой земле.
Когда мы вернулись в Сен-Жиль, Мари-Ноэль уже ждала нас на террасе. Она подбежала и повисла у меня на шее, затем, погодив, пока машина со всеми остальными отъедет за дом в гараж, обернулась ко мне.
– Бабушка сегодня спустилась вниз рано, еще одиннадцати не было. Она в гостиной, готовит ее для маман. Маман будет лежать там завтра целый день, чтобы все могли прийти и отдать ей последний долг.
Девочка была возбуждена, ее все поражало. Я заметил, что к ее темному платью приколот медальон Франсуазы.
– Бабушке помогает мадам Ив, – продолжала она. – Бабушка послала за ней. Она сказала, мадам Ив – единственная, кто помнит дедушкины похороны.
Сейчас они спорят о том, где должен стоять стол.
Мари-Ноэль взяла меня за руку и повела в гостиную. Я услышал громкие голоса – шел спор. Переступив порог, я увидел, что ставни все еще закрыты и горит свет, а диван и кресла повернуты к центру комнаты. Между окнами и дверью был поставлен длинный стол, покрытый кружевной скатертью. У стола сидела в кресле графиня, перед ней стояла Жюли с куском белой ткани в руках.
– Уверяю вас, госпожа графиня, стол находился ближе к центру и покрыт был не кружевом, а камчатным полотном, вот этим самым, что у меня в руках; я нашла его в бельевой засунутым как попало в глубину ящика; судя по его виду, он лежал там с тех самых пор, как мы брали его для господина графа.
– Глупости, – отвечала графиня. – Мы стелили кружево. Оно досталось мне от матери. Эта скатерть принадлежала их семье больше ста лет.
– Вполне возможно, госпожа графиня, – сказала Жюли. – С этим я не спорю. Я прекрасно помню эту скатерть. Вы постелили ее на стол, когда крестили детей, – прекрасный фон для пирога. Но крестины – это одно, а прощание с усопшим – совсем другое. Белая камчатная скатерть куда больше подходит, чтобы отдать мадам Жан дань нашей скорби, как подошла для этой цели на похороны господина графа.
– Кружево падает более красивыми складками, – сказала графиня. – Все подумают, что это престольный покров. Оно обманет самого господина кюре.
– Господина кюре – возможно, – сказала Жюли. – Он близорук. А вот епископа не обманет. У него глаза, как у ястреба.
– А мне все равно, – сказала графиня, – я предпочитаю кружево. Пусть оно более броское, чем камчатная скатерть, что с того? Я хочу, чтобы у моей невестки было все самое лучшее.
– В таком случае, – отозвалась Жюли, – говорить больше не о чем.
Кружево так кружево. А камчатная скатерть, видно, отправится в бельевую, где ее позабудут еще на двадцать лет. Кто теперь хоть о чем-нибудь заботится здесь, в замке? – вот о чем я спрашиваю себя. Разве так было в старые времена?
Жюли вздохнула и принялась складывать скатерть на краешке стола.
– А чего еще можно ждать? – сказала графиня. – При теперешней-то прислуге? Никто из них не гордится своей работой.
– В этом виновата только хозяйка, – возразила Жюли. – У хорошей хозяйки и прислуга хорошая. Я помню, когда вы спускались на кухню, мы полчаса после того не смели рта раскрыть, так были напуганы. Часто даже есть не могли. Вот как оно должно быть. Но теперь… – Она покачала головой. – …теперь другое дело. Когда я пришла сегодня утром, маленькая Жермена слушала радио. Не спорю, передавали мессу из кафедрального собора, но при всем при том…
Жюли махнула рукой, не закончив фразы.
– Я была больна, – сказала графиня, – дом вышел из-под контроля.
Теперь все будет иначе.
– Надеюсь, – сказала Жюли. – Давно пора.
– Вы говорите это из ревности, – сказала графиня. – Вы всегда любили приходить сюда, в замок, и совать свой нос в дела, которые никак вас не касались.
– Еще как касались, – сказала Жюли. – Все, что случается здесь с вами, госпожа графиня, или с другим членом вашей семьи, касается меня. Я родилась в Сен-Жиле. Замок, verrerie, деревня – все это моя жизнь.
– Вы – деспот, – сказала графиня. – Я слышала, что ваша невестка сбежала с механиком в Ле-Ман, ведь с вами просто невозможно жить вместе. Что ж, вы получили Андре и внука в полное свое распоряжение. Надеюсь, теперь вы довольны?
– Я – деспот? – воскликнула Жюли. – Я самая покладистая женщина на свете, госпожа графиня. А вот невестка, точно, ворчала и пилила нас с утра до ночи. Андре повезло, что он от нее избавился. Наконец у нас в доме будет тишина и покой.
– Вам нечего делать, – сказала графиня, – вот в чем ваша беда.
Слоняетесь вокруг фабрики со своими курами да высматриваете все кругом.
Будете теперь приходить в замок два раза в неделю, поможете мне навести порядок. Но насчет кружева права была я.
– Вы вольны иметь свое мнение, госпожа графиня, – сказала Жюли. – Спорить с вами не буду, но даже на смертном одре скажу, что на похоронах господина графа мы стелили на стол камчатную скатерть.
И они посмотрели друг на друга с полным взаимным пониманием. Только сейчас графиня заметила меня.
– Все прошло благополучно? – спросила она, поздоровавшись.
– Да, маман.
– Commissaire не сказал ничего нового?
– Нет.
– Тогда мы будем продолжать приготовления. Ты лучше помоги Рене подписывать конверты. Бланш куда-то исчезла. Не попадалась мне на глаза с самого утра. Полагаю, она, как всегда, в церкви. Ну, а теперь идите. У нас с Жюли куча дел.
В холле мы встретили Гастона. Он нес пакет, который я оставил в машине.
– Ваш пакет, господин граф.
Я взял его и поднялся в спальню; Мари-Ноэль – за мной.
– Что это? – спросила она. – Ты что-нибудь купил?
Я не ответил. Я развязал веревку и развернул оберточную бумагу. Передо мной лежали кошечка и собачка датского фарфора, точные копии разбитых статуэток. Я поставил фигурки на столик, на их старое место, и взглянул на Мари-Ноэль. Она стояла, стиснув руки перед грудью, и улыбалась.
– Даже догадаться нельзя! – воскликнула она. – Никто никогда не скажет, что они были разбиты. Ни одной трещинки, ни одной щербинки. Какая прелесть! Теперь я чувствую, что я прощена.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросил я.
– Я валяла дурака, – ответила девочка, – я была неосторожна, и зверюшки разбились, а маман из-за этого заболела. Я бы хотела поставить их завтра в гостиной рядом со свечами. Как символ.
– Не думаю, что это надо делать, – сказал я. – Это может показаться странным. Лучше оставим их здесь, со всеми остальными мамиными вещами, смысл будет тот же самый.
Мы спустились в библиотеку, где на бюро нас уже ждали списки с именами.
Но никто не надписывал конверты, в комнате не было ни Поля, ни Рене, ни Бланш.
– Где они? – спросил я девочку. – Куда все ушли?
Мари-Ноэль уже схватила конверт и надписывала на нем адрес первого человека по списку.
– Мне не полагается говорить, – сказала она, – потому что бабушка об этом не знает. Тетя Рене у себя в комнате, пересматривает зимние вещи. Она сказала мне под большим секретом, что после похорон они с дядей Полем уедут.
Они будут путешествовать, а потом, сказала она, они, возможно, поселятся в небольшой квартире в Париже. Она сказала, что пригласит меня погостить, если вы с бабушкой не будете против.
– А дядя Поль тоже разбирает наверху вещи? – спросил я.
– Нет, он уехал на фабрику, – ответила Мари-Ноэль. – И тетя Бланш с ним вместе, а вовсе не пошла в церковь. Но это тоже тайна. Они боялись, что если бабушка об этом услышит, она вмешается. Тетя Бланш хочет посмотреть на мебель, которая хранится в доме управляющего, и отобрать из нее, что можно.
Она сказала мне, что вчера была там впервые за пятнадцать лет. И что дом пропадает без пользы, раз в нем никто не живет, и его надо сделать обитаемым.
– Тетя Бланш так тебе сказала?
– Да, сегодня утром. Она собирается предпринять что-нибудь по этому поводу. Вот почему она поехала с дядей Полем.
Несколько минут она молча подписывала конверты. Затем подняла голову и, покусывая кончик пера, сказала:
– Мне сейчас пришла в голову ужасная мысль. Не знаю даже, говорить тебе или нет.
– Продолжай, – сказал я.
– Понимаешь, как только маман умерла, у всех неожиданно появилось то, чего они желали. Бабушка любит, чтобы на нее обращали внимание, и вот она спустилась вниз. Дядя Поль и тетя Рене собираются путешествовать и очень этим довольны. Тетя Бланш отправилась в дом управляющего, где, как она однажды сказала мне по секрету, она давным-давно, еще до моего рождения, собиралась жить. Даже мадам Ив возится с бельем и чувствует себя важной персоной. Ты получил деньги, как хотел, и можешь тратить их сколько душе угодно. А я, – она приостановилась в нерешительности, глядя на меня тревожно и печально, – я в результате избавилась от братца и буду иметь тебя в своем распоряжении до конца моих дней.
Я глядел на девочку, и из глубины сознания пробивалась забытая, а может быть, подавленная мысль: что-то насчет алчности, что-то насчет голода. Через полуоткрытые двери в столовую вдруг донесся телефонный звонок. Он мешал мне, нервировал, не давал сосредоточиться, а слова Мари-Ноэль неожиданно показались очень важными, требующими правильного ответа.
– Я вот что хочу знать, – продолжала Мари-Ноэль, – случилась ли бы хоть одна из этих вещей, если бы маман не умерла?
Ее ужасный, мучительный вопрос, казалось, потрясал основы всякой веры.
– Да, – быстро ответил я, – они должны были случиться, не могли не случиться. Это никак не связано со смертью маман. Если бы она осталась жива, они все равно произошли бы.
Однако на лице Мари-Ноэль все еще было сомнение, мой ответ не совсем ее удовлетворил.
– Когда вещи случаются по воле don Dieu, – сказала она, – все бывает к лучшему, но иногда, надев личину, нас искушает дьявол. Ты помнишь, как сказано в Евангелии от святого Матфея: «Все это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне».
Звонок в холле прекратился. Гастон снял трубку. Через минуту его шаги послышались в столовой. Они приближались к нам.
– Главное, разгадать: кто – кто, – сказала Мари-Ноэль. – Кто дает нам то, что мы хотим, Бог или дьявол. Это может быть только один из двух, но как узнать – который?
Гастон подошел к дверям и позвал меня:
– Господина графа просят к телефону.
Я встал и прошел через столовую в гардероб. Поднял старомодную трубку.
Кто-то неразборчиво произнес:
– Ne quittez pas.
Голос звучал глухо, словно звонили по междугородной линии. Затем, немного спустя, другой голос, мужской, сказал:
– Я говорю с графом де Ге?
– Да, – ответил я.
Пауза. Казалось, мой собеседник на другом конце провода раздумывает, что сказать.
– Кто это? – спросил я. – Что вам надо?
Тихо, чуть не шепотом, голос ответил:
– Это я, Жан де Ге. Я только что прочитал сегодняшнюю газету. Я возвращаюсь.
Глава 25
Все во мне отвергало его. Разум, дух, чувства объединились в протесте.
Шепот на другом конце провода мне почудился, был плодом усталости, плодом воображения. Я ждал, ничего не ответив. Спустя мгновение он снова заговорил:
– Вы слышите меня, – спросил он, – вы мой remplacant?
Возможно, потому, что в холле раздались шаги – неважно чьи, скорей всего Гастона, – я ответил ему сухим тоном, как пристало деловому человеку, привыкшему отдавать приказы и распоряжения.
– Да, – ответил я. – Я слушаю вас.
– Я звоню из Девиля, – сказал он. – У меня ваша машина. Я собираюсь приехать в Сен-Жиль попозже к вечеру. Нет смысла появляться там, пока не стемнеет, – меня могут увидеть. Предлагаю встретиться в семь часов.
Его апломб, уверенность, с какой он говорил, не сомневаясь в моем согласии, вызвали во мне еще большую ненависть.
– Где? – спросил я.
Ответил он не сразу – думал. Затем тихо сказал:
– Вы знаете дом управляющего в verrerie?
Я думал, он назовет отель в Ле-Мане, где сыграл со мной свою первую – и единственную – шутку. Это была бы нейтральная зона. То, что вместо этого он предложил дом управляющего, было прямым вызовом.
– Да, – сказал я.
– Я оставлю машину в лесу, – продолжал он, – и пройду к дому садом.
Ждите меня внутри и откройте мне дверь. Я буду вскоре после семи.
Он повесил трубку не попрощавшись. Щелчок – и все. Я вышел из ниши, где висел телефон, в холл. Гастон и Жермена сновали взад и вперед между кухней и столовой с подносами в руках – подходило время ленча. Снаружи, на подъездной дорожке, послышался шум колес: это возвращались с фабрики Поль и Бланш. Скоро все сойдутся в столовой для совместной трапезы.
Хотя во мне кипела ярость, я держал себя в руках. Сегодня я был хозяин дома, а он – незваный гость, желающий присвоить мои права. Замок был теперь моим семейным очагом, те, кто жил в нем, кто через несколько минут соберется во главе со мной вокруг стола, были моей семьеей – плоть от плоти, кровь от крови, – мы составляли единое целое. Не мог он вот так вернуться и отнять их у меня.
Я вошел в гостиную; графиня все еще сидела там, обозревая мебель, опять расставленную по-иному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Смерть прекрасна. Мадам Жан похожа на небесного ангела.
Я был не согласен с ней. Смерть – палач, отсекающий головку цветка до того, как он распустится. На небесах – красота и великолепие, но не в сырой земле.
Когда мы вернулись в Сен-Жиль, Мари-Ноэль уже ждала нас на террасе. Она подбежала и повисла у меня на шее, затем, погодив, пока машина со всеми остальными отъедет за дом в гараж, обернулась ко мне.
– Бабушка сегодня спустилась вниз рано, еще одиннадцати не было. Она в гостиной, готовит ее для маман. Маман будет лежать там завтра целый день, чтобы все могли прийти и отдать ей последний долг.
Девочка была возбуждена, ее все поражало. Я заметил, что к ее темному платью приколот медальон Франсуазы.
– Бабушке помогает мадам Ив, – продолжала она. – Бабушка послала за ней. Она сказала, мадам Ив – единственная, кто помнит дедушкины похороны.
Сейчас они спорят о том, где должен стоять стол.
Мари-Ноэль взяла меня за руку и повела в гостиную. Я услышал громкие голоса – шел спор. Переступив порог, я увидел, что ставни все еще закрыты и горит свет, а диван и кресла повернуты к центру комнаты. Между окнами и дверью был поставлен длинный стол, покрытый кружевной скатертью. У стола сидела в кресле графиня, перед ней стояла Жюли с куском белой ткани в руках.
– Уверяю вас, госпожа графиня, стол находился ближе к центру и покрыт был не кружевом, а камчатным полотном, вот этим самым, что у меня в руках; я нашла его в бельевой засунутым как попало в глубину ящика; судя по его виду, он лежал там с тех самых пор, как мы брали его для господина графа.
– Глупости, – отвечала графиня. – Мы стелили кружево. Оно досталось мне от матери. Эта скатерть принадлежала их семье больше ста лет.
– Вполне возможно, госпожа графиня, – сказала Жюли. – С этим я не спорю. Я прекрасно помню эту скатерть. Вы постелили ее на стол, когда крестили детей, – прекрасный фон для пирога. Но крестины – это одно, а прощание с усопшим – совсем другое. Белая камчатная скатерть куда больше подходит, чтобы отдать мадам Жан дань нашей скорби, как подошла для этой цели на похороны господина графа.
– Кружево падает более красивыми складками, – сказала графиня. – Все подумают, что это престольный покров. Оно обманет самого господина кюре.
– Господина кюре – возможно, – сказала Жюли. – Он близорук. А вот епископа не обманет. У него глаза, как у ястреба.
– А мне все равно, – сказала графиня, – я предпочитаю кружево. Пусть оно более броское, чем камчатная скатерть, что с того? Я хочу, чтобы у моей невестки было все самое лучшее.
– В таком случае, – отозвалась Жюли, – говорить больше не о чем.
Кружево так кружево. А камчатная скатерть, видно, отправится в бельевую, где ее позабудут еще на двадцать лет. Кто теперь хоть о чем-нибудь заботится здесь, в замке? – вот о чем я спрашиваю себя. Разве так было в старые времена?
Жюли вздохнула и принялась складывать скатерть на краешке стола.
– А чего еще можно ждать? – сказала графиня. – При теперешней-то прислуге? Никто из них не гордится своей работой.
– В этом виновата только хозяйка, – возразила Жюли. – У хорошей хозяйки и прислуга хорошая. Я помню, когда вы спускались на кухню, мы полчаса после того не смели рта раскрыть, так были напуганы. Часто даже есть не могли. Вот как оно должно быть. Но теперь… – Она покачала головой. – …теперь другое дело. Когда я пришла сегодня утром, маленькая Жермена слушала радио. Не спорю, передавали мессу из кафедрального собора, но при всем при том…
Жюли махнула рукой, не закончив фразы.
– Я была больна, – сказала графиня, – дом вышел из-под контроля.
Теперь все будет иначе.
– Надеюсь, – сказала Жюли. – Давно пора.
– Вы говорите это из ревности, – сказала графиня. – Вы всегда любили приходить сюда, в замок, и совать свой нос в дела, которые никак вас не касались.
– Еще как касались, – сказала Жюли. – Все, что случается здесь с вами, госпожа графиня, или с другим членом вашей семьи, касается меня. Я родилась в Сен-Жиле. Замок, verrerie, деревня – все это моя жизнь.
– Вы – деспот, – сказала графиня. – Я слышала, что ваша невестка сбежала с механиком в Ле-Ман, ведь с вами просто невозможно жить вместе. Что ж, вы получили Андре и внука в полное свое распоряжение. Надеюсь, теперь вы довольны?
– Я – деспот? – воскликнула Жюли. – Я самая покладистая женщина на свете, госпожа графиня. А вот невестка, точно, ворчала и пилила нас с утра до ночи. Андре повезло, что он от нее избавился. Наконец у нас в доме будет тишина и покой.
– Вам нечего делать, – сказала графиня, – вот в чем ваша беда.
Слоняетесь вокруг фабрики со своими курами да высматриваете все кругом.
Будете теперь приходить в замок два раза в неделю, поможете мне навести порядок. Но насчет кружева права была я.
– Вы вольны иметь свое мнение, госпожа графиня, – сказала Жюли. – Спорить с вами не буду, но даже на смертном одре скажу, что на похоронах господина графа мы стелили на стол камчатную скатерть.
И они посмотрели друг на друга с полным взаимным пониманием. Только сейчас графиня заметила меня.
– Все прошло благополучно? – спросила она, поздоровавшись.
– Да, маман.
– Commissaire не сказал ничего нового?
– Нет.
– Тогда мы будем продолжать приготовления. Ты лучше помоги Рене подписывать конверты. Бланш куда-то исчезла. Не попадалась мне на глаза с самого утра. Полагаю, она, как всегда, в церкви. Ну, а теперь идите. У нас с Жюли куча дел.
В холле мы встретили Гастона. Он нес пакет, который я оставил в машине.
– Ваш пакет, господин граф.
Я взял его и поднялся в спальню; Мари-Ноэль – за мной.
– Что это? – спросила она. – Ты что-нибудь купил?
Я не ответил. Я развязал веревку и развернул оберточную бумагу. Передо мной лежали кошечка и собачка датского фарфора, точные копии разбитых статуэток. Я поставил фигурки на столик, на их старое место, и взглянул на Мари-Ноэль. Она стояла, стиснув руки перед грудью, и улыбалась.
– Даже догадаться нельзя! – воскликнула она. – Никто никогда не скажет, что они были разбиты. Ни одной трещинки, ни одной щербинки. Какая прелесть! Теперь я чувствую, что я прощена.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросил я.
– Я валяла дурака, – ответила девочка, – я была неосторожна, и зверюшки разбились, а маман из-за этого заболела. Я бы хотела поставить их завтра в гостиной рядом со свечами. Как символ.
– Не думаю, что это надо делать, – сказал я. – Это может показаться странным. Лучше оставим их здесь, со всеми остальными мамиными вещами, смысл будет тот же самый.
Мы спустились в библиотеку, где на бюро нас уже ждали списки с именами.
Но никто не надписывал конверты, в комнате не было ни Поля, ни Рене, ни Бланш.
– Где они? – спросил я девочку. – Куда все ушли?
Мари-Ноэль уже схватила конверт и надписывала на нем адрес первого человека по списку.
– Мне не полагается говорить, – сказала она, – потому что бабушка об этом не знает. Тетя Рене у себя в комнате, пересматривает зимние вещи. Она сказала мне под большим секретом, что после похорон они с дядей Полем уедут.
Они будут путешествовать, а потом, сказала она, они, возможно, поселятся в небольшой квартире в Париже. Она сказала, что пригласит меня погостить, если вы с бабушкой не будете против.
– А дядя Поль тоже разбирает наверху вещи? – спросил я.
– Нет, он уехал на фабрику, – ответила Мари-Ноэль. – И тетя Бланш с ним вместе, а вовсе не пошла в церковь. Но это тоже тайна. Они боялись, что если бабушка об этом услышит, она вмешается. Тетя Бланш хочет посмотреть на мебель, которая хранится в доме управляющего, и отобрать из нее, что можно.
Она сказала мне, что вчера была там впервые за пятнадцать лет. И что дом пропадает без пользы, раз в нем никто не живет, и его надо сделать обитаемым.
– Тетя Бланш так тебе сказала?
– Да, сегодня утром. Она собирается предпринять что-нибудь по этому поводу. Вот почему она поехала с дядей Полем.
Несколько минут она молча подписывала конверты. Затем подняла голову и, покусывая кончик пера, сказала:
– Мне сейчас пришла в голову ужасная мысль. Не знаю даже, говорить тебе или нет.
– Продолжай, – сказал я.
– Понимаешь, как только маман умерла, у всех неожиданно появилось то, чего они желали. Бабушка любит, чтобы на нее обращали внимание, и вот она спустилась вниз. Дядя Поль и тетя Рене собираются путешествовать и очень этим довольны. Тетя Бланш отправилась в дом управляющего, где, как она однажды сказала мне по секрету, она давным-давно, еще до моего рождения, собиралась жить. Даже мадам Ив возится с бельем и чувствует себя важной персоной. Ты получил деньги, как хотел, и можешь тратить их сколько душе угодно. А я, – она приостановилась в нерешительности, глядя на меня тревожно и печально, – я в результате избавилась от братца и буду иметь тебя в своем распоряжении до конца моих дней.
Я глядел на девочку, и из глубины сознания пробивалась забытая, а может быть, подавленная мысль: что-то насчет алчности, что-то насчет голода. Через полуоткрытые двери в столовую вдруг донесся телефонный звонок. Он мешал мне, нервировал, не давал сосредоточиться, а слова Мари-Ноэль неожиданно показались очень важными, требующими правильного ответа.
– Я вот что хочу знать, – продолжала Мари-Ноэль, – случилась ли бы хоть одна из этих вещей, если бы маман не умерла?
Ее ужасный, мучительный вопрос, казалось, потрясал основы всякой веры.
– Да, – быстро ответил я, – они должны были случиться, не могли не случиться. Это никак не связано со смертью маман. Если бы она осталась жива, они все равно произошли бы.
Однако на лице Мари-Ноэль все еще было сомнение, мой ответ не совсем ее удовлетворил.
– Когда вещи случаются по воле don Dieu, – сказала она, – все бывает к лучшему, но иногда, надев личину, нас искушает дьявол. Ты помнишь, как сказано в Евангелии от святого Матфея: «Все это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне».
Звонок в холле прекратился. Гастон снял трубку. Через минуту его шаги послышались в столовой. Они приближались к нам.
– Главное, разгадать: кто – кто, – сказала Мари-Ноэль. – Кто дает нам то, что мы хотим, Бог или дьявол. Это может быть только один из двух, но как узнать – который?
Гастон подошел к дверям и позвал меня:
– Господина графа просят к телефону.
Я встал и прошел через столовую в гардероб. Поднял старомодную трубку.
Кто-то неразборчиво произнес:
– Ne quittez pas.
Голос звучал глухо, словно звонили по междугородной линии. Затем, немного спустя, другой голос, мужской, сказал:
– Я говорю с графом де Ге?
– Да, – ответил я.
Пауза. Казалось, мой собеседник на другом конце провода раздумывает, что сказать.
– Кто это? – спросил я. – Что вам надо?
Тихо, чуть не шепотом, голос ответил:
– Это я, Жан де Ге. Я только что прочитал сегодняшнюю газету. Я возвращаюсь.
Глава 25
Все во мне отвергало его. Разум, дух, чувства объединились в протесте.
Шепот на другом конце провода мне почудился, был плодом усталости, плодом воображения. Я ждал, ничего не ответив. Спустя мгновение он снова заговорил:
– Вы слышите меня, – спросил он, – вы мой remplacant?
Возможно, потому, что в холле раздались шаги – неважно чьи, скорей всего Гастона, – я ответил ему сухим тоном, как пристало деловому человеку, привыкшему отдавать приказы и распоряжения.
– Да, – ответил я. – Я слушаю вас.
– Я звоню из Девиля, – сказал он. – У меня ваша машина. Я собираюсь приехать в Сен-Жиль попозже к вечеру. Нет смысла появляться там, пока не стемнеет, – меня могут увидеть. Предлагаю встретиться в семь часов.
Его апломб, уверенность, с какой он говорил, не сомневаясь в моем согласии, вызвали во мне еще большую ненависть.
– Где? – спросил я.
Ответил он не сразу – думал. Затем тихо сказал:
– Вы знаете дом управляющего в verrerie?
Я думал, он назовет отель в Ле-Мане, где сыграл со мной свою первую – и единственную – шутку. Это была бы нейтральная зона. То, что вместо этого он предложил дом управляющего, было прямым вызовом.
– Да, – сказал я.
– Я оставлю машину в лесу, – продолжал он, – и пройду к дому садом.
Ждите меня внутри и откройте мне дверь. Я буду вскоре после семи.
Он повесил трубку не попрощавшись. Щелчок – и все. Я вышел из ниши, где висел телефон, в холл. Гастон и Жермена сновали взад и вперед между кухней и столовой с подносами в руках – подходило время ленча. Снаружи, на подъездной дорожке, послышался шум колес: это возвращались с фабрики Поль и Бланш. Скоро все сойдутся в столовой для совместной трапезы.
Хотя во мне кипела ярость, я держал себя в руках. Сегодня я был хозяин дома, а он – незваный гость, желающий присвоить мои права. Замок был теперь моим семейным очагом, те, кто жил в нем, кто через несколько минут соберется во главе со мной вокруг стола, были моей семьеей – плоть от плоти, кровь от крови, – мы составляли единое целое. Не мог он вот так вернуться и отнять их у меня.
Я вошел в гостиную; графиня все еще сидела там, обозревая мебель, опять расставленную по-иному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53