Рабочие бурили боковую дорогу, машины были припаркованы одна за другой, и здание больницы, которое я не заметил, когда мы с Мари-Ноэль гуляли по рыночной площади, из-за моих собственных страхов показалось мне огромным и уродливым и сразу бросилось в глаза.
Бланш, не я, первая вошла в дверь. Бланш, не я, первая заговорила с молодым человеком в белом халате, стоявшим в коридоре. И та же Бланш толкнула меня в голую, безликую комнату ожидания, а сама пошла следом за ним и исчезла за дверью в противоположной стене. Сестра, которая вернулась вместе с ней, была спокойна, бесстрастна, обучена, как все медицинские сестры мира, соприкасаться с чужим несчастьем, и язык ее был из штампов – такие выражения можно встретить во фразеологическом словаре любой страны.
– Трудно сказать, насколько серьезны поражения. Доктор осматривает ее, – обронила она, переводя нас из общей комнаты ожидания в другую, поменьше, для частных посетителей.
Бланш не присела, хотя сестра предложила ей кресло. Она подошла к окну и стояла там спиной ко мне. Я думаю, она молилась. Голова ее была опущена, ладони сложены перед грудью. Я стал разглядывать карту района, висевшую в рамке на стене, и увидел, что Виллар находится всего в двадцати километрах от Мортаня, а от Мортаня проселочная дорога ведет прямо к монастырю траппистов. На столе лежал большой календарь. Завтра будет ровно неделя со дня моего приезда в Ле-Ман… Ровно неделя… Все, что я сказал, все, что сделал за эту неделю, приблизило семью де Ге к беде и горю. Моя ответственность, моя вина. Жан де Ге, смеявшийся, глядя в зеркало в номере отеля, предоставил мне решать его проблемы на мой страх и риск. И теперь, глядя назад, я видел, что каждый мой шаг, совершенный за последние дни, причинял страдания и вред. Безрассудство, неведенье, обман и слепое тщеславие привели к той минуте, которая истекала сейчас.
– Господин граф?
Вошедший человек, высокий, дородный, несомненно, вызывал доверие у ждущих родственников, но во время войны я перевидал столько врачей, что для меня выражение его лица говорило одно: конец.
– Я – доктор Мотьер. Я хочу вас заверить: делается абсолютно все, что можно сделать. Ранения обширны, и с моей стороны было бы легкомысленно выражать особенно большую надежду. Графиня, естественно, без сознания.
Насколько я понял, никого из вас не было в замке, когда произошло несчастье?
И снова не я, а Бланш ответила ему от имени нас обоих и повторила ту же ненужную историю.
– Окна в замке большие, – сказала Бланш. – Графине нездоровилось.
Должно быть, она подошла к окну, почувствовав дурноту, и слишком его распахнула, и когда высунулась…
Бланш не кончила фразы.
"Естественно, естественно", – механически повторял врач и затем добавил:
– Графиня была одета. По-видимому, она собиралась тоже отправиться на поиски девочки.
Я взглянул на Бланш, но ее глаза были прикованы к врачу.
– Она была в ночной рубашке, когда мы ушли из замка, и лежала в постели. Никому из нас и в голову не могло прийти, что она встанет.
– Мадемуазель, непредвиденные обстоятельства как раз и ведут к несчастным случаям. Простите…
Он отвернулся от нас и вышел в коридор к сестре. Их быстрый разговор почти не был слышен, но до меня долетело несколько слов: "переливание крови" и "Ле-Ман"; по лицу Бланш я понял, что она тоже уловила их.
– Они собираются сделать переливание крови, – проговорила она, – врач сказал, что им пришлют кровь из Ле-Мана.
Бланш смотрела на дверь, и я спросил себя, осознала ли она, что это были первые слова, обращенные к брату за пятнадцать лет. Они прозвучали слишком поздно. Они оказались бесполезны. Его не было здесь.
Доктор снова обернулся к нам:
– Простите меня, месье, и вы, мадемуазель. Подождите, пожалуйста, здесь – сюда никто не зайдет из посторонних. Как только можно будет сказать что-нибудь определенное, я вам сообщу.
Бланш придержала его за рукав.
– Простите, доктор. Я невольно расслышала кое-что из ваших слов, когда вы разговаривали с сестрой. Вы послали в Ле-Ман за кровью?
– Да, мадемуазель.
– Вам не кажется, что мы сэкономим время, если мой брат даст свою кровь? И у него, и у нашего младшего брата Поля, у обоих группа "О" – кровь, которая, если я не ошибаюсь, годится для всех и не представляет опасности.
Какое-то мгновение врач, глядя на меня, колебался. В ужасе от того, что может случиться, – ведь Франсуазу моя кровь не спасет, напротив, – я быстро проговорил:
– Я бы отдал все на свете, чтобы у меня была группа "О". Но это не так.
Бланш, пораженная, взглянула на меня.
– Это не правда. Вы оба – универсальные доноры, и ты, и Поль. Я помню, Поль говорил мне об этом всего несколько месяцев назад.
Я покачал головой.
– Нет, – сказал я, – ты что-то спутала. Поль, возможно, да, я – нет. У меня группа "А". Я ничем не могу помочь.
Доктор махнул рукой.
– Не расстраивайтесь, пожалуйста, – сказал он. – Мы предпочитаем использовать кровь прямо из лаборатории. Задержка будет ничтожной. Все, в чем мы нуждаемся, уже в пути.
Он смолк, с любопытством переводя взгляд с Бланш на меня, и вышел из комнаты.
Несколько мгновений Бланш молчала. Затем тревожное, страдальческое выражение ее лица странно, пугающе изменилось. Она знает, подумал я, наконец-то она знает! Я выдал себя с головой. Но я заблуждался. Медленно, словно сама себе не веря, она произнесла:
– Ты не хочешь спасти ее. Ты надеешься, что Франсуаза умрет.
Я в ужасе смотрел на нее. А она, повернувшись ко мне спиной, снова подошла к окну и встала там, глядя наружу. Я ничего не мог сказать ей. Я ничего не мог сделать.
Мы продолжали ждать. Иногда в коридоре раздавались голоса, иногда слышались шаги. В комнату никто не входил. В полдень от городской церкви донесся благовест. Я снова посмотрел на карту и увидел, что от Ле-Мана до Виллара сорок четыре километра. Чтобы проехать это расстояние, требовалось сорок минут. Может от сорока минут промедления зависеть жизнь человека? Я не знал. У меня не было медицинских познаний. Знал я одно: у меня и Жана де Ге – разные группы крови; в том единственном, что имело сейчас значение, мы с ним были различны. Возможно, он спас бы свою жену, я этого не мог. Все: рост, фигура, цвет волос и глаз, черты лица, голос были у нас одинаковые, все – кроме крови. Это открытие казалось мне символическим. Это объясняло все мои неудачи здесь. Жан де Ге был реальностью, я – тенью. Я не мог заменить живого человека.
Когда я глядел на карту, следуя глазами по шоссе от Ле-Мана до Виллара, этот отрезок дороги казался совсем коротким, но на каждом повороте требовалось снизить скорость, да и мало ли что могло случиться по пути: дорожные работы, пробка, авария. Я даже не узнаю, когда прибудет машина с кровью. Возможно, она подойдет к другим дверям. Я вышел в коридор с надеждой, что вдруг кого-нибудь встречу. Но он был пуст, лишь санитарка мыла шваброй пол.
В час дня у главного входа больницы появились Рене и Поль. Я показал на комнату, где была Бланш. Я не хотел разговаривать. Она расскажет им обо всем, что мы узнали. Рене, не задерживаясь, прошла туда. Поль, нерешительно потоптавшись, направился ко мне.
– Эрнест все еще ждет у ворот, – начал он. – Сказать ему, чтобы он уехал?
– Я сам ему скажу, – ответил я.
Поль помолчал.
– Как она? – спросил он наконец.
Я покачал головой, вышел на улицу и, подойдя к грузовику, сказал Эрнесту, что ему лучше вернуться на фабрику. Когда он забрался в кабину и отъехал, мне показалось, что порвалось последнее звено, соединяющее меня с миром преданных, надежных людей, таких, как Жюли и Гастон. Как и у них, я видел сочувствие в его глазах и вспомнил слова Жюли о том, что у Эрнеста три дочки. Я пожалел, что отправил его; лучше бы я сел к нему в кабину, расспросил о жене и детях. Возможно, он придал бы мне сил и мужества, ведь в безмолвии больничной комнаты меня ждали непонимание, отчужденность и упреки.
Я пересек площадь и побрел куда глаза глядят, однако подсознательно я, видно, знал, куда иду, так как вскоре очутился перед запертыми дверями антикварной лавки. Ставни были закрыты, а на окне висело объявление: "Закрыто по понедельникам". Я повернул и, пройдя через городские ворота, остановился у пешеходного мостика, глядя на балкон и окна Белы. Они тоже были закрыты, с балкона исчезла клетка с попугайчиками, и внезапно дом потерял всякую связь с тем, что в нем произошло. Тот, кто пересек по мостику канал и провел в этом доме ночь, был не я, а кто-то другой. Комната со светло-серыми обоями, серо-голубыми подушками и георгинами была вымыслом, плодом моего воображения, так же, как и другая комната за ней, выходящая на городские крыши. Никогда я не переступал порога этого дома, никогда не видел его хозяйку. Бела, дружелюбная, все понимающая Бела не существует на этом свете.
Я прошел обратно на торговую улицу, снова взглянул на запертые двери магазинчика и вернулся в больницу.
У входа стоял Поль. Он сказал:
– Мы тебя искали.
И я понял, что "это"; свершилось. Поль взял меня за руку – странный, покровительственный жест, – и мы пошли по коридору в маленькую комнату, где вместе с Бланш и Рене я увидел доктора Мотьера и принимавшую нас сестру. Доктор сразу же подошел ко мне. Голос его переменился. Он больше не был деловым и торопливым – голос врача, которому некогда отвлекаться на разговоры; теперь, слушая его, я видел перед собой мужа и отца семейства. Он сказал:
– Все кончено. Я так сочувствую вам.
Все смотрели на меня, все, кроме Бланш, отвернувшейся в сторону. И так как я не сразу ответил, доктор Мотьер добавил:
– Графиня так и не пришла в сознание. Она не испытывала боли. В этом я могу вас заверить.
– Значит, от переливания крови не было пользы? – спросил я.
– Нет, – сказал он, – у нас была очень слабая надежда, но… она получила слишком большие телесные повреждения…
Он дополнил свои слова жестами.
– Было слишком поздно? – спросил я.
– Слишком поздно? – удивленно повторил он.
– Кровь, – сказал я, – кровь из Ле-Мана пришла слишком поздно?
– О нет, – сказал он. – Ее привезли за полчаса. Мы тут же сделали переливание. Все, что можно было предпринять, было предпринято. Поверьте мне, месье, ваша жена умерла не от недостатка внимания. Мы делали все необходимое до последнего момента. Но, увы, все наши усилия оказались тщетны. Мы не смогли ее спасти.
– Вы бы хотели ее увидеть, – сказала сестра – утверждение, а не вопрос – и повела меня по коридору в больничную палату. Мы стояли вместе у постели, глядя на Франсуазу де Ге. Не было видно ни ран, ни ушибов, никаких следов падения. Она не была похожа на мертвую. Казалось, она спит.
Сестра сказала:
– Я всегда считала, что сущность человека проявляется на его лице в первый час после смерти. Иногда вера в это служит утешением.
Я не был в этом убежден. Мертвая Франсуаза выглядела моложе, счастливей, спокойней, чем та, что колотила утром в дверь гардеробной.
Утренняя Франсуаза казалась измученной, тревожной, раздраженной. Если эта, мертвая, была настоящей, а та – нет, значит, жизнь ничего ей не дала, была просто тратой времени.
– Для вас так тяжело потерять их обоих, – сказала сестра.
Обоих? На миг я подумал, что она имеет в виду Мари-Ноэль, что до нее дошла история о пропавшей девочке. Затем я вспомнил.
– У меня есть дочь, – сказал я, – десяти лет.
– Доктор Мотьер сказал мне, что у вас был бы сын.
Сестра отошла к дверям и стояла там, опустив глаза, полагая, вероятно, что я хочу побыть один, хочу помолиться. Молиться я не стал, но постарался припомнить, не обидел ли я за эту неделю Франсуазу каким-нибудь злым словом.
Я не мог вспомнить. Столько всего случилось за эти дни. Я был рад, что подарил ей миниатюру в самый первый вечер. Она была так довольна тогда, так счастлива! Больше ничего не сохранилось в памяти, если не считать пятницы, когда она лежала в постели и я весь вечер ухаживал за ней. Не очень-то внушительный список. Хотелось бы, чтобы он был побольше…
Я повернулся и пошел к остальным.
Поль сказал мне:
– Ты бы лучше отправился обратно в Сен-Жиль. Я звонил Гастону, он приведет сюда "ситроен" для Бланш и меня – мы останемся, чтобы сделать кое-какие приготовления, а он отвезет нас с Рене домой в "рено", на котором мы приехали сюда.
По их лицам я видел, что они уже обсуждали, как все организовать. В их тоне и жестах появилась некая торжественность, принятая, когда в доме смерть. Ничего не говорилось прямо. Человека, потерявшего мужа или жену, обычно оставляют одного, чтобы он мог упиться своим горем. Это ошибка. Было бы куда лучше, если бы он мог что-то обсуждать, подписывать какие-нибудь бумаги, что-нибудь устраивать, а ему остается только молча, не принося никакой пользы, смотреть, как все это делают другие.
Когда приехал Гастон, я почувствовал, что они облегченно вздохнули. Я им мешал, они хотели избавиться от меня. Рене без единого слова подтолкнула меня к переднему сиденью, сама села сзади, и мы тронулись в путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Бланш, не я, первая вошла в дверь. Бланш, не я, первая заговорила с молодым человеком в белом халате, стоявшим в коридоре. И та же Бланш толкнула меня в голую, безликую комнату ожидания, а сама пошла следом за ним и исчезла за дверью в противоположной стене. Сестра, которая вернулась вместе с ней, была спокойна, бесстрастна, обучена, как все медицинские сестры мира, соприкасаться с чужим несчастьем, и язык ее был из штампов – такие выражения можно встретить во фразеологическом словаре любой страны.
– Трудно сказать, насколько серьезны поражения. Доктор осматривает ее, – обронила она, переводя нас из общей комнаты ожидания в другую, поменьше, для частных посетителей.
Бланш не присела, хотя сестра предложила ей кресло. Она подошла к окну и стояла там спиной ко мне. Я думаю, она молилась. Голова ее была опущена, ладони сложены перед грудью. Я стал разглядывать карту района, висевшую в рамке на стене, и увидел, что Виллар находится всего в двадцати километрах от Мортаня, а от Мортаня проселочная дорога ведет прямо к монастырю траппистов. На столе лежал большой календарь. Завтра будет ровно неделя со дня моего приезда в Ле-Ман… Ровно неделя… Все, что я сказал, все, что сделал за эту неделю, приблизило семью де Ге к беде и горю. Моя ответственность, моя вина. Жан де Ге, смеявшийся, глядя в зеркало в номере отеля, предоставил мне решать его проблемы на мой страх и риск. И теперь, глядя назад, я видел, что каждый мой шаг, совершенный за последние дни, причинял страдания и вред. Безрассудство, неведенье, обман и слепое тщеславие привели к той минуте, которая истекала сейчас.
– Господин граф?
Вошедший человек, высокий, дородный, несомненно, вызывал доверие у ждущих родственников, но во время войны я перевидал столько врачей, что для меня выражение его лица говорило одно: конец.
– Я – доктор Мотьер. Я хочу вас заверить: делается абсолютно все, что можно сделать. Ранения обширны, и с моей стороны было бы легкомысленно выражать особенно большую надежду. Графиня, естественно, без сознания.
Насколько я понял, никого из вас не было в замке, когда произошло несчастье?
И снова не я, а Бланш ответила ему от имени нас обоих и повторила ту же ненужную историю.
– Окна в замке большие, – сказала Бланш. – Графине нездоровилось.
Должно быть, она подошла к окну, почувствовав дурноту, и слишком его распахнула, и когда высунулась…
Бланш не кончила фразы.
"Естественно, естественно", – механически повторял врач и затем добавил:
– Графиня была одета. По-видимому, она собиралась тоже отправиться на поиски девочки.
Я взглянул на Бланш, но ее глаза были прикованы к врачу.
– Она была в ночной рубашке, когда мы ушли из замка, и лежала в постели. Никому из нас и в голову не могло прийти, что она встанет.
– Мадемуазель, непредвиденные обстоятельства как раз и ведут к несчастным случаям. Простите…
Он отвернулся от нас и вышел в коридор к сестре. Их быстрый разговор почти не был слышен, но до меня долетело несколько слов: "переливание крови" и "Ле-Ман"; по лицу Бланш я понял, что она тоже уловила их.
– Они собираются сделать переливание крови, – проговорила она, – врач сказал, что им пришлют кровь из Ле-Мана.
Бланш смотрела на дверь, и я спросил себя, осознала ли она, что это были первые слова, обращенные к брату за пятнадцать лет. Они прозвучали слишком поздно. Они оказались бесполезны. Его не было здесь.
Доктор снова обернулся к нам:
– Простите меня, месье, и вы, мадемуазель. Подождите, пожалуйста, здесь – сюда никто не зайдет из посторонних. Как только можно будет сказать что-нибудь определенное, я вам сообщу.
Бланш придержала его за рукав.
– Простите, доктор. Я невольно расслышала кое-что из ваших слов, когда вы разговаривали с сестрой. Вы послали в Ле-Ман за кровью?
– Да, мадемуазель.
– Вам не кажется, что мы сэкономим время, если мой брат даст свою кровь? И у него, и у нашего младшего брата Поля, у обоих группа "О" – кровь, которая, если я не ошибаюсь, годится для всех и не представляет опасности.
Какое-то мгновение врач, глядя на меня, колебался. В ужасе от того, что может случиться, – ведь Франсуазу моя кровь не спасет, напротив, – я быстро проговорил:
– Я бы отдал все на свете, чтобы у меня была группа "О". Но это не так.
Бланш, пораженная, взглянула на меня.
– Это не правда. Вы оба – универсальные доноры, и ты, и Поль. Я помню, Поль говорил мне об этом всего несколько месяцев назад.
Я покачал головой.
– Нет, – сказал я, – ты что-то спутала. Поль, возможно, да, я – нет. У меня группа "А". Я ничем не могу помочь.
Доктор махнул рукой.
– Не расстраивайтесь, пожалуйста, – сказал он. – Мы предпочитаем использовать кровь прямо из лаборатории. Задержка будет ничтожной. Все, в чем мы нуждаемся, уже в пути.
Он смолк, с любопытством переводя взгляд с Бланш на меня, и вышел из комнаты.
Несколько мгновений Бланш молчала. Затем тревожное, страдальческое выражение ее лица странно, пугающе изменилось. Она знает, подумал я, наконец-то она знает! Я выдал себя с головой. Но я заблуждался. Медленно, словно сама себе не веря, она произнесла:
– Ты не хочешь спасти ее. Ты надеешься, что Франсуаза умрет.
Я в ужасе смотрел на нее. А она, повернувшись ко мне спиной, снова подошла к окну и встала там, глядя наружу. Я ничего не мог сказать ей. Я ничего не мог сделать.
Мы продолжали ждать. Иногда в коридоре раздавались голоса, иногда слышались шаги. В комнату никто не входил. В полдень от городской церкви донесся благовест. Я снова посмотрел на карту и увидел, что от Ле-Мана до Виллара сорок четыре километра. Чтобы проехать это расстояние, требовалось сорок минут. Может от сорока минут промедления зависеть жизнь человека? Я не знал. У меня не было медицинских познаний. Знал я одно: у меня и Жана де Ге – разные группы крови; в том единственном, что имело сейчас значение, мы с ним были различны. Возможно, он спас бы свою жену, я этого не мог. Все: рост, фигура, цвет волос и глаз, черты лица, голос были у нас одинаковые, все – кроме крови. Это открытие казалось мне символическим. Это объясняло все мои неудачи здесь. Жан де Ге был реальностью, я – тенью. Я не мог заменить живого человека.
Когда я глядел на карту, следуя глазами по шоссе от Ле-Мана до Виллара, этот отрезок дороги казался совсем коротким, но на каждом повороте требовалось снизить скорость, да и мало ли что могло случиться по пути: дорожные работы, пробка, авария. Я даже не узнаю, когда прибудет машина с кровью. Возможно, она подойдет к другим дверям. Я вышел в коридор с надеждой, что вдруг кого-нибудь встречу. Но он был пуст, лишь санитарка мыла шваброй пол.
В час дня у главного входа больницы появились Рене и Поль. Я показал на комнату, где была Бланш. Я не хотел разговаривать. Она расскажет им обо всем, что мы узнали. Рене, не задерживаясь, прошла туда. Поль, нерешительно потоптавшись, направился ко мне.
– Эрнест все еще ждет у ворот, – начал он. – Сказать ему, чтобы он уехал?
– Я сам ему скажу, – ответил я.
Поль помолчал.
– Как она? – спросил он наконец.
Я покачал головой, вышел на улицу и, подойдя к грузовику, сказал Эрнесту, что ему лучше вернуться на фабрику. Когда он забрался в кабину и отъехал, мне показалось, что порвалось последнее звено, соединяющее меня с миром преданных, надежных людей, таких, как Жюли и Гастон. Как и у них, я видел сочувствие в его глазах и вспомнил слова Жюли о том, что у Эрнеста три дочки. Я пожалел, что отправил его; лучше бы я сел к нему в кабину, расспросил о жене и детях. Возможно, он придал бы мне сил и мужества, ведь в безмолвии больничной комнаты меня ждали непонимание, отчужденность и упреки.
Я пересек площадь и побрел куда глаза глядят, однако подсознательно я, видно, знал, куда иду, так как вскоре очутился перед запертыми дверями антикварной лавки. Ставни были закрыты, а на окне висело объявление: "Закрыто по понедельникам". Я повернул и, пройдя через городские ворота, остановился у пешеходного мостика, глядя на балкон и окна Белы. Они тоже были закрыты, с балкона исчезла клетка с попугайчиками, и внезапно дом потерял всякую связь с тем, что в нем произошло. Тот, кто пересек по мостику канал и провел в этом доме ночь, был не я, а кто-то другой. Комната со светло-серыми обоями, серо-голубыми подушками и георгинами была вымыслом, плодом моего воображения, так же, как и другая комната за ней, выходящая на городские крыши. Никогда я не переступал порога этого дома, никогда не видел его хозяйку. Бела, дружелюбная, все понимающая Бела не существует на этом свете.
Я прошел обратно на торговую улицу, снова взглянул на запертые двери магазинчика и вернулся в больницу.
У входа стоял Поль. Он сказал:
– Мы тебя искали.
И я понял, что "это"; свершилось. Поль взял меня за руку – странный, покровительственный жест, – и мы пошли по коридору в маленькую комнату, где вместе с Бланш и Рене я увидел доктора Мотьера и принимавшую нас сестру. Доктор сразу же подошел ко мне. Голос его переменился. Он больше не был деловым и торопливым – голос врача, которому некогда отвлекаться на разговоры; теперь, слушая его, я видел перед собой мужа и отца семейства. Он сказал:
– Все кончено. Я так сочувствую вам.
Все смотрели на меня, все, кроме Бланш, отвернувшейся в сторону. И так как я не сразу ответил, доктор Мотьер добавил:
– Графиня так и не пришла в сознание. Она не испытывала боли. В этом я могу вас заверить.
– Значит, от переливания крови не было пользы? – спросил я.
– Нет, – сказал он, – у нас была очень слабая надежда, но… она получила слишком большие телесные повреждения…
Он дополнил свои слова жестами.
– Было слишком поздно? – спросил я.
– Слишком поздно? – удивленно повторил он.
– Кровь, – сказал я, – кровь из Ле-Мана пришла слишком поздно?
– О нет, – сказал он. – Ее привезли за полчаса. Мы тут же сделали переливание. Все, что можно было предпринять, было предпринято. Поверьте мне, месье, ваша жена умерла не от недостатка внимания. Мы делали все необходимое до последнего момента. Но, увы, все наши усилия оказались тщетны. Мы не смогли ее спасти.
– Вы бы хотели ее увидеть, – сказала сестра – утверждение, а не вопрос – и повела меня по коридору в больничную палату. Мы стояли вместе у постели, глядя на Франсуазу де Ге. Не было видно ни ран, ни ушибов, никаких следов падения. Она не была похожа на мертвую. Казалось, она спит.
Сестра сказала:
– Я всегда считала, что сущность человека проявляется на его лице в первый час после смерти. Иногда вера в это служит утешением.
Я не был в этом убежден. Мертвая Франсуаза выглядела моложе, счастливей, спокойней, чем та, что колотила утром в дверь гардеробной.
Утренняя Франсуаза казалась измученной, тревожной, раздраженной. Если эта, мертвая, была настоящей, а та – нет, значит, жизнь ничего ей не дала, была просто тратой времени.
– Для вас так тяжело потерять их обоих, – сказала сестра.
Обоих? На миг я подумал, что она имеет в виду Мари-Ноэль, что до нее дошла история о пропавшей девочке. Затем я вспомнил.
– У меня есть дочь, – сказал я, – десяти лет.
– Доктор Мотьер сказал мне, что у вас был бы сын.
Сестра отошла к дверям и стояла там, опустив глаза, полагая, вероятно, что я хочу побыть один, хочу помолиться. Молиться я не стал, но постарался припомнить, не обидел ли я за эту неделю Франсуазу каким-нибудь злым словом.
Я не мог вспомнить. Столько всего случилось за эти дни. Я был рад, что подарил ей миниатюру в самый первый вечер. Она была так довольна тогда, так счастлива! Больше ничего не сохранилось в памяти, если не считать пятницы, когда она лежала в постели и я весь вечер ухаживал за ней. Не очень-то внушительный список. Хотелось бы, чтобы он был побольше…
Я повернулся и пошел к остальным.
Поль сказал мне:
– Ты бы лучше отправился обратно в Сен-Жиль. Я звонил Гастону, он приведет сюда "ситроен" для Бланш и меня – мы останемся, чтобы сделать кое-какие приготовления, а он отвезет нас с Рене домой в "рено", на котором мы приехали сюда.
По их лицам я видел, что они уже обсуждали, как все организовать. В их тоне и жестах появилась некая торжественность, принятая, когда в доме смерть. Ничего не говорилось прямо. Человека, потерявшего мужа или жену, обычно оставляют одного, чтобы он мог упиться своим горем. Это ошибка. Было бы куда лучше, если бы он мог что-то обсуждать, подписывать какие-нибудь бумаги, что-нибудь устраивать, а ему остается только молча, не принося никакой пользы, смотреть, как все это делают другие.
Когда приехал Гастон, я почувствовал, что они облегченно вздохнули. Я им мешал, они хотели избавиться от меня. Рене без единого слова подтолкнула меня к переднему сиденью, сама села сзади, и мы тронулись в путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53