Свидетелей нашли легко. Суд был скорым, вердикт единодушным. Интересно то, что немой не был удавлен, как обычно делали: око за око, зуб за зуб. Он был верующим, и было решено отлучить его от церкви. Жизни его лишать не стали, но душу его надлежало отвергнуть и предать вечному проклятию. Для немого такая участь была хуже смерти. Но его обвинителей подобный приговор устраивал: они могли не терзаться угрызениями совести, хоть и брали грех на душу… Три следующих воскресенья священник звонил в большой колокол у входа в деревянную церковь, замечательную лишь своим чересчур коротким шпилем, смущавшим жителей деревни и считавшимся ее единственной достопримечательностью. Услышав звон колокола, собралась вся деревня. Его преосвященство спросил, не может ли кто-нибудь свидетельствовать о невиновности немого. Все молчали. Наконец на четвертое воскресенье — могу тебя уверить, я была к тому времени готова прослушать обряд отлучения, потому что начала терять терпение и была уверена, что подлинного душителя давно и след простыл и никого он больше не задушит, — на четвертое воскресенье, когда опять никто не свидетельствовал в пользу обвиняемого, вердикт был вынесен. Обряд отлучения начался в полдень… На верхнюю ступеньку церкви водрузили толстую белую восковую свечу как символ души осужденного .
— Ритуал свершается вне стен церкви? — спросила я.
— Обычно внутри , — ответила Мадлен, — но посмотреть, как обрекают на вечные муки душу немого, пришло так много народа, что эта ветхая церквушка с полусгнившими стенами, словно вырубленная из угля, не могла всех вместить.
— И что же тогда случилось? Как же немой…
Мадлен медленно повернулась… нет, труп медленно повернулся ко мне с ужасным… треском и молча дал мне знак не прерывать его. Чтобы я поняла ее правильно, Мадлен добавила:
— Это короткая история, ведьма, и я расскажу ее быстро… Свеча была зажжена, сверху на нее поместили стеклянный колпак, чтобы защитить от ветра. Зазвонили колокола. Поскольку среди них были и медные, я испытала некоторое неудобство: мне пришлось отказаться от принятого обличья старой карги, стоящей с краю и никем не замечаемой. Никто не увидел, как упал на землю сброшенный мной платок. Невидимая, я поднялась над толпой и, бесплотная, парила, наблюдая за происходящим .
— А колокола… — напомнила я. — Почему они были медными?
— Чтоб отгонять демонов, поднявшихся из преисподней, дабы побороться за отвергнутую душу .
— А что, там были демоны?
И вновь этот медленный поворот в мою сторону лица, покрытого вуалью.
— Только я, — ответила Мадлен. Уголки губ мертвеца конвульсивно дернулись в слабой улыбке.
— Но ты ведь пришла не за душой немого. Тебя интересовало его тело, не так ли?
— Да, сначала мне было нужно тело, но странный вердикт нарушил мой план. И все же я была заинтригована: если тело и душа действительно отделяются друг от друга, при этом часть души еще живого человека низвергается в пустоту… если это церковное заклятие действенно и тело с душой каким-то образом разделяются… тогда, возможно, я увижу какой-то путь, которого не видела прежде.
Мадлен запнулась, понизила голос, так что ее стало почти не слышно. Я недоумевала, не обеспокоена ли она тем, что может случиться, когда она произнесет эти слова здесь, в соборе? В конце концов она это сделала, и, полагаю, у нее была на то причина. В полный голос, заставив обернуться скорбящего у жертвенной кружки человека, Мадлен произнесла слова, впервые услышанные ею полтора столетия назад.
— Мы отторгаем его от груди нашей Святой Матери Церкви , — сказала она столь решительно, таким глубоким голосом, что мне показалось, будто это говорит сам монсеньор. Я спросила себя, обладают ли призраки способностью не только менять обличье, имитировать людей, изображать их, но и воспроизводить голоса, потерянные во времени. — И осуждаем его гореть в священном огне вместе с Сатаной и его ангелами и всеми нечестивцами до тех пор, пока он не сбросит демонские оковы, не принесет покаяния и не искупит свои грехи перед церковью.
Мадлен замолчала. Левая нога рыжеволосой женщины отчаянно дернулась, да так сильно, что мне показалось, будто Мадлен намеревалась пнуть меня.
— Похоже, это тело все еще умирает , — быстро проговорила она, словно извиняясь, и продолжила свой рассказ: — Прочитав все, что было положено по ритуалу, монсеньор закрыл потемневшие от времени страницы и засунул книгу под мышку. Ветер обвивал его черную сутану вокруг ног, и он, как и все собравшиеся, смотрел не на немого, а на символ его души — танцующее под стеклом пламя. Стеклянный колпак был осторожно снят со свечи, и священник проворно, как кот, схватил ее и помахал в воздухе. Пламя погасло, и в тот же миг душа немого покинула пределы Божьего видения. И тогда священник, играя на публику, — это разозлило меня, поскольку не было предписано ритуалом, — швырнул свечу в толпу, заставив собравшихся верующих отшатнуться с воплями и молитвами .
— А как же немой?
— Ах да, немой… С ним ничего не случилось. Он просто побрел прочь под градом камней, унося все свои земные богатства в грязном холщовом узелке, перекинутом через плечо .
— А его душа?
— Не подверглась воздействию .
— Значит, обряд он не…
— «Полон трескучих слов и ничего не значит» . Видишь ли, подобные ритуалы, если они вообще действенны, должен совершать тот, кто сам «чист». В описании обрядов римской католической церкви там, где речь идет об изгнании дьявола, ясно сказано, что священник, читающий текст ритуала, должен быть чист .
— А монсеньор?
— Он не был чист , — решительно заявила Мадлен. — Как и многие другие. Сдается мне, те образцы, которых требует придерживаться церковь, весьма далеки от жизни. И заметь: я не ищу никаких оправданий тем, кто нечист.
— А что немой?
— Не изменился, если говорить о состоянии его души. Я уже тебе говорила…
— Да. Но ему-то ты сказала об этом? Если он не утратил веру, то тогда…
— Нет, не сказала. Ты должна понять, что я сама была крайне разочарована, потому что не узнала ничего нового. И я вовсе не склонна вселять уверенность в смертных — для их же блага: ведь никто не страдает так, как ты, знающаяся с духами .
— Да, но…
— Прекрати, ведьма! Что сделано, то сделано, а всем, о ком я тебе рассказала, давно уже воздано по заслугам. Или ты хочешь, чтобы я повернула вспять время и поговорила с немым?
Я промолчала.
— Но все же я верю, что в этом обряде что-то есть , — сказала Мадлен. — Я давно задавала себе вопрос: а каково будет действие этого или подобного ему ритуала, если его будет исполнять тот, кто чист? Чист, как ты.
Мы по-прежнему стояли на коленях плечом к плечу. Собор был теперь пуст и почти темен: в витражных стеклах пламенел последний луч дня. Я подняла голову, чтобы взглянуть на окна, но тут Мадлен внезапно покинула свое телесное обиталище, и рыжеволосый труп рухнул на меня, как срубленное дерево! Я выбралась из-под него и увидела, что Мадлен стоит в центральном проходе церкви, как всегда растрепанная, в своих погребальных одеждах. Я отчетливо видела на горле рваную рану, кровь теперь ее не скрывала, и от этого она выглядела еще ужасней. Но там… выше… словно плавало красивое бесплотное лицо, навеки юное, как маска, надетая на дряхлую душу.
Мадлен выдерживала мой взгляд так долго, что я уже была готова отвести его.
— А что же будет с ней?
Труп лежал, коченея, на жесткой скамье. От него шел запах, который у меня нет никакого желания описывать, особенно сейчас, когда подо мной волнуется море.
Мадлен ничего не ответила, сказав лишь:
— Я ухожу, ведьма. Полагаю, ты последуешь моему примеру. Нам надо обсудить распорядок действий . — Слившись с тенями, она исчезла.
«Чист, как ты». Ее слова эхом отдавались в моей голове, когда я шла по центральному проходу к дверям собора. Я слышала эти слова снова и снова, когда украдкой пробиралась к берлину, слышала их, когда мы вновь выехали этой ночью на прибрежную дорогу.
ГЛАВА 33Я просыпаюсь и удивляюсь
Мы провели в пути уже несколько дней, держась, главным образом, течения Луары. Дорога, которой мы следовали, была не самая прямая: после Анже мы ехали, пожалуй, скорее на восток. Позднее мы изменим своей приверженности к Луаре в пользу Роны и, таким образом, повернем прямо на юг. Конечно, не я планировала наш маршрут — этим занимался отец Луи. И хотя я иногда требовала остановиться здесь или там, чтобы хоть изредка провести ночь в нормальной постели, скорость нашего продвижения определялась лунным календарем — ведь нам необходимо было достичь перекрестка дорог до новолуния: оно, как мне сказали, поможет в том, что я собиралась сделать. Если же пропустить новолуние, придется дожидаться повторения лунного цикла. Этого я не хотела: раз уж я поехала, значит, поехала.
Вот почему мне предстояло позаботиться, чтобы мы достигли к новолунию того уголка Прованса, где призраки прожили свои подлинные, смертные жизни. И там, у перекрестка, где хоронят самоубийц, за пределами разрушенного города, имя которого я не стану называть, во мраке, когда луна повернется к нам своей темной стороной, я сделаю что смогу, чтобы освободить Мадлен, а потом… По правде сказать, я не знала, что буду делать потом.
Сновидения, которые я так неосторожно вызвала по пути из Рена, вконец меня опустошили. Дыхание долго еще оставалось затрудненным, сердце стучало с перебоями, в руках и ногах накопилась усталость, которую я могла объяснить лишь предшествующим напряжением сил. Пророческий сон сбил меня с толку, так же, впрочем, как и все то, что я сделала для Мадлен в Анже, и все, что узнала в Туре. Короче говоря, я невероятно устала.
Я взяла карту и попыталась, впрочем безуспешно, определить наше местонахождение, отыскав Бурж. О времени я не имела ни малейшего представления, видела лишь, что луна стоит высоко и ночь в самом разгаре. Alors , я сидела в карете вялая, умиротворенная, любуясь игрой лунного света на водной глади, время от времени задремывая.
При ярком синем свете луны, залившем землю, мы проехали бледно-призрачный Блуа (только потом я узнала, что это был Блуа, расположенный севернее от предполагаемого маршрута, на берегу Луары). Фасады зданий светились, прибрежные тополя склонялись, чтобы полюбоваться собой в отливающей серебром реке. Узкие извилистые улочки круто поднимались от реки и терялись из виду. Над городом нависал большой замок, светившийся как вторая луна. Бревенчатая гостиница у реки манила меня, но нет… Мы проследовали дальше.
Сейчас, глядя на карту, я вижу, что мы, наверно, проезжали Амбуаз еще до Блуа. Я этого не помню, хотя с картой не поспоришь… Но я так устала, поэтому та ночь не отложилась четко в моей памяти, ведь и маршрут наш тоже не отличался четкостью — приходилось петлять из-за призраков.
…А впрочем — нет: я припоминаю Амбуаз. Я действительно могла разглядеть темную громаду замка над рекой, его бойницы, выступы и галереи, окна в нишах, его затененный профиль, изрезанный machicoulis , на которые выкатывались маленькие пушки, защищавшие замок во времена Средневековья. Глядя на все это сквозь тяжелые веки, я не жалела, что мы проезжаем мимо, — может быть, мне вспомнилась история: именно с балконов замка в Амбуазе были выставлены, как мрачное украшение, головы гугенотов после раскрытия давнего заговора в Ла-Реноди. Тишина той ночи в Амбуазе, который мы проезжали по берегу реки, напоминала о молчании этих отрубленных голов. Наверно, я боялась, что они заговорят в моих снах.
…В конце концов Морфей восторжествовал: внезапно я почувствовала, что шея моя ослабла, что голова тяжело падает то вправо, то влево, а каменно-тяжелая рука соскользнула с колен. Вскоре я крепко спала.
Проснулась я от ясно различимого скрежета гравия под большими колесами берлина. Мы ехали медленно: по-видимому, здесь был участок плохой дороги. Припоминаю, что услышала в тот момент еще кое-что необычное: тишину (значит, мы едем уже не по берегу реки) и вороний крик неподалеку. Послала ли Себастьяна Малуэнду, в облике ворона, чтобы наблюдать за мной… или то была она , сама Себастьяна, следящая за мной глазами птицы? Невероятно! Но я вновь вспомнила глаза ворона из своего сна, и разве я недостаточно узнала, чтобы исключить это слово — «невероятно» — из своего словаря?
(Здесь, в море, на борту корабля, я несколько раз видела в своей каюте жирную черную крысу. Поднимешь порой глаза от этих страниц, чтобы обдумать фразу или обмакнуть перо в чернила, — и вот она уже сидит рядом со шкафчиком для провизии и смотрит на тебя. Зная, что эта крыса величиной почти с кошку прекрасно может прокормить себя на борту судна, я тем не менее подкармливала ее, бросая на пол то кусочек сыра, то шкурку ветчины. Поистине я стала ее хозяйкой. Иногда, хоть мне неловко об этом говорить, я улыбалась крысе и говорила себе, что эту улыбку видит Себастьяна… А порой даже беседовала с крысой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
— Ритуал свершается вне стен церкви? — спросила я.
— Обычно внутри , — ответила Мадлен, — но посмотреть, как обрекают на вечные муки душу немого, пришло так много народа, что эта ветхая церквушка с полусгнившими стенами, словно вырубленная из угля, не могла всех вместить.
— И что же тогда случилось? Как же немой…
Мадлен медленно повернулась… нет, труп медленно повернулся ко мне с ужасным… треском и молча дал мне знак не прерывать его. Чтобы я поняла ее правильно, Мадлен добавила:
— Это короткая история, ведьма, и я расскажу ее быстро… Свеча была зажжена, сверху на нее поместили стеклянный колпак, чтобы защитить от ветра. Зазвонили колокола. Поскольку среди них были и медные, я испытала некоторое неудобство: мне пришлось отказаться от принятого обличья старой карги, стоящей с краю и никем не замечаемой. Никто не увидел, как упал на землю сброшенный мной платок. Невидимая, я поднялась над толпой и, бесплотная, парила, наблюдая за происходящим .
— А колокола… — напомнила я. — Почему они были медными?
— Чтоб отгонять демонов, поднявшихся из преисподней, дабы побороться за отвергнутую душу .
— А что, там были демоны?
И вновь этот медленный поворот в мою сторону лица, покрытого вуалью.
— Только я, — ответила Мадлен. Уголки губ мертвеца конвульсивно дернулись в слабой улыбке.
— Но ты ведь пришла не за душой немого. Тебя интересовало его тело, не так ли?
— Да, сначала мне было нужно тело, но странный вердикт нарушил мой план. И все же я была заинтригована: если тело и душа действительно отделяются друг от друга, при этом часть души еще живого человека низвергается в пустоту… если это церковное заклятие действенно и тело с душой каким-то образом разделяются… тогда, возможно, я увижу какой-то путь, которого не видела прежде.
Мадлен запнулась, понизила голос, так что ее стало почти не слышно. Я недоумевала, не обеспокоена ли она тем, что может случиться, когда она произнесет эти слова здесь, в соборе? В конце концов она это сделала, и, полагаю, у нее была на то причина. В полный голос, заставив обернуться скорбящего у жертвенной кружки человека, Мадлен произнесла слова, впервые услышанные ею полтора столетия назад.
— Мы отторгаем его от груди нашей Святой Матери Церкви , — сказала она столь решительно, таким глубоким голосом, что мне показалось, будто это говорит сам монсеньор. Я спросила себя, обладают ли призраки способностью не только менять обличье, имитировать людей, изображать их, но и воспроизводить голоса, потерянные во времени. — И осуждаем его гореть в священном огне вместе с Сатаной и его ангелами и всеми нечестивцами до тех пор, пока он не сбросит демонские оковы, не принесет покаяния и не искупит свои грехи перед церковью.
Мадлен замолчала. Левая нога рыжеволосой женщины отчаянно дернулась, да так сильно, что мне показалось, будто Мадлен намеревалась пнуть меня.
— Похоже, это тело все еще умирает , — быстро проговорила она, словно извиняясь, и продолжила свой рассказ: — Прочитав все, что было положено по ритуалу, монсеньор закрыл потемневшие от времени страницы и засунул книгу под мышку. Ветер обвивал его черную сутану вокруг ног, и он, как и все собравшиеся, смотрел не на немого, а на символ его души — танцующее под стеклом пламя. Стеклянный колпак был осторожно снят со свечи, и священник проворно, как кот, схватил ее и помахал в воздухе. Пламя погасло, и в тот же миг душа немого покинула пределы Божьего видения. И тогда священник, играя на публику, — это разозлило меня, поскольку не было предписано ритуалом, — швырнул свечу в толпу, заставив собравшихся верующих отшатнуться с воплями и молитвами .
— А как же немой?
— Ах да, немой… С ним ничего не случилось. Он просто побрел прочь под градом камней, унося все свои земные богатства в грязном холщовом узелке, перекинутом через плечо .
— А его душа?
— Не подверглась воздействию .
— Значит, обряд он не…
— «Полон трескучих слов и ничего не значит» . Видишь ли, подобные ритуалы, если они вообще действенны, должен совершать тот, кто сам «чист». В описании обрядов римской католической церкви там, где речь идет об изгнании дьявола, ясно сказано, что священник, читающий текст ритуала, должен быть чист .
— А монсеньор?
— Он не был чист , — решительно заявила Мадлен. — Как и многие другие. Сдается мне, те образцы, которых требует придерживаться церковь, весьма далеки от жизни. И заметь: я не ищу никаких оправданий тем, кто нечист.
— А что немой?
— Не изменился, если говорить о состоянии его души. Я уже тебе говорила…
— Да. Но ему-то ты сказала об этом? Если он не утратил веру, то тогда…
— Нет, не сказала. Ты должна понять, что я сама была крайне разочарована, потому что не узнала ничего нового. И я вовсе не склонна вселять уверенность в смертных — для их же блага: ведь никто не страдает так, как ты, знающаяся с духами .
— Да, но…
— Прекрати, ведьма! Что сделано, то сделано, а всем, о ком я тебе рассказала, давно уже воздано по заслугам. Или ты хочешь, чтобы я повернула вспять время и поговорила с немым?
Я промолчала.
— Но все же я верю, что в этом обряде что-то есть , — сказала Мадлен. — Я давно задавала себе вопрос: а каково будет действие этого или подобного ему ритуала, если его будет исполнять тот, кто чист? Чист, как ты.
Мы по-прежнему стояли на коленях плечом к плечу. Собор был теперь пуст и почти темен: в витражных стеклах пламенел последний луч дня. Я подняла голову, чтобы взглянуть на окна, но тут Мадлен внезапно покинула свое телесное обиталище, и рыжеволосый труп рухнул на меня, как срубленное дерево! Я выбралась из-под него и увидела, что Мадлен стоит в центральном проходе церкви, как всегда растрепанная, в своих погребальных одеждах. Я отчетливо видела на горле рваную рану, кровь теперь ее не скрывала, и от этого она выглядела еще ужасней. Но там… выше… словно плавало красивое бесплотное лицо, навеки юное, как маска, надетая на дряхлую душу.
Мадлен выдерживала мой взгляд так долго, что я уже была готова отвести его.
— А что же будет с ней?
Труп лежал, коченея, на жесткой скамье. От него шел запах, который у меня нет никакого желания описывать, особенно сейчас, когда подо мной волнуется море.
Мадлен ничего не ответила, сказав лишь:
— Я ухожу, ведьма. Полагаю, ты последуешь моему примеру. Нам надо обсудить распорядок действий . — Слившись с тенями, она исчезла.
«Чист, как ты». Ее слова эхом отдавались в моей голове, когда я шла по центральному проходу к дверям собора. Я слышала эти слова снова и снова, когда украдкой пробиралась к берлину, слышала их, когда мы вновь выехали этой ночью на прибрежную дорогу.
ГЛАВА 33Я просыпаюсь и удивляюсь
Мы провели в пути уже несколько дней, держась, главным образом, течения Луары. Дорога, которой мы следовали, была не самая прямая: после Анже мы ехали, пожалуй, скорее на восток. Позднее мы изменим своей приверженности к Луаре в пользу Роны и, таким образом, повернем прямо на юг. Конечно, не я планировала наш маршрут — этим занимался отец Луи. И хотя я иногда требовала остановиться здесь или там, чтобы хоть изредка провести ночь в нормальной постели, скорость нашего продвижения определялась лунным календарем — ведь нам необходимо было достичь перекрестка дорог до новолуния: оно, как мне сказали, поможет в том, что я собиралась сделать. Если же пропустить новолуние, придется дожидаться повторения лунного цикла. Этого я не хотела: раз уж я поехала, значит, поехала.
Вот почему мне предстояло позаботиться, чтобы мы достигли к новолунию того уголка Прованса, где призраки прожили свои подлинные, смертные жизни. И там, у перекрестка, где хоронят самоубийц, за пределами разрушенного города, имя которого я не стану называть, во мраке, когда луна повернется к нам своей темной стороной, я сделаю что смогу, чтобы освободить Мадлен, а потом… По правде сказать, я не знала, что буду делать потом.
Сновидения, которые я так неосторожно вызвала по пути из Рена, вконец меня опустошили. Дыхание долго еще оставалось затрудненным, сердце стучало с перебоями, в руках и ногах накопилась усталость, которую я могла объяснить лишь предшествующим напряжением сил. Пророческий сон сбил меня с толку, так же, впрочем, как и все то, что я сделала для Мадлен в Анже, и все, что узнала в Туре. Короче говоря, я невероятно устала.
Я взяла карту и попыталась, впрочем безуспешно, определить наше местонахождение, отыскав Бурж. О времени я не имела ни малейшего представления, видела лишь, что луна стоит высоко и ночь в самом разгаре. Alors , я сидела в карете вялая, умиротворенная, любуясь игрой лунного света на водной глади, время от времени задремывая.
При ярком синем свете луны, залившем землю, мы проехали бледно-призрачный Блуа (только потом я узнала, что это был Блуа, расположенный севернее от предполагаемого маршрута, на берегу Луары). Фасады зданий светились, прибрежные тополя склонялись, чтобы полюбоваться собой в отливающей серебром реке. Узкие извилистые улочки круто поднимались от реки и терялись из виду. Над городом нависал большой замок, светившийся как вторая луна. Бревенчатая гостиница у реки манила меня, но нет… Мы проследовали дальше.
Сейчас, глядя на карту, я вижу, что мы, наверно, проезжали Амбуаз еще до Блуа. Я этого не помню, хотя с картой не поспоришь… Но я так устала, поэтому та ночь не отложилась четко в моей памяти, ведь и маршрут наш тоже не отличался четкостью — приходилось петлять из-за призраков.
…А впрочем — нет: я припоминаю Амбуаз. Я действительно могла разглядеть темную громаду замка над рекой, его бойницы, выступы и галереи, окна в нишах, его затененный профиль, изрезанный machicoulis , на которые выкатывались маленькие пушки, защищавшие замок во времена Средневековья. Глядя на все это сквозь тяжелые веки, я не жалела, что мы проезжаем мимо, — может быть, мне вспомнилась история: именно с балконов замка в Амбуазе были выставлены, как мрачное украшение, головы гугенотов после раскрытия давнего заговора в Ла-Реноди. Тишина той ночи в Амбуазе, который мы проезжали по берегу реки, напоминала о молчании этих отрубленных голов. Наверно, я боялась, что они заговорят в моих снах.
…В конце концов Морфей восторжествовал: внезапно я почувствовала, что шея моя ослабла, что голова тяжело падает то вправо, то влево, а каменно-тяжелая рука соскользнула с колен. Вскоре я крепко спала.
Проснулась я от ясно различимого скрежета гравия под большими колесами берлина. Мы ехали медленно: по-видимому, здесь был участок плохой дороги. Припоминаю, что услышала в тот момент еще кое-что необычное: тишину (значит, мы едем уже не по берегу реки) и вороний крик неподалеку. Послала ли Себастьяна Малуэнду, в облике ворона, чтобы наблюдать за мной… или то была она , сама Себастьяна, следящая за мной глазами птицы? Невероятно! Но я вновь вспомнила глаза ворона из своего сна, и разве я недостаточно узнала, чтобы исключить это слово — «невероятно» — из своего словаря?
(Здесь, в море, на борту корабля, я несколько раз видела в своей каюте жирную черную крысу. Поднимешь порой глаза от этих страниц, чтобы обдумать фразу или обмакнуть перо в чернила, — и вот она уже сидит рядом со шкафчиком для провизии и смотрит на тебя. Зная, что эта крыса величиной почти с кошку прекрасно может прокормить себя на борту судна, я тем не менее подкармливала ее, бросая на пол то кусочек сыра, то шкурку ветчины. Поистине я стала ее хозяйкой. Иногда, хоть мне неловко об этом говорить, я улыбалась крысе и говорила себе, что эту улыбку видит Себастьяна… А порой даже беседовала с крысой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96