— Ну хорошо, хорошо, — согласился Асмодей, — но все же тебе следует рассказать ей, ему или кому бы то ни было все то, что мы знаем о…
— Я лишь скажу, что она достойна восхищения. Она чудо. И одна из нас. И что мы семья.
Асмодей пробормотал что-то. Какую-то фразу, составленную из грубых слов, имеющих некоторое отношение к особенностям женской и мужской анатомии.
— И я скажу ей, что Гермафродит был плодом любви богов-олимпийцев Гермеса и Афродиты, воплощенным единством мужской и женской сторон божественной сущности.
— Чьим братом, — добавил Асмодей, усмехнувшись, — был некто Приап, уродливый карлик, известный разве что потрясающими размерами своего…
— И я скажу ей, — прервала его наша хозяйка, — что Платон утверждал, будто мы все потомки великого, могущественного племени двуполых существ…
— Которые, — подхватил Асмодей, — восстали против богов и были за то рассечены надвое.
Повисло молчание, продлившееся до тех пор, пока Себастьяна, утихомирив Асмодея огненным своим взглядом, не заговорила вновь:
— Никто из нас не может определенно сказать, откуда мы взялись. Все мы своего рода подкидыши, кукушата. Ты сам практически не помнишь своей матери, да и мы позабыли тех, кто произвел нас на свет. Но, похоже, без такого сиротства нам не обойтись: я не знаю ни одной сестры, которая бы выросла в родительском доме… Потому-то мы и объединяемся как бы в семьи, почти такие же, как у них … — Тут она посмотрела на другой конец стола, где Асмодей в этот момент перевернул корзиночку для десерта, вытряхнув, что в ней осталось, прямо перед собой. — С теми, кого находим, с теми, кто, по той или иной причине, находит нас. И уверяю тебя, — она указала пальцем, украшенным перстнем, на Асмодея, — что эти причины не всегда ясны.
— А я? Почему вы решили взять в члены своей семьи меня? — Я по наивности полагала, что мне удастся незаметно подсунуть им шестой вопрос.
— Ну уж нет, — улыбнулась мне Себастьяна. — Вернусь-ка я ко второму вопросу. Наш свирепый друг прав, утверждая, что эта ночь вопросов должна иметь свой распорядок.
Ромео теперь стоял позади меня и помешивал угли в камине. Потеряв его из виду, я ощутила странное чувство. Оглянуться я не отважилась, но как сильно хотелось мне, чтобы он вернулся на свое место, или прошел в кухню, или…
— Нельзя отрицать, милая, — говорила мне Себастьяна, — что в чисто физическом смысле ты не такая, как мы. — Она медленно роняла слова, стараясь выбирать их как можно тщательнее.
— Вот именно! — резко и бесцеремонно перебил ее Асмодей.
— Но об этой стороне дела мы сейчас промолчим.
Ромео вернулся к своему стулу и медленно сел. Столь же медленно улыбка сползла с его розовых губ. Кажется, он скучал; уж лучше это, подумалось мне, чем если бы он испытывал отвращение, вслушиваясь в рассуждения о том, какая я… чудо .
— Той ночью в С*** ты узнала о многом, — продолжила Себастьяна, — и надеюсь, ты все хорошо запомнила.
Я смогла лишь кивнуть в подтверждение ее слов. Затем я подумала, что хорошо бы спросить о…
— Ах да, — поняла меня Себастьяна, — обо всей этой истории. Не приснилось ли тебе, верно? Позволь ответить на твой невысказанный вопрос, поведав тебе историю куда менее личного свойства.
Асмодей сказал что-то, но я даже не повернулась в его сторону — так увлеклась тем, что говорила Себастьяна. А та в это время вкратце излагала историю колдовского Ремесла. Кое-что из услышанного я уже знала: ведь в свое время я почерпнула множество сведений из книг, в том числе по истории, а также из различных трактатов религиозного содержания. Однако слушать Себастьяну было совсем другое дело: слова ее казались живым пламенем по сравнению с мертвой золой многочисленных прочитанных мною пыльных страниц.
— В Средние века, — повествовала Себастьяна, — Ремесло ведьм и колдовство были синонимами, а поскольку ни то ни другое не считали ересью, так называемых колдунов и ведьм никто не преследовал. И лишь когда магию связали с ересью, пришла эпоха инквизиции, когда церковью были злодейски умерщвлены десятки тысяч людей, преимущественно женщин, хотя, разумеется, сама ересь издавна была наказуема смертью. Начиная с… дайте-ка вспомнить, с какого года… Асмо, будь добр, подскажи.
— С четыреста тридцатого после Рождества Христова. — Сказав это, Асмодей отхлебнул вина и принялся внимательно изучать ноготь на большом пальце.
— Стало быть, с четыреста тридцатого, — заключила Себастьяна, добавив: — Прости. Вечно забываю даты. Хорошо хоть есть у кого спросить. — Она махнула рукой в сторону Асмодея и продолжила: — Со временем каноническое церковное право перестало делать различие между колдунами, ведьмами и еретиками и начало рассматривать их всех в качестве еретиков и соответственно отмерять им наказания. Это началось где-то в… восьмом веке. Так, кажется?
— Именно так. — И Асмодей поудобней уселся на стуле. Так же поступил и Ромео. Затем они оба выпили. Себастьяна вернулась к своему повествованию:
— Уже к одиннадцатому столетию еретиков стали обрекать на сожжение на костре, в основном благодаря последователям нашего друга Августина, который придерживался мнения, что лишь огонь способен очистить и спасти душу еретика. Вот церковь и начала сжигать, сжигать и сжигать. Сперва альбигойцев, живших к востоку от наших южных краев, за ними катаров, а потом вальденсов. А все оттого, что церковь боялась их взглядов.
— Конечно, чего проще: окрестить их скопом еретиками и побросать в костры! — Это произнес Асмодей, усилием воли заставляя себя сохранять спокойствие. Он поднял кубок с вином, посмотрел на свет и закрутил темную жидкость в нем, превратив ее в маленький водоворот, так что она достигла самых краев. Но не пролилась. — Думаю, это был Папа Люций Третий, году в тысяча сто восемьдесят четвертом, или что-то около того… — Асмодей сделал паузу и вопросительно посмотрел на Себастьяну, которая и продолжила вместо него:
— …дал своим епископам указание: неукоснительно преследовать всех, кто искажает учение церкви. И вскоре, с изданием Папой Григорием Девятым буллы, уполномочивавшей монахов-доминиканцев проводить соответствующее дознание и делавшей их подотчетными одному лишь Папе, официально родилась папская инквизиция. И это было в самом буквальном смысле началом конца.
Во времена первых папских булл, посвященных этому вопросу, рассказывала Себастьяна, отношение богословов к ведьмам было неоднозначным: еще уважали Canon Episcopi, где колдовство рассматривалось как нечто иллюзорное. Однако последовали новые буллы, направленные против колдовства и связанных с ним обрядов, были написаны новые труды по теологии и демонологии, и все это привело к возникновению нездорового интереса ко всему демоническому или божественному.
Повсеместно вводились новые законы, в которых предписывалось различать белую и черную магию и назначались наказания за использование и той и другой: белые ведьмы подлежали клеймлению каленым железом и высылке, тогда как черных ведьм, осужденных за наведение пагубы, надлежало сжигать наравне с теми, кто был уличен в скотоложстве либо «противоестественных связях с особами того же пола».
В 1522 году пресловутый Мартин Лютер отказался делать различие между белыми и черными ведьмами, заявив, что они все еретички, служащие подстилкою дьяволу, и восстал против существующих церковных законов, которые требовали, по его словам, «излишних доказательств» для их осуждения и заслуженного наказания. Не замедлила появиться и книга «Malleus Maleficarum», знаменитый «Молот ведьм», служившая инструкцией, как выискивать и пытать ведьм. Ею широко пользовались все заинтересованные стороны. Вскоре уже каждую «разоблаченную» ведьму стали осуждать на смерть. И во Франции, и в Швейцарии, и в Германии. Кострам не было числа. В Скандинавии жечь стали несколько позже, в XVII веке, как, впрочем, и в Англии, и в ее мятежных заморских колониях.
— Вот так и начались, — закончила свой рассказ Себастьяна, — времена охоты на ведьм. И, как тебе хорошо известно, милая, они далеко не закончились.
Ее слова ошеломили меня: ведь совсем недавно я была так близка к тому, чтобы оказаться в числе сожженных. Благодарность моя не знала границ. Я подняла свой фужер в безмолвном приветствии, отпила и подняла его снова. А затем вновь спросила:
— Так, стало быть, я действительно настоящая ведьма?
— И еще какая, — проворчал Асмодей.
— Пока лишь можно сказать, — ответила Себастьяна, — что ты встала на наш путь.
На ее слова отозвалась гулким, протяжным криком сова. Я ждала, что на него откликнутся и вороны, однако этого не произошло. Только совиное уханье. Мне оно хорошо запомнилось, потому что неведомый голос опять ухнул, когда Себастьяна прочла третий вопрос.
— Ты хочешь знать, кто ты? — Она посмотрела на меня, как бы ожидая дальнейшего подтверждения. — Скорей тебе интересно, кто мы? Асмодей, отец Луи, Мадлен и я. Правильно ли я поняла твой вопрос?
Кивнув, я бросила взгляд на Ромео, словно прося включить и его в этот список.
— Ну хорошо, и Ромео тоже. Тогда с него и начнем, с нашего дорогого Ромео.
Какая дрожь охватила меня! Вся кожа моя покрылась пупырышками. Неужели из-за того, что я наконец могла узнать что-нибудь о моем Ромео? Нет, скорее в том был виноват совиный крик и звон колокольчика, в который Себастьяна опять позвонила и от которого по столовой пронеслась волна студеного воздуха, заставившая зазвенеть хрустальные подвески на люстре. Я поежилась; Себастьяна улыбнулась, пожала плечами и заговорила:
— Прости, дорогая, но этот мальчик — обыкновенный смертный. Очень красивый и очень смертный. Хотя, несомненно, богато одарен. Чтобы понять это, достаточно взглянуть на него! Но в этом нет ничего сверхъестественного. Простой homo sapiens , милочка, ничего больше.
Я ощутила разочарование.
— Смертный? — переспросила я. Какое неточное слово. Мне только что самой пришлось в этом убедиться.
— Он не волшебник и не дух, — объяснила Себастьяна. — Не младший демон и даже не мелкий бес. Он смертный юноша шестнадцати лет, который состарится и умрет в положенный ему срок, так же как ты и я. Он обладает, конечно, множеством талантов, но не колдовской силою. А у тебя, милая, есть и то и другое… Терпение, — посоветовала мне Себастьяна, поняв, о чем я хочу спросить. (Таланты к чему?.. Силы какие ?) — Всему свое время. — И она вернулась к тому, о чем собралась рассказать: — Поместьем этим я владею уже давно, много десятков лет. Оно стало моим еще до революции. И за все эти годы никто, ни один смертный , не вошел в его пределы без моего приглашения.
— Будем точнее, — вставил свое замечание Асмодей. — Ни один смертный не выжил после попытки войти в его пределы без твоего приглашения.
Себастьяна предпочла не ответить на брошенный ей вызов и повторила:
— Ни один еще не явился незваным, кроме Ромео. — Тут мне показалось, что она погрузилась в воспоминания и мысли ее унеслись далеко. — …Прелестный маленький мальчик, с волосами черными как смоль и небесно-голубыми глазами, пришел из леса, где заблудился. В один прекрасный летний день он очутился в поместье — это было несколько лет назад, — остановился посреди луга и посмотрел на замок, сам будучи ненамного выше окружавших его полевых цветов. Я увидела его сверху, из окна, стоящим в высокой траве и плачущим. Вокруг него расстилалось многоцветное море. Помнится, день был такой тихий, что я слышала , как он плачет.
Мне показалось, что Ромео, сидящий напротив меня, готов и теперь заплакать. В глазах его блеснули навернувшиеся слезы.
— Enfin , — сказала Себастьяна, — случилось вот что. Отец Ромео владел небольшим клочком земли по соседству. Вместе с сыном он вспахивал его и засевал озимыми. В обязанности мальчика входило идти за плугом и убирать с поля слишком большие камни. Вообще-то месье Рампаль чего только не сажал прежде на своем поле, но, кажется, он был совсем неудачливый землепашец. В то лето урожая едва хватило, чтобы им вдвоем прокормиться, даже продать оказалось нечего, так что приходилось кое-как перебиваться. И по-видимому, тот год не слишком отличался от предыдущих. — Тут Себастьяна бросила взгляд на Ромео, который сидел опустив голову. — Должно быть, поэтому наш Ромео и превратился со временем в лучшего повара во всей Франции. — Ромео ничего не ответил, и Себастьяна продолжила: — Мадам Рампаль умерла, родив меньшую сестру Ромео, которая на четвертом году жизни пала жертвою лихорадки. Вскоре после смерти девочки и сам убитый горем месье Рампаль скончался прямо на поле. Смерть его была ужасна. Он направил своего полуслепого мула прямо на гнездо пчел или ос, и лемех плуга рассек его надвое. Ромео, возвращаясь от кучи камней на краю поля, увидел, как отец его бегает кругами, облепленный чем-то непонятным и темным, чем-то живым , и при этом размахивает руками, словно собираясь улететь. Это, естественно, заставило мальчика рассмеяться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96