Ниже, ниже – сквозь кости к отрубленным головам, внутри которых гнездились остатки солдатских душ.
Люди Менендеса (их сабли затупились от прорубания пути сквозь заросли лоз) убили не всех французов. Казненных они побросали в братскую могилу, однако у иных шеи были перерублены не до конца и головы держались на окровавленных телах буквально на ниточке. Многие были обречены на медленное умирание, их кровь по капле впитывалась в песок. И в этих холодных дюнах, где они недвижно лежали спрессованными и просоленными близостью моря, шел некий дьявольский алхимический процесс. И вот сейчас эти французы транслировали мне – мне! – суть и образ жизни, с которой они не расстались окончательно.
Некоторые из казненных молили о пощаде на разговорном французском – их полуистлевшие головы все еще были соединены с костяками. О, сколь же безмерной была эта пытка! И еще не самая страшная – masticatio mortuorum. Те страдальцы, что не расстались с телом, почти дочиста обгрызли пальцы рук, которые тянули себе в рот. У других души задержались в черепах, и они обращались ко мне на языке, неведомом никому из живых. Этот язык исходит из… Запредельности – и состоит не из слов, а только из звуков, из голого смысла… Только теперь мне припомнились рассказы моих французских спасителей – Себастьяны и ее компании – о казненных на гильотине, чьи головы, упавшие в подставленную корзину с отрубями, умоляли палача остановить лезвие, которое уже успело соскользнуть вниз.
Когда я наконец покину этот злосчастный берег, унося с собой его тайны – тайны в самом что ни на есть зачатке, и мне заказано их здесь раскрывать, ибо записи они не подлежат, – я вернусь в Сент-Огастин, к Селии, совершенно переменившейся. Поймите, я мало куда годна и как женщина, и как мужчина, но как ведьма я десятикратно хуже. Нет, не хуже – сильнее. И хуже, это верно. По возвращении я применила добытую у смерти энергию в эгоистических, гибельных целях.
Но прежде чем я вернусь, с обычного календаря слетит три листка. Да, две ночи и три дня я проведу в песках, в обществе мертвецов.
…Объясню, как умею. Первым о тройственной смерти заговорил Аристотель. По его мнению, всякое живое создание состоит из тела и души, причем душа не может существовать вне своего телесного вместилища. Волей-неволей смерть тела означает и смерть души. Далее, душа в понимании Аристотеля обладает тремя аспектами: растительным (поддерживающим телесную жизнедеятельность и регулирующим механизмы дыхания и работы сердца), животным (благодаря которому мы способны двигаться и упражнять наши чувства) и рациональным (проще говоря, управляющим областью разума). Рациональный аспект может угаснуть, не повредив растительный – как это происходит при коме, – однако смерть растительной души, то есть прекращение функций тела вызывает, всегда и неминуемо, смерть души животной и души рациональной. Или – окончательную смерть.
О нет, Аристотель, это не так. Хотя телесно я была эти три дня мертва, никогда ранее во мне не было столько жизни. Я не дышала, и сердце мое не билось, однако все мои чувства непрестанно вбирали и вбирали жизненную энергию, не угасшую во французах, до тех пор, пока они не обрели свободу – освобождение от жизни, – пока они не умерли, а я не преисполнилась энергией, истекшей от двух сотен душ. Короче, я стала гораздо сильнее… Поскольку оспаривать мне приходится Аристотеля, я на этом прервусь, а диспут с закутанным в тогу философом мы продолжим в ином мире, если нам доведется там встретиться.
В самом деле, если бы меня тогда выкопали из земли, то, вне сомнения, сочли бы мертвой – согласно признакам смерти, известным с незапамятных времен: от «Прогностикона» Гиппократа и далее через Плиния и Корнелия Цельса… Нет, постойте. Разве не Плиний написал в своей «Естественной истории» о римлянах Ацилии Авиоле и Люции Ламии, которые ожили после того, как их положили на погребальный костер? Да, он. И Платон тоже писал о вернувшихся с того света. А в трактате моего любимого учителя-медика грека Галена «De locis affectis» упоминается некий Гераклид с Понта, ссылавшийся на женщину, которая поднялась на ноги через тридцать дней после смерти, вызванной маточным кровотечением.
А если кому-то вздумается отмахнуться от верования во временную жизнь после смерти как свойственного только античности, скажу, что позднее я обратилась к европейцам и там – в книге Корнманна «De miraculis mortuorum», в трактате Гарманна под тем же названием и в «Historia vitae et mortis…» Бэкона – нашла множество доказательств; собственно, не доказательств как таковых, а свидетельств о тех, кто вернулся в наш мир из-за Грани. Но увы, нигде, нигде не попалось мне ни единого упоминания ни о чем, даже отдаленно похожем на общину, мной встреченную.
По возвращении (пески буквально изрыгнули меня обратно) я была подобна трупу. Страшно исхудала. Открыть глаза смогла только через четверть часа, не раньше. Песок набил мне тело, как египтяне набивали мумии, плотно закупоривая все отверстия. Ковыляя по дюнам (алой тени теперь там не было и в помине), я выплевывала песок, испражнялась песком, вытряхивала его из носа и из ушей. Потом кое-как подтащилась к берегу и окунулась в реку, и этот странный обряд крещения немного меня оживил. Мне необходимо было и помыться. При погружении из меня полностью изверглось все содержимое кишечника и мочевого пузыря. Не от страха, так случается с покойниками. Член оставался твердым, хотя я знала, что извергла в песок и семя.
Наконец я с трудом добралась до лодки, все еще стоявшей на якоре. Ни ветер, ни течение не желали меня выручить, и только с помощью шеста мне медленно, с большими усилиями удалось вывести лодку с мелководья, однако вид обвисшего паруса оптимизма не внушал. О чернокнижных способах передвижения я и не помышляла, хотя, если шекспировские ведьмы переплывали моря в яичной скорлупе, я и подавно могла бы сварганить надежное суденышко, которое доставило бы меня обратно в Сент-Огастин.
Когда впереди показался город, на берегу я увидела Селию. Обезумевшую от горя… Чудно. Чуднее некуда. Но потом я заметила нечто еще более поразительное. Это была совсем не та Селия, которую я знала три дня тому назад. О нет, хуже! Эта была та Селия, которой я так долго домогалась.
28
Колдовство – и хуже, чем колдовство
Пущенная мной в ход магия возымела стремительный эффект. Селия была околдована.
Сгорбленная, голодная, с кожей в волдырях от солнечных ожогов, я приплелась на Хоспитал-стрит в накидке, сшитой из козьих невыделанных шкур, под которой не было ничего, кроме сорочки, разысканной мной в песках. Глаза я как могла старалась защитить от полуденного солнца. Язык во рту напоминал кусок солонины. Горло? Першило. Я, вне сомнения, наглоталась песка. Одним словом, когда я ступила на сушу, мной вполне можно было пугать детей. И тем не менее Селия рванулась мне навстречу.
– Генри! – воскликнула она. – Слава Богу, Генри, вы дома. Где вы пропадали? Я вся извелась. Позавчера приходил посыльный от губернатора, и мне пришлось солгать – сказать, что вы… И не упомню толком, что сказала. Понимала лишь одно – нельзя сознаваться, что вы пропали, а я перепугана до смерти, боюсь, что… – Она крепко меня обняла. Расцеловала.
Ее голос пресекся, но ее страхи, ее отчаяние я понимала очень хорошо. Мне, конечно, и в голову не могло прийти, что я отсутствовала целых три дня, но ведь я оставила ее совсем одну, тогда как мы давным-давно твердо решили всегда держаться вместе – и подальше от всяких властей, невзирая на трудности. На этом и держался наш безлюбовный брачный союз.
Я попыталась что-то ей ответить (разумеется, солгать; выбора у меня не было), но почувствовала во рту вкус крови. Видать, в горле или на языке слизистая оболочка была поранена. Лучше помолчать, и все-таки одно слово – шепотом – мне удалось из себя выдавить: «Селия».
Селия повела меня к дому – окольным путем. Вскоре я опустилась в плетеное кресло, поставленное в тени нашей кухни. Водой из tinajone Селия вымыла мне лицо и шею, потом руки, и мне вспомнился Норфолк, то давнее время, когда жизнь и любовь так и не слились для нас воедино. Опасаясь разоблачения (и в прямом, и в переносном смысле), я не дала Селии снять с себя изодранную накидку, слишком теплую для такой погоды. Глупо, но меня била дрожь.
Пока Селия занялась нагреванием воды для ванны и приготовлением холодного ужина, я под каким-то предлогом удалилась в свое логово. Понятно, насколько я была изнурена, однако мое состояние столь простому объяснению не поддавалось. Я изменилась. Это я знала точно. Я стала сильнее, но не физически. Крепче душой, духом. И мне не терпелось увидеть, что именно нового я приобрела, и полагала – с полным основанием, – что перемена покажет, какое колдовство я использовала… О, это замирание внутри. Именно тогда я поняла…
Когда Селия подошла к моей двери сказать, что ванна наполнена, я это увидела:
Я – другая, но другая и она.
Селия легонько постучалась в запертую дверь. Я накинула на голое тело халат, хотелось поскорее попасть в ванну.
В ее аметистовых глазах виднелось то, что мы должны были скрывать. Ее глаза сияли в полутемной комнате с закрытыми от закатных лучей ставнями. Я зажгла лампу и увидела то, чего боялась: слезы. Слезы – и не только слезы.
Селия сказала, что тосковала обо мне. Я просила прощения, напирая на то, что мучилась не меньше, чем страдала она, не имея возможности позвать на помощь и опасаясь организовать розыски. И все же я спросила, почему она плачет, почему выглядит так, будто не в своей тарелке. Ведь такого раньше с ней никогда не бывало. Селия – она всегда держалась стоически.
Пела только тогда, когда знала, что ее не услышат. Ни разу не заговаривала о прошлом, не вспоминала о потерянных близких. И вот теперь она стоит передо мной в слезах, дрожа всем телом. В ней и в самом деле что-то переменилось, хотя я все еще не догадывалась, что причастна к этому я. Но вскоре все стало ясно.
Говоря, что чан с горячей водой ждет меня внизу, а ужин стоит на столе, Селия придвинулась ко мне вплотную. Со времен Норфолка она еще не оказывалась так близко от меня. И сделала это она намеренно – чтобы меня коснуться. Притронуться к руке. Я отступила назад. Она устремилась ко мне. Упала мне на грудь и прильнула поцелуем к моим губам. Открыв глаза, я увидела в ее глазах истину – и поняла, что на сей раз никакого обмана нет. Мне стало плохо при мысли о том, что я наделала.
Зелья и куклы, чары и заклинания… Чего бы я ни пробовала – все без толку. О, но теперь я перестала быть той ведьмой, какой была. Свидание с матансасскими мертвецами влило в меня… другое. И связь со смертью придала внезапную, мощную силу Ремеслу, которому я служила.
Я едва опомнилась от нашего поцелуя. Попыталась, во всяком случае. И позволила Селии позвать Эразма Фута, уступила ее настойчивым просьбам. Доктором он, конечно, не был, прогноз дал туманный, предписал сон. Вручил какие-то снотворные таблетки и порошки. И я уснула, проспала до глубокой ночи и очнулась, заслышав знакомые шаги снаружи на галерее. В лунном свете увидела, как медленно начала поворачиваться дверная ручка из резного ограненного стекла. Грани круглой ручки отбрасывали цветные блики, словно это был калейдоскоп.
Помедлив, Селия вновь взялась за ручку, и цветные отблески заплясали по всей моей комнате. Она не постучала, но так и не отошла от двери. Наутро, распахнув дверь, я увидела, что она скрючившись спит на полу, с засохшими потеками слез на щеках.
Я ни о чем не стала ее расспрашивать. А она сказала только, что забеспокоилась ночью, как мое самочувствие, и пошла посмотреть. «Ничего больше», – добавила она.
К стыду своему, сознаюсь: никаких мер предосторожности я не предприняла. То есть оставила дверь незапертой. И боролась со сном, ожидая повторения вчерашней сцены. Так оно и случилось.
Снова: ее шаги. Снова: поворачивание дверной ручки, обсыпанной алмазной крошкой. И… и вот она стоит здесь, в десяти шагах от моей постели.
Ее ночная сорочка расстегнута, кружева свободно лежат на груди.
Я притворилась, что крепко сплю, однако раздвинула сетчатый полог, висевший над кроватью, и, посторонившись, расправила простыни для большего удобства моей компаньонки.
Десять шагов. Девять, восемь, семь…
Мало сведущая в любви и еще менее – в похоти, я здорово набила руку в разных увертках.
И потому, следуя намеченному плану (о да, знаю: стыд мне и позор!), я туго стянула груди под рубашкой и наполовину приспустила штаны, которые расстегивались спереди. Я должна предстать перед Селией мужчиной, каким она меня считала. О, но как жестоко я заблуждалась – не менее жестоко, чем вводила в заблуждение Селию, ибо я упустила из виду… процесс наслаждения.
Поймите, с Ромео, любовником Себастьяны, сексуальный акт был внезапным – восхитительным, но слишком неожиданным, чтобы восстановить в памяти его подробности; к тому же мне не нужно было тогда прятать себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Люди Менендеса (их сабли затупились от прорубания пути сквозь заросли лоз) убили не всех французов. Казненных они побросали в братскую могилу, однако у иных шеи были перерублены не до конца и головы держались на окровавленных телах буквально на ниточке. Многие были обречены на медленное умирание, их кровь по капле впитывалась в песок. И в этих холодных дюнах, где они недвижно лежали спрессованными и просоленными близостью моря, шел некий дьявольский алхимический процесс. И вот сейчас эти французы транслировали мне – мне! – суть и образ жизни, с которой они не расстались окончательно.
Некоторые из казненных молили о пощаде на разговорном французском – их полуистлевшие головы все еще были соединены с костяками. О, сколь же безмерной была эта пытка! И еще не самая страшная – masticatio mortuorum. Те страдальцы, что не расстались с телом, почти дочиста обгрызли пальцы рук, которые тянули себе в рот. У других души задержались в черепах, и они обращались ко мне на языке, неведомом никому из живых. Этот язык исходит из… Запредельности – и состоит не из слов, а только из звуков, из голого смысла… Только теперь мне припомнились рассказы моих французских спасителей – Себастьяны и ее компании – о казненных на гильотине, чьи головы, упавшие в подставленную корзину с отрубями, умоляли палача остановить лезвие, которое уже успело соскользнуть вниз.
Когда я наконец покину этот злосчастный берег, унося с собой его тайны – тайны в самом что ни на есть зачатке, и мне заказано их здесь раскрывать, ибо записи они не подлежат, – я вернусь в Сент-Огастин, к Селии, совершенно переменившейся. Поймите, я мало куда годна и как женщина, и как мужчина, но как ведьма я десятикратно хуже. Нет, не хуже – сильнее. И хуже, это верно. По возвращении я применила добытую у смерти энергию в эгоистических, гибельных целях.
Но прежде чем я вернусь, с обычного календаря слетит три листка. Да, две ночи и три дня я проведу в песках, в обществе мертвецов.
…Объясню, как умею. Первым о тройственной смерти заговорил Аристотель. По его мнению, всякое живое создание состоит из тела и души, причем душа не может существовать вне своего телесного вместилища. Волей-неволей смерть тела означает и смерть души. Далее, душа в понимании Аристотеля обладает тремя аспектами: растительным (поддерживающим телесную жизнедеятельность и регулирующим механизмы дыхания и работы сердца), животным (благодаря которому мы способны двигаться и упражнять наши чувства) и рациональным (проще говоря, управляющим областью разума). Рациональный аспект может угаснуть, не повредив растительный – как это происходит при коме, – однако смерть растительной души, то есть прекращение функций тела вызывает, всегда и неминуемо, смерть души животной и души рациональной. Или – окончательную смерть.
О нет, Аристотель, это не так. Хотя телесно я была эти три дня мертва, никогда ранее во мне не было столько жизни. Я не дышала, и сердце мое не билось, однако все мои чувства непрестанно вбирали и вбирали жизненную энергию, не угасшую во французах, до тех пор, пока они не обрели свободу – освобождение от жизни, – пока они не умерли, а я не преисполнилась энергией, истекшей от двух сотен душ. Короче, я стала гораздо сильнее… Поскольку оспаривать мне приходится Аристотеля, я на этом прервусь, а диспут с закутанным в тогу философом мы продолжим в ином мире, если нам доведется там встретиться.
В самом деле, если бы меня тогда выкопали из земли, то, вне сомнения, сочли бы мертвой – согласно признакам смерти, известным с незапамятных времен: от «Прогностикона» Гиппократа и далее через Плиния и Корнелия Цельса… Нет, постойте. Разве не Плиний написал в своей «Естественной истории» о римлянах Ацилии Авиоле и Люции Ламии, которые ожили после того, как их положили на погребальный костер? Да, он. И Платон тоже писал о вернувшихся с того света. А в трактате моего любимого учителя-медика грека Галена «De locis affectis» упоминается некий Гераклид с Понта, ссылавшийся на женщину, которая поднялась на ноги через тридцать дней после смерти, вызванной маточным кровотечением.
А если кому-то вздумается отмахнуться от верования во временную жизнь после смерти как свойственного только античности, скажу, что позднее я обратилась к европейцам и там – в книге Корнманна «De miraculis mortuorum», в трактате Гарманна под тем же названием и в «Historia vitae et mortis…» Бэкона – нашла множество доказательств; собственно, не доказательств как таковых, а свидетельств о тех, кто вернулся в наш мир из-за Грани. Но увы, нигде, нигде не попалось мне ни единого упоминания ни о чем, даже отдаленно похожем на общину, мной встреченную.
По возвращении (пески буквально изрыгнули меня обратно) я была подобна трупу. Страшно исхудала. Открыть глаза смогла только через четверть часа, не раньше. Песок набил мне тело, как египтяне набивали мумии, плотно закупоривая все отверстия. Ковыляя по дюнам (алой тени теперь там не было и в помине), я выплевывала песок, испражнялась песком, вытряхивала его из носа и из ушей. Потом кое-как подтащилась к берегу и окунулась в реку, и этот странный обряд крещения немного меня оживил. Мне необходимо было и помыться. При погружении из меня полностью изверглось все содержимое кишечника и мочевого пузыря. Не от страха, так случается с покойниками. Член оставался твердым, хотя я знала, что извергла в песок и семя.
Наконец я с трудом добралась до лодки, все еще стоявшей на якоре. Ни ветер, ни течение не желали меня выручить, и только с помощью шеста мне медленно, с большими усилиями удалось вывести лодку с мелководья, однако вид обвисшего паруса оптимизма не внушал. О чернокнижных способах передвижения я и не помышляла, хотя, если шекспировские ведьмы переплывали моря в яичной скорлупе, я и подавно могла бы сварганить надежное суденышко, которое доставило бы меня обратно в Сент-Огастин.
Когда впереди показался город, на берегу я увидела Селию. Обезумевшую от горя… Чудно. Чуднее некуда. Но потом я заметила нечто еще более поразительное. Это была совсем не та Селия, которую я знала три дня тому назад. О нет, хуже! Эта была та Селия, которой я так долго домогалась.
28
Колдовство – и хуже, чем колдовство
Пущенная мной в ход магия возымела стремительный эффект. Селия была околдована.
Сгорбленная, голодная, с кожей в волдырях от солнечных ожогов, я приплелась на Хоспитал-стрит в накидке, сшитой из козьих невыделанных шкур, под которой не было ничего, кроме сорочки, разысканной мной в песках. Глаза я как могла старалась защитить от полуденного солнца. Язык во рту напоминал кусок солонины. Горло? Першило. Я, вне сомнения, наглоталась песка. Одним словом, когда я ступила на сушу, мной вполне можно было пугать детей. И тем не менее Селия рванулась мне навстречу.
– Генри! – воскликнула она. – Слава Богу, Генри, вы дома. Где вы пропадали? Я вся извелась. Позавчера приходил посыльный от губернатора, и мне пришлось солгать – сказать, что вы… И не упомню толком, что сказала. Понимала лишь одно – нельзя сознаваться, что вы пропали, а я перепугана до смерти, боюсь, что… – Она крепко меня обняла. Расцеловала.
Ее голос пресекся, но ее страхи, ее отчаяние я понимала очень хорошо. Мне, конечно, и в голову не могло прийти, что я отсутствовала целых три дня, но ведь я оставила ее совсем одну, тогда как мы давным-давно твердо решили всегда держаться вместе – и подальше от всяких властей, невзирая на трудности. На этом и держался наш безлюбовный брачный союз.
Я попыталась что-то ей ответить (разумеется, солгать; выбора у меня не было), но почувствовала во рту вкус крови. Видать, в горле или на языке слизистая оболочка была поранена. Лучше помолчать, и все-таки одно слово – шепотом – мне удалось из себя выдавить: «Селия».
Селия повела меня к дому – окольным путем. Вскоре я опустилась в плетеное кресло, поставленное в тени нашей кухни. Водой из tinajone Селия вымыла мне лицо и шею, потом руки, и мне вспомнился Норфолк, то давнее время, когда жизнь и любовь так и не слились для нас воедино. Опасаясь разоблачения (и в прямом, и в переносном смысле), я не дала Селии снять с себя изодранную накидку, слишком теплую для такой погоды. Глупо, но меня била дрожь.
Пока Селия занялась нагреванием воды для ванны и приготовлением холодного ужина, я под каким-то предлогом удалилась в свое логово. Понятно, насколько я была изнурена, однако мое состояние столь простому объяснению не поддавалось. Я изменилась. Это я знала точно. Я стала сильнее, но не физически. Крепче душой, духом. И мне не терпелось увидеть, что именно нового я приобрела, и полагала – с полным основанием, – что перемена покажет, какое колдовство я использовала… О, это замирание внутри. Именно тогда я поняла…
Когда Селия подошла к моей двери сказать, что ванна наполнена, я это увидела:
Я – другая, но другая и она.
Селия легонько постучалась в запертую дверь. Я накинула на голое тело халат, хотелось поскорее попасть в ванну.
В ее аметистовых глазах виднелось то, что мы должны были скрывать. Ее глаза сияли в полутемной комнате с закрытыми от закатных лучей ставнями. Я зажгла лампу и увидела то, чего боялась: слезы. Слезы – и не только слезы.
Селия сказала, что тосковала обо мне. Я просила прощения, напирая на то, что мучилась не меньше, чем страдала она, не имея возможности позвать на помощь и опасаясь организовать розыски. И все же я спросила, почему она плачет, почему выглядит так, будто не в своей тарелке. Ведь такого раньше с ней никогда не бывало. Селия – она всегда держалась стоически.
Пела только тогда, когда знала, что ее не услышат. Ни разу не заговаривала о прошлом, не вспоминала о потерянных близких. И вот теперь она стоит передо мной в слезах, дрожа всем телом. В ней и в самом деле что-то переменилось, хотя я все еще не догадывалась, что причастна к этому я. Но вскоре все стало ясно.
Говоря, что чан с горячей водой ждет меня внизу, а ужин стоит на столе, Селия придвинулась ко мне вплотную. Со времен Норфолка она еще не оказывалась так близко от меня. И сделала это она намеренно – чтобы меня коснуться. Притронуться к руке. Я отступила назад. Она устремилась ко мне. Упала мне на грудь и прильнула поцелуем к моим губам. Открыв глаза, я увидела в ее глазах истину – и поняла, что на сей раз никакого обмана нет. Мне стало плохо при мысли о том, что я наделала.
Зелья и куклы, чары и заклинания… Чего бы я ни пробовала – все без толку. О, но теперь я перестала быть той ведьмой, какой была. Свидание с матансасскими мертвецами влило в меня… другое. И связь со смертью придала внезапную, мощную силу Ремеслу, которому я служила.
Я едва опомнилась от нашего поцелуя. Попыталась, во всяком случае. И позволила Селии позвать Эразма Фута, уступила ее настойчивым просьбам. Доктором он, конечно, не был, прогноз дал туманный, предписал сон. Вручил какие-то снотворные таблетки и порошки. И я уснула, проспала до глубокой ночи и очнулась, заслышав знакомые шаги снаружи на галерее. В лунном свете увидела, как медленно начала поворачиваться дверная ручка из резного ограненного стекла. Грани круглой ручки отбрасывали цветные блики, словно это был калейдоскоп.
Помедлив, Селия вновь взялась за ручку, и цветные отблески заплясали по всей моей комнате. Она не постучала, но так и не отошла от двери. Наутро, распахнув дверь, я увидела, что она скрючившись спит на полу, с засохшими потеками слез на щеках.
Я ни о чем не стала ее расспрашивать. А она сказала только, что забеспокоилась ночью, как мое самочувствие, и пошла посмотреть. «Ничего больше», – добавила она.
К стыду своему, сознаюсь: никаких мер предосторожности я не предприняла. То есть оставила дверь незапертой. И боролась со сном, ожидая повторения вчерашней сцены. Так оно и случилось.
Снова: ее шаги. Снова: поворачивание дверной ручки, обсыпанной алмазной крошкой. И… и вот она стоит здесь, в десяти шагах от моей постели.
Ее ночная сорочка расстегнута, кружева свободно лежат на груди.
Я притворилась, что крепко сплю, однако раздвинула сетчатый полог, висевший над кроватью, и, посторонившись, расправила простыни для большего удобства моей компаньонки.
Десять шагов. Девять, восемь, семь…
Мало сведущая в любви и еще менее – в похоти, я здорово набила руку в разных увертках.
И потому, следуя намеченному плану (о да, знаю: стыд мне и позор!), я туго стянула груди под рубашкой и наполовину приспустила штаны, которые расстегивались спереди. Я должна предстать перед Селией мужчиной, каким она меня считала. О, но как жестоко я заблуждалась – не менее жестоко, чем вводила в заблуждение Селию, ибо я упустила из виду… процесс наслаждения.
Поймите, с Ромео, любовником Себастьяны, сексуальный акт был внезапным – восхитительным, но слишком неожиданным, чтобы восстановить в памяти его подробности; к тому же мне не нужно было тогда прятать себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71